РЫБАКИ ИРАПЫ

РЫБАКИ ИРАПЫ

Я обнаружил здесь людей и цивилизацию, доселе мне совершенно незнакомую. Те первые минуты на венесуэльской земле были столь трогательны, что у меня не хватает слов и таланта объяснить, описать и выразить атмосферу царившей там сердечности и теплоты, с которой эти люди встретили нас. Некоторые из них были черными, другие белыми, но большинство того оттенка, который приобретает кожа европейца после нескольких дней, проведенных на солнце. Брюки у мужчин были закатаны до колен.

— Бедняги! Ну и досталось же вам! — восклицали они.

Рыбацкая деревня, возле которой мы причалили, называлась Ирапа и, согласно административному делению, входила в штат Сукре. Все женщины, присутствовавшие на берегу, тут же превратились в сестер милосердия и ангелов-хранителей — и самые молоденькие (все без исключения хорошенькие, небольшого роста, но, Боже, до чего же грациозные!), и средних лет, и настоящие старухи. Нас отвели в дом, где повесили пять гамаков, поставили стол и стулья и первым делом намазали нас с ног до головы кокосовым маслом. Мы буквально падали от голода и истощения, к тому же организмы наши были сильно обезвожены. Рыбаки хорошо знали все эти симптомы, знали, что мы должны теперь долго спать и принимать пищу часто, но небольшими порциями.

И вот мы растянулись в гамаках, и даже во сне они кормили нас, давая еду понемногу, ложечками. Силы совершенно оставили меня; в тот момент, когда они положили меня в гамак абсолютно голого и обмазанного кокосовым маслом, я погрузился в глубокий непробудный сон, и если и пил во время него, то совершенно этого не осознавая. Сперва желудки отказывались принимать пищу, и нас вырвало по нескольку раз каждого, но затем дело пошло на лад.

Люди, обитавшие в этой деревне, были ужасающе бедны, но среди них не нашлось ни одного человека, который бы отказался нам помочь. Дня через три благодаря старательному уходу, а также молодости и крепости наших организмов мы встали на ноги. Сначала поднимались совсем ненадолго, затем на несколько часов, и вот уже подолгу просиживали в тени под пальмами вместе с нашими гостеприимными хозяевами. Бедность не позволяла им одеть нас всех сразу, и они разбились на небольшие группы, одна взяла шефство над Гитту, другая — над Депланком, и так далее. Обо мне заботилась, наверное, целая дюжина, не меньше. В первые дни они нарядили нас буквально во что попало — старые, изношенные, но безупречно чистые вещи. Затем стали приносить по одному предмету туалета — то новую рубашку, то пару брюк, то пояс, то туфли. Среди женщин, ухаживающих за мной, были две совсем молоденькие девушки, они напоминали индианок с примесью испанской или португальской крови. Одну звали Табисай, другую Ненитой. Они принесли мне рубашку, брюки и пару туфель, которые назывались здесь аспаргаты — кожаная подошва без каблука, а верх сделан из плетеной ткани. Ткань прикрывала ступню и пятку, оставляя пальцы открытыми.

— Вас и спрашивать не надо, откуда вы. По татуировке видно, что бежали с французской каторги.

Это особенно растрогало меня. Еще бы! Ведь они понимали, что мы были осуждены за серьезные преступления, и тем не менее помогали нам, всячески привечали и ухаживали. Когда обеспеченный человек отдает бедняку свою одежду или кормит голодного, это, безусловно, свидетельствует о доброте его души. Но когда бедняк режет испеченную в доме маисовую лепешку пополам и одну половину отдает вам, причем оставшейся ему вряд ли хватит, чтобы накормить всю свою семью, то есть делится буквально последним и с кем — с чужестранцем, беглым каторжником, — это поистине свидетельствует о величии духа.

В то утро все жители деревни — и мужчины, и женщины — вели себя как-то странна тихо. Лица встревоженные, озабоченные. Что происходит? Табисай и Ненита были со мной. Впервые за две недели мне удалось побриться. Ожоги уже затянулись тонкой розовой кожицей. До этого девушки видели меня только обросшим и плохо представляли, сколько мне на самом деле лет. И пришли просто в восторг, когда оказалось, что я вовсе не старик, о чем они тут же простодушно поведали мне. Мне было тогда тридцать пять, хотя выглядел я на тридцать максимум. И в то же время я видел, как эти добрые существа маются и буквально не находят себе места от беспокойства.

— Что случилось? Скажи мне, Табисай, в чем дело?

— Должно приехать начальство. Из Гуирия, деревни, что недалеко от Ирапы. Полиция узнала, что вы здесь. Как это им удалось — непонятно. И они едут.

В этот момент в хижину вошла высокая и красивая чернокожая девушка в сопровождении очень стройного молодого человека, обнаженного до пояса и в брюках, закатанных до колен. В Венесуэле цветных женщин часто называют Негрита — нечто вроде прозвища, причем без какого-либо оттенка расовой или религиозной неприязни. Негрита поведала мне следующее.

— Сеньор Энрике, сюда едет полиция. С добром или злом — мы не знаем. И вот мы подумали и решили: может, спрятать вас на какое-то время в горах? Мой брат отведет вас в хижину, ни одна живая душа вас там не найдет. А мы — Табисай, Ненита и я — будем ходить к вам каждый день, носить еду и сообщать новости.

Я был очень тронут и пытался поцеловать этой благородной девушке руку, но она смущенно вырвала ее и сама поцеловала меня в щеку и лоб.

К деревне галопом подлетела группа всадников. У каждого на поясе с левой стороны, словно сабля, свисало мачете, опоясаны они были широкими патронташами, вооружение довершал огромный револьвер в кобуре. Они спешились. Высокий худой мужчина лет под сорок с монголоидным лицом, узенькими щелочками глаз и медного цвета кожей подошел к нам.

— Доброе утро! Я префект полиции. — Доброе утро, сеньор!

— Эй вы, люди! Вы почему не сообщили, что у вас тут укрылись беглые каторжники? Мне сказали, что они уже неделю как в Ирапе. А ну, отвечайте!

— Мы ждали, пока они вылечат свои раны и встанут на ноги.

— Так вот: мы сами за ними приехали. Отвезем в Гуирия. Грузовик скоро будет.

— Кофе?

— Да, пожалуй.

Мы сели в кружок и принялись за кофе. Я рассматривал лица новоприбывших и не находил в них ничего жестокого или неприятного. Обычные лица обычных людей, привыкших повиноваться приказам, которые в глубине души не всегда одобряют.

— Вы бежали с острова Дьявола?

— Нет. Приплыли из Джорджтауна, что в Британской Гвиане.

— Почему же вы там не остались?

— В тех краях трудно заработать на жизнь. Он улыбнулся.

— Считаете, что легче здесь, где нет англичан?

— Да. В конце концов ведь мы с вами одной крови — латиняне.

К нам приблизилась группа из нескольких человек. Во главе шел совершенно седой мужчина лет пятидесяти, со светло-шоколадной кожей. В его огромных черных глазах светились ум и незаурядная сила духа. Правая рука покоилась на рукоятке мачете.

— Что вы собираетесь делать с этими людьми, начальник?

— Отвезти их в тюрьму в Гуирия.

— Почему бы не позволить им остаться с нами, жить в наших семьях? Каждая с радостью возьмет одного.

— Это невозможно. У меня приказ губернатора.

— Но на земле Венесуэлы они не совершили ни одного преступления.

— Согласен. И все равно — люди эти очень опасны. Ведь не случайно французы приговорили их к каторге. Мало того, они сбежали без всяких документов, и власти наверняка затребуют их обратно, как только узнают, что они здесь, в Венесуэле.

— Мы хотели бы оставить их в деревне.

— Невозможно. Приказ губернатора.

— Все возможно. Что знает губернатор об этих несчастных? Никогда не стоит ставить на человеке крест, что бы он там ни натворил. В жизни всегда подвернется случай исправиться и стать добрым и полезным человеком для общества. Разве не так, люди?

— Да, — ответили женщины и мужчины хором. — Оставьте их с нами! Мы поможем им начать новую жизнь. Они уже целую неделю здесь, и мы знаем о них достаточно. Знаем, что люди они порядочные.

— Люди, более умные и образованные, чем вы, считают, что им место за решеткой. Чтоб больше не причиняли никому вреда, — ответил префект.

— А что вы называете цивилизацией, шеф? — вмешался я. — Вы думаете, что раз во Франции есть лифты, аэропланы и поезд, бегающий под землей, то французы более цивилизованный народ, чем эти добрые люди, приютившие и выходившие нас? Позвольте сказать, по моему скромному мнению, цивилизация тем выше, чем больше доброты и понимания в каждом члене этого общества, живущего просто и без затей на лоне природы, даже если это общество лишено всех плодов индустриальной цивилизации. Пусть они не пользуются плодами прогресса, зато имеют куда более высокие и истинные понятия о христианском милосердии, чем все так называемые цивилизованные народы в мире. Уж лучше я буду иметь дело с неграмотным человеком из этой деревушки, чем с выпускником Сорбонны. Первый — всегда человек, второй забыл, что это такое.

— Я понимаю, что вы хотите сказать. И все же обязан подчиняться приказу. А, вот и грузовик. И, пожалуйста, без инцидентов.

Каждая группа женщин обняла на прощание своего подопечного, Табисай, Ненита и Негрита рыдали, целуя меня. С каждым из мужчин мы попрощались за руку, они всячески показывали, как страдают от того, что нас увозят в тюрьму.

Прощайте, люди Ирапы, чье мужество и благородство противостояло властям, чтобы защитить нас, кого вы знали всего несколько дней. Хлеб, что я ел здесь, который вы отрывали от себя, отдавая нам, стал для меня отныне символом братства, отражающим древнюю истину: «Помоги каждому, кто страдает более тебя, поделись последним с голодным, если сам владеешь хоть малостью».