13. Фея Динь-Динь и щенок бульдога

13. Фея Динь-Динь и щенок бульдога

Ты — никто, пока кто-нибудь не полюбит тебя.

Дин Мартин

Я нацепил синие брюки любимого фасона — облегающие сверху и расклешенные снизу, поддерживаемые черным кожаным ремнем, белую футболку без рукавов и красную кепку. Создавая из себя такое произведение искусства, я следовал указаниям Санни. Он лично выбрал для меня такой прикид, в котором я и собирался поучаствовать в оргии. Санни суетился вокруг меня, советовал, выбраковывал и кудахтал, как заботливая мамаша, а когда наконец привел в товарный вид, подмигнул мне и удовлетворенно закрыл глаза.

— Да-а… Теперь отлично, — ухмыльнулся он.

И внезапно я почувствовал себя хорошо.

Моби Дик грациозно скользил через крепкие ворота с горгульями, подъезжая к вычурному особняку, вокруг которого вяло бездельничали лимузины, помпезно красовались «альфа ромео», а «ягуары» ненасытно царапали пропитанную алкоголем землю.

У меня забурчало в животе. Я почувствовал себя Золушкой в хрустальных туфельках. И получилось, что Моби Дик — это тыква, а мой сутенер — добрая тетушка фея.

* * *

Наше американское семейство в очередной раз сменило место жительства, когда мне было восемь лет. На этот раз мы переехали в Вирджинию, штат Миннесота. Туда, где по легенде какой-то скандинав в возрасте ста семи лет прыгнул в прорубь с ледяной водой в сорокаградусный мороз. И тогда наступила весна, принеся с собой сорокаградусную жару. Когда вы выходите на улицу, ноздри покрываются льдом, ресницы прилипают к бровям и превращаются в сосульки. Десять тысяч озер, заполненных миллионами конькобежцев, которые похожи на саранчу, заполоняющую поля.

Корпорация взрывчатых веществ, где работал мой отец, послала его на юг Канады, чтобы убрать какую-то гору. Так что с горы сначала срубили деревья, потом пробурили дырки в девственной земле, а затем разворотили ей кишки.

Однажды зимой снега было так много, что мы забирались на крышу и прыгали вниз, летя сквозь небо и приземляясь на снежные облака, которые мягко принимали нас в свои объятия и нежно заглатывали, покрывая снежной пудрой все вокруг. Это было все равно что нырять в ведерко с мороженым.

* * *

Особняк с двух сторон поддерживают огромные белые мраморные фаллосы, увитые розовыми кустами. На высоченной двери — метров шесть, не меньше — висит гигантский молоток в виде львиной головы, которая выглядит так, будто только и ждет, чтобы отхватить тебе полруки.

Санни подмигивает мне и улыбается.

«Я могу сделать это. Женское удовольствие. Герой-любовник», — настраиваю я себя.

Когда Санни берется за львиную голову и стучит в дверь, гренадерского роста швейцар в костюме коалы по-королевски распахивает ее, словно важный ряженый грызун.

Громкая музыка льется из огромной стереосистемы и пульсирует в ушах. Люстра над головой мерцает как огромная тыква, королева хэллоуина. Под ногами — мраморный пол, холодный и величественный.

Санни улыбается какому-то парню, который провожает нас в зал.

— Хей-хо, Санни пришел! — веселится тот.

А мне слышится: «Санни!!! О, смотрите, какая кошка ластится к нам. И кошка принесла цыпленка!»

Санни умеет разговаривать со всеми, он найдет подход к кому угодно: сочувствующий кивок, дружеское похлопывание по плечу, понимающий вздох. Он мастер интриги. Сотни глаз направляют на меня перископы, и все тело охватывает теплым влажным жаром.

Это один из тех моментов, когда точно знаешь, что либо сейчас все будет хорошо, либо из рук вон плохо.

Марлен Дитрих танцует с гунном Атиллой. Доктор Стрейджлав придвигает стул Мэй Уэст. Долговязая Белоснежка, похожая на амазонку в леопардовом бикини, окружена тремя гномами, одетыми как Понедельник, Вторник и маленькая сопливая Суббота Кто-то, затянутый в кожаный костюм, с маской смерти на лице и с фальшивыми бриллиантами на пальцах, держит под ручку японскую Мадам Баттерфляй в гриме театра кабуки. Мадам цепляется за своего сопровождающего длинными кошачьими коготками.

Я чувствую себя как дома.

* * *

Когда мне было одиннадцать, снег в Миннесоте был таким же высоким. Мой отец ушел взрывать свою гору.

А мы с мамой пытаемся стать акушерами для нашей бульдожки Гвинневер, которая никак не может разродиться. Ее живот раздулся до невероятных размеров, и она задыхается, лежа на старом одеяле.

Моя мама гладит собаку по голове, нежно воркуя с ней, а я рассматриваю опухший зад, содрогающийся от схваток. Глаза Гвинневер налились кровью — она умоляет помочь ей. Я очень хочу помочь, я просто не знаю как. Потом Гвинневер снова напрягается болезненно тужится, пытаясь выбросить наконец щенят в мир.

Но щенки не появляются.

Щенки не появляются.

Они не появляются.

* * *

Большой бал, как слоеный пирог, в котором наверху вместо сливок расположились старые ублюдки — опухшие, мерзкие и богатые. В середине пирога — средний класс, то есть те, кто умеет делать быстрые деньги. И в самом низу мелкие идиоты, цыпочки и им подобные: искоса смотрящие молодые культуристы и их болельщики, крутые школьницы и выпендривающиеся юнцы.

Старые ублюдки, понятно, имеют личные отношения со Смертью, королевой бала, которая сидит, поджидая их в гостиной. А мы — фонтан юности, который они хотели бы иссушить.

Санни ведет меня в самую красную комнату, которую я когда-либо видел. Стоящий у дальней стены длинный деревянный стол похож на Ноев ковчег для алкогольных напитков. Двое барменов, одетых лишь в хоккейные маски, «кольца удовольствия» на членах и черные кожаные перчатки, молча обслуживают клиентов.

Словно высыпавшись из рога изобилия, стол украшают великолепные античные вазы, наполненные всевозможными наркотиками: экстракт из пейота, волшебные грибочки, экстази и прочие услады для мозга.

Санни дает мне что-то на серебряной ложечке, и шаровая молния взрывается в моей голове, словно он услужливо вставил петарду в мою черепную коробку. Затем — теплое покалывание, словно кто-то или что-то нежно покусывает мои половые органы. Мне хочется вымокнуть в гигантском чане мягкого мороженого и поплыть по реке, ощущая брызги водопада на лице.

* * *

Всю эту длинную ночь мы с мамой, пытаемся вытащить щенков из бедняжки Гвинневер. Она дрожит, тужится, плачет и стонет, отчаянно пытаясь разродиться.

Но щенки не появляются.

Моя мама идет вызывать ветеринарную службу, когда Гвинневер падает головой на пол, бездыханная.

Я ложусь рядом с ней, нос к носу, и, когда она смотрит мне в глаза, я вижу, что она сдается. Еще немного — и ее сердце не выдержит.

Впервые за все время мне кажется, что Гвинневер умрет.

* * *

На Питере Пэне зеленые туфли с высоким подъемом и на тонкой шпильке, зеленые чулки на поясе с подвязками, зеленые сатиновые перчатки до локтя и зеленое бархатное платье без бретелек, с глубоким вырезом и разрезом до самой талии. Платье ему слишком узко, и жировые складки уродливо нависают над впившейся в тело материей.

В одной руке он держит свечу в виде фаллоса, а другой рукой ведет на поводке маленькую молодую женщину, совершенно голую, только с горящим огоньком на голове.

Санни подскакивает, рассыпаясь в любезностях, и представляет нас друг другу:

— Это Питер Пэн и… фея Динь-Динь.

— Привет, — жестко, как кремень, звучит голос Питера Пэна.

— Привет, — смущенно улыбается большими глазами Динь-Динь. — Я из страны Небыляндии.

— Привет, — говорю я, — а я никогда не вырасту.

Динь-Динь такая голая…

Мистер Пэн что-то шепчет Санни, и они оба громко смеются.

— Мальчик, почему бы тебе не потанцевать с феей? — кивает мне Санни.

После угощения Санни меня мало интересуют старые ублюдки, в крови поднимается адреналин, и мне безумно хочется пойти подиньдиниться под музыку.

Питер Пэн отцепляет ее с поводка, и девушка в костюме Евы с огоньком на блондинистой голове двигается под музыку. Она просто крошка. У нее ноги и руки маленькой девочки и мелкие веснушки. Когда я смотрю на нее, мне кажется, что ей лет двенадцать, а иногда — что все сорок.

Она смотрит на меня большими голубыми детскими глазами, и мы, шаг за шагом, ритмично двигаемся под музыку, колеблясь, выгибаясь и подчиняясь собственной мелодии.

Динь-Динь вцепляется мне в плечо, а я крепко прижимаю ее к груди. В каком-то хищном азарте я вгрызаюсь зубами ей в шею, и Динь-Динь кричит от кровавого удовольствия.

Я высасываю кровь у нее из ранки. Крепко вцепившись мне в волосы, она оттаскивает мою голову от своей шеи, из которой сочится кровь. Войдя во вкус, я рычу и смачно хлопаю ее по заднице. Динь-Динь распаляется все больше и больше; она открывает рот и визжит, запуская мне в спину длинные ногти. Я кричу от боли, но мне нравится это ощущение. Острое наслаждение переполняет меня и… Черт, это лучшие времена из всех, что были в моей жизни.

Мы с Динь-Динь можем уехать далеко-далеко, построить хижину в лесу, выращивать кукурузу и нарожать детей.

Я представляю это так ясно.

* * *

Когда мы уже перестаем надеяться, между лап Гвинневер вдруг показывается головка большого белого щенка. Глазки его закрыты, он наполовину снаружи и наполовину в матке. Собака напрягается — и прекрасный белый щенок выскальзывает на одеяло, утопая в крови, пленке и еще бог знает в чем.

Господи, этот щенок просто огромный. Кажется невозможным анатомически, что он мог появиться на свет, а я только что видел, как это случилось.

Гвинневер, гордая новоявленная мама, снова тужится, и один за другим рождаются два маленьких щенка, вполовину меньше первого. Они появляются на свет легко, и Гвинневер начинает счастливо их облизывать, очищая от липкой крови и пленки, покрывающей их. Глядя на этих щеночков, наполненных жизнью, я не нахожу других слов для описания увиденного — это чудо.

* * *

Мерцающий свет делает оргию похожей на картину Пикассо. В глаза бросаются вздымающиеся руки, отвисшие груди, налитые кровью глаза, бритые подмышки и ноги, загнутые под немыслимыми углами.

Фея доставляет мне нечеловеческое удовольствие, обвиваясь вокруг меня и совершая языком танцы мамбо при поцелуях.

Осладкаякрошкагосподибожеивсеегоангелы.

Я смотрю вниз на Динь-Динь, которая поднимает глаза на меня в это же самое время; мы словно репетируем это движение много раз и улыбаемся друг другу мечтательными улыбками. Я могу спасти ее от этого ублюдка Питера Пэна. Мы можем начать свой собственный, цыплячий бизнес. От каждого по способностям, каждому по потребностям. Мы можем заработать хренову тучу денег, а потом уехать на какой-нибудь остров, наделать прекрасных детей и загорать на солнышке.

Хотелось бы знать, как ее зовут.

Зеваки топчутся рядом, словно стараясь не пропустить ничего, становится все жарче. И вдруг Питер Пэн стегает Динь-Динь плеткой, а она прижимается ко мне. Толпа издает дружный вздох. Я закрываю глаза, и восторг, обволакивающий Динь-Динь, проникает и в меня в чувственном стриптизе Мебиуса.

Одним властным движением Санни превратил меня, простого сына английских иммигрантов, в богатого и знаменитого участника новомодной оргии… Хотя бы на один день.

За это я люблю Америку.

* * *

Слепые щенки волнуются, валтузятся и пищат на одеяле, а Гвинневер гордо вылизывает их влажным языком.

Мы с мамой беремся за руки, прижимаемся друг к другу головами и восторженно ахаем, когда эти крошечные щеночки шевелятся и толкаются, пытаясь разобраться, какого черта вообще происходит в этом огромном мире.

А потом я замечаю первого, самого большого, щенка. Он не двигается, а Гвинневер не прикасается к нему. Она занята двумя другими малышами и отталкивает их подальше от первого, продолжая нежно их вылизывать.

Моя мама смотрит на меня. Гвинневер кажется очень занятой уходом за двумя живыми щенками и не беспокоится о том, что ее первенец не шевелится. Моя мама кладет неподвижного малыша рядом с собакой, но та снова отталкивает его от себя. А потом возвращается к двум другим щенкам.

О господи. Самый большой щенок мертв.

* * *

Динь-Динь осыпает меня сладкими поцелуями, сумасшедшее желание летает между нами, когда мы топчемся вокруг друг друга посреди этого любовного зоопарка в сезон спаривания.

Да, остров где-нибудь в Тихом океане. Мы снимем дом на берегу за пятьдесят центов в день, будем ловить рыбу, кушать манго и валяться на солнышке.

Потом я шлепаю Динь-Динь, и она извивается, стонет и прижимается ко мне, издавая поистине животные вскрики.

Оргия подходит к концу, и мы опять находимся прямо в центре Америки, то есть посредине огромного зала. Все глаза направлены только на нас, и, господи, это так здорово — чувствовать себя одноклеточной амебой.

Питер Пэн многозначительно смотрит на меня тяжелым взглядом, потом хватает Динь-Динь, с силой вырывает ее у меня из рук и ведет прочь.

Фея грустно оглядывается на меня — она не хочет уходить. И я не хочу, чтобы она уходила. Но Динь-Динь исчезает в море выродков, улетая обратно в страну Небыляндию.

* * *

Я несу в своей куртке мертвого маленького бульдога, умершего в тот же день, что и родился. Мне надо похоронить его.

На улице смертельно холодно. Я разгребаю снег и кладу малыша на землю. Его глазки закрыты навсегда.

Я пытаюсь копать землю, но она как каменная, словно не хочет открыться и принять этого маленькое мертвое тельце.

Умерший малыш бульдог такого же цвета, как и снег.

В конце концов мне удается выдолбить долотом небольшое углубление в земле и положить белого малыша в черную ямку. После того как я закидал могилку землей и снегом, я посмотрел вверх и попытался помолиться. Но слова не шли с моих губ: казалось, что там, наверху, никого нет.

* * *

Я долго смотрю вокруг, прежде чем начинаю различать маски. Вот глава Ку-клукс-клана, которого шлепает мужчина, переодетый в женщину. Трехсотфунтовый бегемот под ручку с Мадам Баттерфляй.

Я прихожу в себя внезапно, как гусеница, вдруг проснувшаяся бабочкой, и ищу глазами Санни, который кивает мне и открывает заднюю дверь.

Потом мы едем домой на Моби Дике, карете-тыкве, сквозь алебастровую ночь. Черный гигантский автомобиль скользит в тусклом свете большой старой луны.

— Ты хорошо справился, мальчик, — говорит Санни.

— Спасибо, Санни, — выдавливаю я.

Наконец-то я чувствую себя хорошо.

Приблизительно десять секунд. А потом я хочу, чтобы кто-нибудь страдал так же, как я.