Одиночество. Борьба за самостоятельность

Одиночество. Борьба за самостоятельность

Училась я в гимназии в 7 классе хорошо, хотя учить уроки было некогда — много работы было на Курсах и по дому. После приезда переписывалась с мальчиками из интерната, в том числе с Васей Пехуром. В одном из писем он спрашивал меня, "гадают ли у Вас на святки об имени суженого". В январе 1917 года я действительно гадала и написала ему правду: "Вася". А было это так: после 12 часов ночи мы, девочки, собрались у моей подруги Иры Сабанеевой, выскочили на мороз и побежали вверх по Никольской улице, завидев там стоявшего извозчика. Я быстро бегала (даже брала призы) и первая спросила его имя. Извозчик спросонья сказал: "Василий". После этого письма наша переписка с Васей Пехуром прекратилась. Когда я, будучи уже взрослой, рассказывала об этом мужу Василию Николаевичу и сыну, они не верили. И вот недавно среди старых писем я нашла письмо Пехура и была счастлива доказать, что это была не выдумка, а действительность.

Я увидела Василия Николаевича Москаленко в первый день приезда в Киев. Конечно, сразу влюбилась. Уж очень он был красив. Василий Николаевич, будучи 27-летним холостяком, на меня, 16-летнюю девочку, не обратил внимания. Но я, вернувшись в Саратов, хвалилась перед подружками — рассказывала, что у меня роман, что я обручилась, а мать его благословила, и что он вот-вот приедет, или я уеду к нему. Но революция и годы гражданской войны разлучили меня надолго с Киевом. И следующая встреча состоялась только в 1921 году.

Осенью 1916 года умер дедушка Яков Федорович Кноте. Вновь съехались в Саратов все дети (кроме Антонины Яковлевны из Коканда). Похоронили дедушку рядом с мамой в стальном гробу, чтобы после войны перевезти в Гродно. Но помешала революция: Гродно стал польским, а в 1924 году Лютеранское кладбище в Саратове было ликвидировано, и на его месте построен завод и дома. Из-за военных действий сообщить в Гродно бабушке о смерти дедушки не было возможности. Она узнала об этом гораздо позже.

1916 год был самым тяжелым для меня еще и потому, что во мне все больше укреплялось чувство, что родственники меня кормят, учат, одевают из милости и я им всем обязана. Я помню, что на следующий день после того, как я узнала о смерти папы, в моем сознании укоренилась мысль, что я должна стать для родственников кем-то вроде "кухарки", бесплатной прислуги, и я взялась за это дело сама, без принуждения старших. Еще живя в мамином доме с тетей Амалией Федоровной, я вставала в 6 часов утра и бежала на базар за молоком, хлебом, овощами и фруктами, потом — в гимназию, а после уроков убирала комнаты, стирала… Тетя одобряла мои старания, хвалила меня и не запрещала. Но когда с осени 1916 года я начала жить у тети Екатерины Яковлевны, мой труд не только принимался как должное, но и понуждался.

Зиму 1916–1917 годов никогда не забуду — не только базар, стирка, уборка, но и топка печей сырыми дровами, которые никак не загорались. А главное, расклейка объявлений по городу о приеме на Высшие курсы иностранных языков Е.Я.Кестер. Помимо всего, меня охватывал ложный стыд — как бы меня не увидели подружки и знакомые мальчики. Приходилось расклеивать по ночам. Иногда было очень страшно — иду одна по глухим и пустым улицам с ведром и ящиком, вдруг вдали фигура, я прячусь в подворотню и жду, когда незнакомец пройдет. И так всю зиму.

Несмотря ни на что, я много читала (Тургенев, Толстой, Гюго, Диккенс, Додэ, Ауэрбах, Шпильхаген, Островский, Алтаев, Писемский, Шекспир, Ростан, Лагерлёф), увлекалась музыкой, но тетка на концерты не пускала. Приходилось хранить вечернее платье у подруги Муси Минкевич: я притворялась, что ложусь спать, а на самом деле потихоньку, через черный ход, бежала к Мусе, переодевалась и бегом в консерваторию. И так же назад. Не попалась ни разу.

Я была большой любительницей классической музыки, несколько лет занималась на фортепиано в Саратовской консерватории. В моей "Conto-Buch" за 1916 год записано посещение множества концертов известных музыкантов, в основном пианистов — Сливинского, Розенберга, Скляревского, Эмиля Фроста, Сперанского и др. Из-за концерта знаменитого пианиста Боровского я пропустила Февральскую революцию 1917 года. А дело было так. У меня не было билета, и, чтобы попасть на концерт, я после занятий в консерватории заранее спряталась в туалете концертного зала и стала ожидать прихода публики. Жду, жду, а в туалет почти никто не заходит. Наконец терпение мое кончилось, я вышла в фойе, а там тоже почти никого нет. Зал полупустой. Нервно прослушала первое отделение. Концерт закончился рано. Пошла на выход. На мой вопрос, почему зал полупустой, швейцар ответил: "Девочка, да откуда ты свалилась? Какой там концерт! Революция!" Это было 27 февраля 1917 года. Я вышла на Немецкую улицу (самый центр Саратова), она была полна народа. Все с красными бантами в петлицах, и все кричали: "Свобода! Свобода! Долой царя! Долой войну! Хлеба!" Все обнимались, целовались. Я поняла серьезность положения — свершилась революция.

Но жизнь продолжалась. Ходила в кино. Смотрела фильмы с Верой Холодной, Иваном Мозжухиным, Анной Павловой (кинофильм "Роман балерины") и другими знаменитыми артистами.

В то время я особенно подружилась с Мусей Минкевич, дружба с ней прошла через всю нашу жизнь. Мои дети называли ее тетей Мусей и относились как к родному человеку. Большинство окружающих считали ее нашей родственницей — так сильна была наша близость. Муся (Мария Васильевна) происходила из семьи потомственных дворян, была очень красива, отличалась тонкими чертами лица и аристократичностью облика. Она окончила Саратовский университет и преподавала там английский язык. Личная жизнь ее долго не складывалась. В начале 1930-х годов она вышла замуж за артиста Саратовского драматического театра И.М.Мочалова. Две ее дочери — также преподаватели английского языка в Саратове и Ленинграде. Одна девочка носит мое имя — Маргарита, другая имя Мусиной сестры — Нина.

Наша дружба началась еще в дошкольном возрасте и не прекращалась ни разу за нашу жизнь, при том, что я жила в Москве, а Муся в Саратове. Встречались мы очень редко: Муся иногда приезжала в Москву, мы заезжали в Саратов, путешествуя на пароходе по Волге. Единственное многомесячное пребывание всей семьи в Саратове у Муси было связано с эвакуацией из Москвы во время войны.

Наша переписка началась с записей в гимназические альбомы, где мы писали об отношении друг к другу и о нашем будущем. В дальнейшем, живя в разных городах, мы регулярно переписывались. Будучи в командировках, я одновременно с письмами домой писала Мусе. Переписка окончилась только со смертью Муси в 1979 году. По моим письмам к Мусе можно проследить всю мою личную и служебную жизнь. В дальнейшем я часто буду обращаться к этим письмам, которые Муся передала мне перед смертью. В 1917 году Муся в моем альбоме написала только два слова: "Ритушка!.. Муся", ведь мы действительно понимали друг друга без слов. Всю жизнь.

Еще я дружила в двумя Танями — Таней Гамбурцевой и Таней Кедровой. Обе они происходили из известных саратовских дворянских семей. Отец Тани Гамбурцевой был одним из руководителей рязанской железной дороги, а Тани Кедровой — главным саратовским полицмейстером.

Таня Гамбурцева, так же как и я, в начале 1920-х годов уехала из Саратова в Москву, и наша дружба прошла через всю жизнь. Однако близости, граничащей с родственностью, как с Мусей Минкевич, не было. Это были ровные дружеские взаимоотношения. Мне было приятно, когда ее дочь, Таня Агафонова, в середине 1970-х годов взяла у меня интервью для газеты "Комсомольская правда", в котором позволила мне довольно свободно говорить и выйти за чиновничьи рамки тогдашних интервью.

Моя гимназическая дружба с Таней Кедровой продолжалась и в Москве, куда она переехала с мужем, художником Борисом Зенкевичем, братом поэта-акмеиста Михаила Зенкевича. Борис Зенкевич, полностью отвергая советскую власть, уехал с женой в Абрамцево под Москвой. Они жили там в абсолютном затворничестве, бедствуя материально. Михаил Зенкевич сотрудничал с моей Библиотекой и даже одно время жил в ее помещении в Денежном переулке в Москве. В моем гимназическом альбоме Таня написала: "Желаю тебе развить в себе твердый характер, не кукситься, не приставать с пустяками и быть менее наивной. Не сердись на меня за мою грубость. Помни, что "кто в глаза бросает правду смело, тот друг""…

Несмотря на то что у меня были любимые подруги, я была очень одинока: родителей нет, тетя Екатерина Яковлевна всегда занята Курсами и преподаванием, а двоюродная сестра Лёля — взбалмошная девочка, духовно мне чуждая. С тех пор я всю свою жизнь больше всего боялась одиночества. Вероятно, поэтому я начала вести дневник в виде писем к родителям. (По сути дела, я продолжала вести дневник моей мамы, который она начала писать еще в Белостоке в 1901 году, но, сделав несколько записей, бросила его.) Я вела его очень недолго — в течение первой половины февраля 1917 года. Затем революционные события, переезд в Москву, создание Неофилологической библиотеки в Москве полностью оторвали меня от дневника, и только в октябре 1923 года в Москве я вернулась к нему, сделав одну-единственную последнюю запись. Вот некоторые мои записи:

г. Саратов, 2-го февраля 1917 г.

Этот первый дневник посвящаю моим незабвенным родителям: папочке и мамочке. Милые, я Вам каждый вечер молюсь, говорю все, что я делала днем, и это будет все написано, мои дорогие, хорошие… Простите меня…

г. Саратов, 9 февраля 1917 г., 8 час. вечера

Неужели мне именно сегодня предстоит продолжить эту тетрадь моей милой, дорогой и незабвенной мамуленьки. Давно я хотела писать, но считала себя как-то недостойной писать здесь, хотя не думаю, чтобы и сегодня мое мнение относительно этого поменялось- Нет! Я считаю себя такой же, как и раньше, но начать другую тетрадь, значит эту бросить, а так, открывая ее, первое, что попадается в глаза — это несколько страниц маминого прошлого, и я думаю, что, если бы мамочка знала, что я сейчас пишу, она ничего не имела бы против этого, а наоборот, была бы рада, моя милая, недосягаемая мамочка… Вот идеал женщины, к которому я стремлюсь, но., это тщетная попытка, которая, к моему несчастью, неосуществима. Боже, быть хоть немного похожей на нее, это счастье!!!

Сегодня у меня настроение убийственное. Уже с утра я поссорилась с Лёлей, с этой злой и взбалмошной девчонкой, как она мне много отравляет счастливых часов моей только что начинающейся юности. Хотя, что я говорю "счастливых", теперь у меня никогда их не будет, разве когда я буду жить одна. Сейчас, например, сижу и пишу, а Лёля все время вертится около, так ей хочется посмотреть, что я пишу… И так все время, все время. Буду продолжать, что было сегодня, а то уже очень увлеклась…

В 12 часов пришла Надя и утащила меня к себе… Надю не узнать. Мамуленька, папочка, если бы Вы ее увидели… как может перемениться человек… На Курсы она совсем рукой махнула… Сегодня идет на вечер в коммерческое училище, там будут ее верные рыцари, что ей желать лучшего!!! Увлекающаяся Надя находит в этом счастье, ну и пусть себе, ведь ей 17 лет. Как раз возраст… Я так пишу, что можно подумать, что я сама 70-летняя старуха… Но нет, у меня насчет этого мнение другое: все время веселиться — это ерунда, человек создан не для того, но если с другой стороны взять, для чего же создан тогда человек? Какая, например, у меня цель жизни? Вот вопрос, на который трудно ответить, но как-нибудь потом отвечу <".>

10 февраля. 10 час. утра

Сегодня масленица. Как не похожа на все предыдущие… Нет Вас, мои папочка и мамочка. Ведь это первая масленица без Вас, мои милые. Сегодня встала как будто бы в хорошем настроении, помирилась с тетей Э. Хотим с Лёлей идти в синематограф на "Ледяной дом". Сейчас Лёля играет мою пьеску для фортепиано. Прелестная она, такая изящная и не особенно трудная. Через час я буду ее учить, а сейчас пойду заниматься словесностью — Пушкиным.

9 час. вечера

Настроение опять ужасное, кажется, хуже вчерашнего, а во всем виновата эта капризная Лёля. Скоро ли я дождусь того времени, когда буду без нее…

<_>

11 февраля. 6? час. вечера Сижу сейчас одна, тетя Э. ушла к парикмахеру. Лёля делает примочки, у нее страшно опухли глаза, потому что полдня ревела, а сегодня вечером — вечер на Курсах. Утром встала в ужасном настроении, но теперь хорошее, с тетей и Лёлей помирилась. Был и сегодня опять блины, но я очень торопилась в театр, что не до блинов было… В театре было бесподобно! Играли лучшие артисты: Слонов, Жвирблис, Гринев, Рудина, Астахова, Смирнов, Смирнова и др. Какой был Слонов!!! Пьеса была "Соколы и вороны", по содержанию чудная… Как все на свете бывает, виновные счастливы, невиновные в Сибири! Какая несправедливость!!!

12 февраля. 1 час дня Никак не могла вчера поделиться с Вами, милые мамочка и папочка, моими мыслями. Как было вчера чудно, только Вас не было, мои хорошие… Надела я черную юбку-клеш, кофточку в голубенькие полосочки и туфли с тонкими чулочками. Кажется, была ничего себе. Лёля надела свое новое синее платье и новые туфли; выглядела хорошо, только глаза опухли: еще бы — полдня она ревела… и из-за чего, из-за того, что тетя Э. на каток ее не хотела пустить; конечно, у нее страшно голова разболелась и она рано ушла спать. Тетя Э. была в черной из тафты юбке и шифоновой кофточке. Вид у нее был хороший. Надя была в голубенькой шелковой кофточке и в синей юбке-клеш, тоже хорошо выглядела. Р.Ф. была восхитительна: на ней было очень простое, но изящное платье зеленого цвета. Большей частью я была с ней, очень ее заинтересовало мое отношение к ней и мой дневник… Я ей даже немного хотела показать, и потом раздумала, лучше не стоит, вообще я хочу никому не показывать эту тетрадь. Не так ли, мамочка??? Вечер начался рефератом ученицы Ознобкиной со II курса. Затем читали стихотворения. Очень хорошо прочли Брюханова, Шишкина и Людвикович. Остальные прочли тоже довольно хорошо. В конце литературного отделения пела Р.Ф. Она пела "Bercuese" (слова Виктора Гюго, музыка Гуно) и "Лебедь" — Грига. Как хорошо она пела! У нее такой чудный голос! Какая она милая и хорошая, стояла около рояля и пела!!! Вчера она была грустной, но еще лучше пела, чем всегда… Кончилось это отделение французским гимном "Marseillaise". Играла Лифшиц, ученица со II курса. Она еще в середине играла, но ужасно. Весь вечер был посвящен Виктору Гюго. Мамочка, папочка, Вы его, вероятно, там, у Вас, знаете? Да? После окончания был буфет: много было вкусных вещей, но я ела очень мало… сама не знаю почему. После буфета пошли танцевать; я свой незабвенный вальсенок играла. Прямо руки отваливались, так устала. Были разные игры: в "мои соседи", в моргалочки, в отгадывание слов и др. В 12 часов многие ушли, а некоторые остались: пили еще раз чай, играли в загипнотизирование. Очень хорошо нам с Брюхановой удалось… Только потам Протопопова догадалась, а Р.Ф. никак. В час ночи Р.Ф. еще поиграла. Около 2-х все ушли: Д., Р.Ф., Кузьмина, Брюханова, Протопопова и несколько приготовишек. Мы еще с тетей Э. поговорили, покритиковали всех и в третьем часу легли спать. Сегодня встали в 10 ч., Лёля ушла на урок музыки, я с тетей все убрали. Сейчас готовы и хотим пойти на выставку работ беженцев. Потом нужно пойти за уроками и подучить, а то завтра в гимназию, а я еще не начала учить. Р.Ф. сказала, что сегодня не придет, так что я совершенно спокойно могу уйти, куда нужно…

11 час. вечера

Были днем на выставке. Тетя купила несколько салфеточек и вышитую беленькую кофточку. Как бы я хотела так вышивать! Верно ты, мамочка, мне говорила, чтобы я училась всему, а я так не хотела. Теперь приходится раскаиваться… Заходили Муся и Таня, приглашали меня в театр, но я не пошла, потому что тетя Э. была немного против этого. Хотя, конечно, я могла бы настоять на своем, но не хотела, потому что тетя больна и Лёлька бы опять ревела, как вчера. Сегодня много играла на рояле. Выучила довольно хорошо мою пьеску. Сейчас писала английский: написала больше, чем следует. Покойной ночи, мамочка и папочка…

16-го февраля. 9 час. утра

Вчера не писала, не было ни минутки свободной. Лёля больна, новая прислуга… Р.Ф. я уже два дня не видела, она на курсы не ходит, не знаю, что с ней.

Мы сегодня устроили в уборной балет. На что это похоже!!! Моппочка танцевала умирающего лебедя, а Лена — казачок. Подумать только, кончающие гимназию!!!

В воскресенье умерла Каппе, ученица VI класса. Я ее очень хорошо знала, т. к. она немка и мы сидели вместе на Законе Божием, мамочка, ты ее помнишь. Счастливая она, теперь с Вами, там на небе… Еще умерла одна наша бывшая гимназистка — Люба Белокудрина. Она тоже у тебя, мамочка, училась в V классе вместе с Соней Бонковской.

17-го февраля. 3 часа дня

Сейчас у нас география. Объясняется что-то про земледелие, скотоводство и т. п. чушь. Как терпеть я не могу географию! Вчера я ничего не могла написать здесь потому, что попросила Таню Акимову написать мне что-нибудь здесь, а она мне за тем же уроком не отдала, а я потом забыла. Я ужасно боялась, чтобы она не прочла, но она говорит честное слово, что не читала, и я ей верю. Ведь она не читала, мамочка и папочка? Да, я хочу проколоть уши, стоит???

19-го февраля 1917 г. 10 час. вечера

Милые папочка и мамочка! Напишу Вам, как я провела сегодня день. Встала, как всегда, в 8 ч. Убрала, играла на рояле и в час пошла к тете Амалии; сегодня ее именины; я ей подарила подставку под кофе. Обедала у них, в три пришла тетя Эмма: пили кофе с тортам и вино за здоровье тети. В 6 мы ушли. Я понесла записку Дуссану, а оттуда пошла на каток. Немного покаталась с ученицей из VI класса, затем с Мусенком и Таней Гамбурцевой. С Таней Кедровой я немного рассорилась… Видела Митю; я с Таней Г. проходила на катке мимо него, а он мне и говорит: "Риточка, наконец вы здёсь, наконец-то выздоровели и живы…" Он мне все же нравится! Когда я пошла на каток, я думала, что у меня с ним все кончено, а оказывается, что нет… он мне все же очень нравится. И что в нем хорошего??? Слава Богу, что я в него не влюблена… почти. Я еще ни в кого не была влюблена… <…> Мамочка, папочка, попросите Боженьку, чтобы мне Митя Т. разонравился… Покойной ночи!!!

Это были последние записи в саратовский дореволюционный дневник. Вернулась к нему, как я уже писала, через 5 лет, в 1923 году, когда жила уже в Москве, была директором Неофилологической библиотеки и была влюблена в своего будущего мужа Василия Николаевича.

10 мая 1923 г.

Прошло пять лет, случайно попалась мне эта тетрадь… прочла… и стало стыдно… больше было души, больше было внимания к Вам, мои милые, хорошие папочка и мамочка. Не знаю, в конце концов, довольны ли Вы мной? Прошло столько времени, на ноги я встала уже давно, много перенесла и горестей и радостей, стала совсем иной. Потеряно много… холодная какая-то. Не могу чувствовать, как чувствовала когда-то. Ловлю себя на мыслях, что надо думать, когда пишу в дневнике, ведь вдруг кто-либо прочтет, а тогда писалось все как было на душе. Грустно и больно. Проходит и юность, а я все одна, одна. А все же, если бы Вы были, очень м.б., было бы иначе. Не молюсь я больше, не думаю о чем-то высоком? Рассудок взял свое, а на душе стало холоднее. Хотя я редко помню дни, когда мне было бы хорошо, хорошо…

Мне очень хотелось бы писать здесь почаще, быть с Вами — я помню мои первые думы по отношению к Вам. И я люблю Вас. Как-то на днях я наткнулась на некоторые письма Ваши друг к другу. И осудила Вас по-своему, конечно, во многом Вы виноваты… Пишу и все мысли отклоняются — хуже, хуже стала я. Не стало той простоты, даже непосредственности.

Милые мои, я, кажется, люблю. Но не дают мне любить. И почему меня так боятся?

Иду спать, теперь буду возвращаться чаще к моему милому, дорогому дневнику. Как смешно, ведь не раз за эти пять лет я называла это сентиментальностью, детством и т. д., а теперь… что же это было в конце концов?

Покойной ночи, как когда-то пять лет тому назад?

На этом записи в дневнике закончились, и я больше дневников не вела. Было небольшое исключение, когда в начале мая 1945 года, попав в горевший еще Берлин, я в течение очень короткого времени вела дневник.

А тогда, в 1917 году, я продолжала учиться в Первой саратовской женской гимназии за казенный счет, поскольку мама там преподавала. На учебу не хватало времени: работа на Высших курсах, ведение домашнего хозяйства и хозяйства Высших курсов, военная обстановка. Но, несмотря на нехватку времени, в тот выпускной год училась серьезно.

Дома у тети была тяжелая атмосфера. Лёля ругалась с матерью, иногда защищала меня от ее плохого отношения ко мне. Часто мне хотелось сделать что-нибудь "тетке", как я ее называла, назло. У меня появилось сознание своей силы, я стала отвечать ей так же грубо, тем более что пример Лёли был налицо. Она, тринадцатилетняя девочка, накричит на мать, и мать приутихнет. Требования тети доходили до того, что я вместо нее, в дни, когда у нее бывали мигрени, давала уроки французского языка на Высших курсах.

Февральская революция не прошла даром для моих с тетей отношений: тетя стала сдержаннее и лучше стала ко мне относиться, а я, наоборот, почувствовала себя крепче и в один прекрасный день в июне 1917 года сбежала к своей подруге Мусе Минкевич. Их семья меня приняла радушно. Но через пару дней в квартиру Минкевичей пришел милиционер (в то время уже появилась милиция вместо полиции), вызвал отца Муси Василия Петровича и приказал ему вернуть меня к тетке. Василий Петрович, человек мягкий и слабохарактерный, не захотел ссориться с милицией, и мне пришлось вернуться домой. После моего бегства тетя почувствовала все же свою неправоту и стала обращаться со мной как со взрослой, даже советовалась по делам Высших курсов и методам обучения.

Окончила гимназию я с серебряной медалью и поступила осенью 1917 года в 9-й класс для того, чтобы получить аттестат зрелости. Восьмиклассное образование давало право быть домашней учительницей, а девятиклассное образование — право поступления в высшее учебное заведение. Учиться в 9-м классе было трудно, впервые овладевала латинским языком, да и пробелы в знаниях старших классов давали себя знать. Занималась я спустя рукава, так как была "ответственным" работником на Высших курсах: на мне был секретариат, касса, бухгалтерия, библиотека и частые замены тетки в группах французского языка — у меня просто не оставалось времени на учебу. Кроме того, фактически и все хозяйство дома тоже было на мне. Лёля помогала мало.

Лето 1917 года мы с Лёлей провели на даче под Саратовом. Было весело, появились мальчики, часто мы с Лёлей оставались одни, что доставляло нам большое удовольствие.

В Саратове появилось много военных в длинных до пят шинелях, и некоторые ходили с саблей, которая волочилась по земле. Девочки были от них в восторге. Я была от этого далека. Далека была также и от компании девочек, увлекающихся поэзией. В эти годы в Саратов приезжали Константин Бальмонт, Игорь Северянин, кажется, Осип Мандельштам, жил в Саратове Михаил Зенкевич. Мои подруги бегали на вечера поэтов и близко были с ними знакомы. Я тоже была как-то на одном из вечеров поэзии, но почувствовала, что это не моя стихия и их стихи до меня не доходят.

Тетины Высшие курсы иностранных языков были в расцвете. Масса желающих изучать иностранные языки заполняла классы. Тетя сняла помещение Саратовской мужской гимназии на вечернее время. Успех был огромный. Ко мне отношение улучшилось. Уже не приходилось скрываться, посещая концерты, — тетя разрешила, лишь бы все ее желания были выполнены.

Но в городе чувствовалась тревога. Я боялась одна расклеивать афиши Высших курсов, и мне помогал кое-кто попроще из моих подружек. Политические афиши висели на всех стенах: за Государственную Думу, против нее, против большевиков, за партию кадетов, за партию эсеров и пр. Впервые я услышала имя "Ленин", но по-настоящему не знала, кто он. Уже говорили, что в Петрограде и Москве неспокойно, но Саратов еще не знал, в чем дело. В один из последних октябрьских дней тетка послала меня за прачкой. Дорога была длинная, поиски долгими, и когда я возвращалась, то была поражена безлюдностью центра города, где всегда по Немецкой улице вечером прогуливалась молодежь. Неожиданно появился извозчик с пассажиром, а за ним гнался другой экипаж, из которого стреляли в седока первого. Конечно, я испугалась, кто-то схватил меня и втащил в парадное. Когда выстрелы уже не были слышны, я побежала домой. Лёля была одна, стояла у окна, поджидая мать и меня. Мы еще долго вместе наблюдали за улицей: доносились отдельные выкрики прохожих, слышна была стрельба. Волновались за тетю. Когда она пришла, то сказала почти с радостью, что совершается революция и большевики берут власть. Мы с Лёлей стали доказывать, что это ужасно, но она стояла на своем. Вечером к нам стали ломиться какие-то люди с черного хода, который был наглухо заперт. Когда они ушли, тетка схватила несколько хороших вещей и отнесла их дворнику в подарок Все обошлось. Так в Саратове произошла Октябрьская революция.

1918 год был последним годом моего пребывания в гимназии — 9 класс. Училась я мало и знаний, по сути дела, не приобрела, но аттестат получила с хорошими отметками. Это давало мне право сразу же поступать в университет. Но я решила, что мне надо начинать самостоятельную жизнь, работать. Я записалась в очередь на биржу труда, но предложений не получила, вероятно, мешало происхождение. Тетя предложила остаться работать на Высших курсах иностранных языков. Я согласилась, хотя и сознавала, что опять буду от нее в зависимости. Однако, видно, судьбе было угодно приобщить меня с самого начала моей самостоятельной жизни к иностранным языкам и книгам. Так я начала самостоятельную жизнь, создавая сама себя и впитывая все новое, что меня окружало.

Кроме работы на Высших курсах иностранных языков, я стала преподавать в Третьей Советской школе: коллеги покойной мамы по гимназии на гимназическом совете решили меня поддержать и устроили меня учительницей рукоделия. На приеме у старичка директора школы я схитрила: показала ему мамину вышивку и кружева, выдав за свои. Но что было делать? В рукоделии я ничего не смыслила, надеялась, что случай поможет. Так и получилось: на мою удачу рано наступили холода, многие учителя болели, и я предложила заменить уроки рукоделия уроками математики, тем более условия для рукоделия были тяжелые — мерзли руки. Математику я знала хорошо и с энтузиазмом занималась со старшеклассницами, почти моими ровесницами. Так прошла зима. Хуже стало, когда потеплело. Я хорошо умела штопать чулки и довольно долго занимала своих учениц этим полезным занятием. Но как-то одна из девочек принесла нитки и попросила меня показать вязку кружев. На уроке я отговорилась, а вечером побежала к матери одной из моих подружек, чтобы она меня поучила. Однако вязание кружев оказалось труднее, чем я думала, и на следующем уроке я уговорила девочку не портить зря катушку ниток, а лучше обменять их на базаре на масло или даже на курицу. На этот раз обошлось, но я решила не ждать неминуемого разоблачения, а довести учебный год до конца и затем отказаться. Случай и здесь мне помог. Ушел библиотекарь бывшего Реального училища, где в свое время мама работала, и меня назначили на его место. Эта библиотека имела прекрасное помещение и хорошо подобранный книжный фонд. Я проработала в ней почти 4 года, вплоть до моего переезда в Москву. Эта случайная должность сделала меня на всю жизнь библиотекарем.

Я начала работать, не имея понятия о библиотечном деле. Но вскоре поступила на Курсы библиотекарей при Саратовском университете, которые окончила в 1920 году. В то время в Саратов из-за голода в Петрограде приехало много столичной профессуры, в том числе известный библиотековед, бывший директор библиотек Варшавского и Петербургского политехнических институтов Евгений Наркисович Добржинский. У него я училась азам библиотечного дела. Но, конечно, я сама чувствовала, что мои знания недостаточны. Но время тогда было другое. И не за такие дела люди брались. С самых первых дней в библиотеке я чувствовала себя как рыба в воде, сами книги учили меня. Одновременно я работала на Высших курсах и была там за всех: за секретаря, библиотекаря, бухгалтера, уборщицу, лектора, преподавателя.

1918 год оказался для меня годом серьезных размышлений, годом переоценки ценностей, осмысления жизненного пути, борьбы за самостоятельность, борьбы с собой. В этот же год было мое первое увлечение Василием Ивановичем Багаевым. В дальнейшем отношения с ним сложились, как у Татьяны и Онегина в пушкинском "Евгении Онегине", особенно в последней главе. Осенью я ушла от тети и переехала к Тане Кедровой. Семья приняла меня тепло. Отец и мать Тани старались не делать разницы между своей дочерью и мною, но у меня было двоякое чувство: с одной стороны, я стояла на собственных ногах, но с другой, — я стала "лишним ртом". Я отдавала приютившей меня семье свое жалованье, но чувствовала, что этого мало.

Летом 1918 года из Москвы в Саратов приехал директор библиотеки Государственного Исторического музея профессор Ю.М.Соколов. Во время приезда Ю.М.Соколов организовал совещание саратовских библиотекарей, на котором я была избрана секретарем. Ю.М.Соколов обратил на меня внимание и неофициально предложил мне работу в библиотеке Исторического музея в Москве. Я приняла это предложение не без гордости, но прекрасно понимала, что переехать в Москву только с таким предложением не было никакой надежды. Моя гимназическая подруга Таня Акимова, а ныне доктор филологических наук, профессор Саратовского университета, так описывает начало моей трудовой деятельности:

"Учение в гимназии заканчивалось в бурное время, сначала февральской, а затем Великой Октябрьской социалистической революции. Да и сама гимназия перестраивалась в новую советскую среднюю школу, открытую для всех. Еще до окончания гимназии наша классная дама, строгая и чопорная, как всегда громко, на весь класс, говорила, обращаясь к Рите Рудомино: "Рита, поступайте на бухгалтерские курсы. Куда вы иначе денетесь без родителей?" Но, окончив гимназию, Рита поступила не на бухгалтерские курсы, а на Высшие курсы иностранных языков. Здесь она изучила английский язык, дополнительно к немецкому и французскому, которыми владела свободно. На курсах ей было предоставлено место библиотекаря. Она должна была организовать, укомплектовать эту вновь созданную библиотеку и наладить в ней работу.

Внешне скромное дело организации небольшой библиотеки иностранной литературы на Высших курсах иностранных языков по существу было блестящим началом всей последующей деятельности М.И.Рудомино. Когда в 1918 году в Саратов из Москвы приехал профессор Юрий Матвеевич Соколов с поручением обследовать библиотечное дело, он обнаружил, что лучшей из городских библиотек, даже образцовой, была библиотека на Высших курсах иностранных языков. Его удивило, что эта библиотека была создана по типу передовых библиотек того времени "молоденькой девушкой", так аттестовал ее Ю.М.Соколов в своем отчете по приезде в Москву.

Свою командировку Ю.М.Соколов совместил с возможностью повидаться с братом Борисом Матвеевичем, профессором Саратовского университета с 1919 года. Братья были очень дружны и в жизни, и в науке. Известный ученый Борис Матвеевич Соколов не был похож на кабинетного исследователя. Это был ученый нового типа, общественный деятель самого широкого диапазона, всегда устремленный вперед в строительстве советской культуры. Борис Матвеевич, со слов брата, заинтересовался работой Маргариты Ивановны Рудомино и познакомился с нею. Чрезвычайно общительный и обаятельный человек, Борис Матвеевич принял в судьбе М.И.Рудомино живое участие. Он рассказывал, как напутствовал ее перед поездкой в Москву и со свойственной ему любовью к шутке рекомендовал взять побольше шляпок, что будто бы в Москве особенно важно"[6].

Осенью 1918 года тетя Екатерина Яковлевна уехала на несколько месяцев в Москву, и я осталась, по сути дела, "хозяйкой" на ее Курсах. В ноябре по возвращении из Москвы тетю арестовали большевики. Мне пришлось вернуться домой от Кедровых и опекать Лёлю, которая держалась очень храбро. Тетины Курсы оказались полностью на мне. Через два месяца тетю выпустили и даже извинились за ошибку. В скором времени она опять уехала в Москву. Там она, к нашему с Лёлей ужасу, вступила в коммунистическую партию. Но я никогда не считала ее большевичкой по духу.

О своих отношениях с Екатериной Яковлевной я писала тете Оле:

..Иногда на меня находят такие минуты отчаяния, что хочется порвать все с Саратовом и уехать куда-нибудь. Но куда? И теперь я обращаюсь к тебе за советом, как мне быть??? <…> Я больше не могу, не могу. Мне невыносимо тяжело стало. Но самое тяжелое то, что сколько раз я ни говорила с тетей по сердцу, к концу мы никогда не приходили. Сколько раз я обращалась к ней за советом: как нам быть, что бы она сделала на моем месте? Она мне отвечала: "Если хочешь быть самостоятельной и свободной, то уходи; если же думаешь о будущем, то оставайся!" Теперь ты сама мне скажи, тетя Оля, что мне делать, как мне быть? У нас создались такие отношения, что сказать невозможно. Главным образом недоразумения у нас выходят на почве недоверия…

Письмо я не дописала и не отослала, оно сохранилось у меня. Несмотря на такие отношения, я все же осталась жить с Екатериной Яковлевной. Это было непросто, но благодаря этому я получила достаточно крепкую закалку, что, безусловно, помогло мне выжить в моей самостоятельной жизни.

1919 год был годом продолжения борьбы за самостоятельность, за свой жизненный путь. Все мысли были об учебе, заработке, специальности. Летние каникулы провела на даче в Большой Поливановке. Было увлечение Глебом Миловидовым, бывшим военным царской армии.

В конце лета 1919 года 3-ю Советскую школу, а с ней и библиотеку, которой я ведала и в которой с удовольствием работала, неожиданно переселили в бывший Коммерческий клуб. В здании реального училища расположился военный госпиталь. Надо было срочно переносить книги. Из учебных кабинетов книги вынесли быстро, но с книгами библиотеки было сложнее. Госпиталь был переполнен. Раненые лежали в вестибюле прямо на полу. Мне и 3–4 девочкам из моего класса по рукоделию пришлось носить книги, переступая через лежащих раненых и больных сыпным тифом. Никто нас не предупредил об опасности. В итоге я заболела сыпным тифом. К счастью, мои помощницы не заразились. Таня Кедрова отвезла меня в больницу. Болела я тяжело. Таня Кедрова и Муся Минкевич прибегали ко мне и приносили еду. Рядом со мной лежала пятнадцатилетняя девочка из рабочих. Она произвела на меня глубокое впечатление: впервые я близко увидела детей рабочих, детей новой формации человека. Девочка уже выздоравливала и нежно ухаживала за мной, и я не чувствовала себя совсем одинокой, к тому же моя соседка оказалась заядлой театралкой. Еще в больнице я заболела паратифом, а после выписки — возвратным тифом. Выходила меня Таня Кедрова.

Придя в себя после долгой болезни, я посмотрела на себя в зеркало и содрогнулась: худая, голова обрита. В первый же день навестил меня Глеб Миловидов, ужаснулся и больше не приходил. Я не очень горевала, но перед подругами было неловко — кавалер бросил. Вскоре он женился на дочери богатого саратовского фотографа. Случайно, уже в 1920 году, я встретила его в поезде на пути в Москву. Он был очень внимателен, уступил мне свое место в мягком вагоне. В 1920-х годах он умер в Москве.

В том же 1919 году Надя, дочка маминой тети Амалии Федоровны, вышла замуж за Володю Дурасова, который происходил из семьи потомственных дворян Дурасовых. Надино замужество отвлекло моих родственников от моей болезни. Им было не до меня. В то время в Саратове был настоящий голод. Я никогда не забуду, как однажды я шла по Немецкой улице, в это время бежавший впереди мальчик с ведерком упал, и из ведерка что-то вылилось, очевидно, суп. Тогда мальчик лег на живот и начал с мостовой собирать то, что было в ведерке, и есть. Это было ужасно.

У Кедровых было голодно. Иногда подкармливал нас старыми сухарями сотрудник ЧК, который жил в реквизированной у Кедровых комнате. Помню, как однажды пришла тетя Екатерина Яковлевна и принесла курицу и большую буханку хлеба. Конечно, курица и хлеб тотчас же пошли на общий стол, это был настоящий пир. Но по-настоящему мы не голодали. Я уже к тому времени работала в двух библиотеках и получала две продовольственные карточки.

Началось классовое расслоение. Я впервые почувствовала, что я не принадлежу ни к тем и ни к другим: я не буржуазия, потому что мои родители давно умерли, но вместе с тем я и не пролетарий, хоть и работаю по найму, но у меня аристократическое происхождение, интеллигентный вид и нет знакомых среди рабочего класса, наоборот, все мои подружки из буржуазии и дворян. Насильственное деление людей вызывало у меня протест против советской власти.

К концу года я начала медленно выздоравливать. Надо сказать, что после тифа я стала гораздо крепче. За время моей болезни библиотека 3-й Советской школы, которой я заведовала, влилась в Городскую библиотеку. Однако школьная библиотека была выделена и обслуживала читателей 3-й Советской школы. Работала я энергично, но без энтузиазма. Боролась с начальниками, защищая интересы школы, хотя школе это было безразлично. Одновременно я работала библиотекарем на тетиных Курсах. И там и там занимала штатные должности и получала зарплату.

Все мое внимание было обращено на тетины Курсы. В августе, когда начались занятия, одновременно явились все записавшиеся. Пройти в помещение Курсов было просто невозможно. Толпа шумела, ничего не было слышно. Мне пришлось схватить табуретку, встать на нее и крикнуть: "Слушайте!" Не сразу, но шум затих. Когда собравшиеся успокоились, я сообщила всем номера их групп и место занятий. Порядок был восстановлен. Откуда тогда, в 20 лет, у меня была такая смелость и решительность, я удивляюсь и сейчас. Но я почувствовала тогда свою силу и поверила в себя. Это был переломный этап в моей жизни. Я решилась ехать в Москву, чтобы по-настоящему встать на ноги.

Я уехала в Москву в конце ноября 1920 года по служебной командировке Губнароба (Губернского управления народного образования) для того, чтобы привезти в Саратов из Центропечати вагон (именно железнодорожный вагон!) новых книг, которых в Саратове уже долгое время не получали.

Ехала я вместе с тетей Екатериной Яковлевной. Они с Лёлей покидали Саратов навсегда. Свои Высшие курсы иностранных языков тетя полностью передала государству. Остановились мы в Москве у знакомых Екатерины Яковлевны в Ермолаевском переулке около Патриарших прудов. Тогда я впервые встретилась с Кларой Цеткин, которая много делала для тетиных курсов в Саратове — помогала получать ассигнования для развития Курсов.

О моей жизни в Москве в то время я писала Мусе Минкевич в Саратов.

18. XII.20 г.

Не смейся, Мусенок, но я еще в Москве и уеду, вероятно, не раньше четвертого. Нет худа без добра, и у меня то же самое. Если бы пропуск в Киев не пропал, я не уехала бы сегодня. А теперь слушай, что со мной случилось: прихожу утрам в Наркампрос, говорят, на мое имя из Саратова перевод на 300 ООО получен, я, как сумасшедшая, помчалась в Горфинотдел и в понедельник получаю деньги. Это те деньги, которые я ждала с самого начала приезда. По дороге, пробегав по всем учреждениям, узнаю, что надо обязательно на руки получить деньги для Библиотечного Комитета (в университете). Никаких мандатов у меня нет и не было, а ассигновка на руках. Здорово! Если эти 300 тыс. для Комитета получу, пошлю их через Костю в университет. Представляю их радость, они и не ожидают!!! Но и стоили эти деньги мне много труда. В Нарком-просе сейчас меня знают лучше, чем в Саратове. С некоторыми я в великолепных отношениях, со многими, наоборот, на ножах. Когда я вхожу, они вздыхают или отворачиваются, шепча: "Опять эта Рудомино приставать пришла". Но что же делать? Зато какой толк. В 2 недели получить миллион сто тысяч. Правда? <…>

Ты спрашиваешь, как устроилась тетя, — как тебе сказать, пока, конечно, неважно. Работает целый день — устраивает Неофилологический институт. Получила дивную квартиру, сейчас идет ремонт, смета на него 25 миллиона. Очень довольна, что развязалась с Саратовом. Действительно, работа совершенно не та, и отношение лучше, главное — доверие. В Москве работать очень приятно — все идут навстречу, тактичны, вежливы и милы. Да и толку добьешься скорее, чем в Саратове.

Была сегодня в Румянцевском Музее, проглядела в 20 минут все, мельком, чтобы иметь представление — не понравился. Все этнография. Библиотека дивная, уютная. На днях пойду туда позаниматься.

В Москве за последнее время стало как-то оживленнее, масса народу, шум, автомобили — славно жить в большом городе, только, конечно, не одной.

Целую крепко, Рита.

К Новому 1921 году, списавшись с тетей Ольгой Яковлевной, я поехала в Киев к ней в гости, т. е. в семью Москаленко. Из поезда Москва — Киев писала Мусе:

25. XII.20 г.

Мурочка моя милая, дорогая! Еду сейчас по Курской губернии. Ночью думаем быть в Киеве. Ужасно волнуюсь. Вообще за последнее время много передумала, и дорога на это наводит. Еду в великолепных условиях. Спутники попались интеллигентные. Живем одной семьей. Все удивительно милы, ласковы, предусмотрительны. <…>

Командировка в Киев как-то так не радует, если бы она была в другое время. Знать, что есть в Москве письма, и не иметь их. И самой бессмысленно писать, все равно скоро не придут. В Киеве хочу остаться на все Рождество. Числа 20-го буду в Москве, а к 1 февраля — в Саратове, недели на две-три. А потом опять в Москву. Мусенок, ты пока кроме Тани никому не говори об этом. Мне, конечно, очень жаль покидать тебя, Таню и вообще Саратов, но что же делать! Другого исхода нет.

У Танюши я была в последний день перед отъездом. Было очень хорошо. Я писала Тане, она тебе расскажет. Были на лекции Маяковского. И здорово его почистили все: и Брюсов, и Полонский, и человек из публики. Заключительная же речь Маяковского произвела на аудиторию такое впечатление, что все встали на его сторону. Маяковский защищал футуризм и провозглашал здравицу за него. В заключение он говорил массу своих стихотворений: "Солнце", "150 миллионов" и др. Кроме того, выступал еще — угадай кто? — Василий Каменский. Удивлена? Читал великолепно. Всем очень понравилось. Вообще, мне кажется, Каменский в Москве имеет больше успеха, чем в Саратове. Хочется походить на такие лекции по моему возвращению из Киева — очень интересно. Была еще на лекции Кореини, известной путешественницы. Читала она об Испании, где жил Шопен. Тут же показывала световые картинки, и Орлов играл произведения Шопена. Очень было мило. Таня обещала меня еще поводить по театрам. Очень жаль, что так трудно достать билеты. Кроме того, благодаря VIII съезду, Большой театр закрыт на время.

Служебные дела мои в Москве шли блестяще — получила все деньги и даже для университета, провела Устав, осталось упаковать книги — это работа не из малых! <_>

Крепко, крепко целую.

Всем привет. Рита.

Я приехала в Киев после пятилетнего расставания, когда мы почти ничего не знали друг о друге. Встреча была радостной. Оказалось, что тетя Оля в 1918 году ездила в Гродно к бабушке. Той большой семьи, которая там была когда-то, уже не осталось. Дедушка умер. Дети разъехались. Тетя Антонина Яковлевна вместе с моим двоюродным братом Чариком уехали в Германию, где он учился. Новый год встречала в семье тети Оли. Много времени провела в разговорах с тетей Олей, советовалась с ней о будущей моей жизни. Об этом я писала Мусе Минкевич.

31. XII. 20 г.

Мурочка, дорогая!

Завтра Новый год. Поздравляю тебя со старым Новым годом и также с праздниками. Очень жалею, Мурочка, что этот год не вместе будем на Рождество, но зато ты должна радоваться за меня — я совсем счастлива. Как-то раньше за 4 года я не могла приехать сюда — до сих пор не понимаю. Мурочка, сейчас рассказать всего невозможно — одним словом, чудно хорошо. Меня балуют как не знаю кого, как маленькую пятилетнюю девочку. Тетя Оля — прелесть. Хорошенькая, молодецкая, веселая, дивно одевается. Юрий Николаевич тоже, его родные — замечательные…

Заказала здесь себе ботинки и делаю платье. Платье, Мусенок, такое, что я всех в Саратове затмлю!!! Может быть, закажу и шляпу. Как ориентироваться в моде буду — не знаю.

Ели разные вкусные вещи — смоковницы, орехи в сахаре, конфеты, белый, белый хлеб и, вообще, старые вещи! Вкусно, замечательно! Жаль, что нельзя провозить ничего, никаким чудом не провезешь…

От В. Я. получила уже в Киеве письмо. Пишет, что выезжает в Москву, — "скоро увижу Вас и поговорю с Вами". Отношусь я к этому как-то странно. Даже тетя Оля удивляется. Сама не знаю почему…

Мне безумно много Вам всем надо рассказать, но не могу что-то. Письма пишутся совсем не так, как в Москве, — не понимаю сама. Это письмо посылаю через одного молодого человека, который ехал со мной сюда, а теперь едет в Москву и там пошлет письма почтой. Посылаю вместе и письмо, написанное в дороге из Москвы в Киев. Тетя Оля прекрасно всех Вас помнит, тебя в особенности. Ты же часто тогда у нас бывала. Все время расспрашивает про всех и просит тебя крепко, крепко расцеловать. Поцелуй от меня всех Ваших.

Тебя целую тысячу раз. Твоя Рита.

P.S. Вчера в семье тети Оли я рассказала про свое "темное пятно" в жизни. Рассказывала о том, какой я была учительницей рукоделия в гимназии. Все хохотали…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.