На Любек

На Любек

Пренцлау был старый город с кирпичными церквями, похожими на замки, но с кружевными и освещенными узкими арками. Когда мы проходили через него 25 апреля 1945 года, там тоже только что началась настоящая агония. В течение многих дней советская авиация бомбила улицы. Рухнувшие дома затрудняли продвижение. Обезумевшими стадами уходили гражданские люди – беженцы.

Три тысячи офицеров бельгийской армии только что вышли из оккупационного лагеря в Пренцлау, куда они были интернированы после капитуляции 28 мая 1940 года. По дороге они пыхтели и обливались потом. Пунцовые генералы с фуражками набекрень вытирали пот, сидя на насыпи или, похожие на раскрасневшихся сиделок, как няни, толкали впереди себя детские коляски, куда они сложили свое барахло. С их стороны нельзя было ожидать особенной спортивности, физической подготовки. Русские бы быстро догнали их.

Мы должны были занять позиции в нескольких километрах к северо-западу от Пренцлау. Я оборудовал свой КП в замке Хольцендорф, кишевшем стадами стонущих беженцев. Большинство из них были эвакуированы из Рейнской области на восток. Теперь большевики теснили их к западу, откуда они пришли!

Столько переживаний вконец измотали их. Многие женщины со страхом озирались вокруг. Одна из них тревожно тащила за собой трех блондинистых детишек, прицепившихся к ее юбке. Она ждала четвертого ребенка и в этой неслыханной толчее несла впереди себя торчком огромный живот. Вечером она, обезумев, легла на спину, рыдала, икала и отказывалась от любой помощи.

На рассвете советские самолеты прогнали ее, растерянную, смятенную, в поток обезумевших от ужаса людей, бесконечно разливавшийся к северу и к западу.

С этого времени фламандские и валлонские волонтеры смешались в завершающих боях. На следующий день я попытался добраться до немецкого штаба, к которому тактически мы были приписаны, как одни, так и другие. Я нашел его далеко на западе, в ветхом кирпичном замке, спрятанном в лесу.

Как и следовало ожидать, приказ был один: держаться! Это было все, что я узнал нового. Я вернулся на мой КП в Хольцендорфе через огненный Пренцлау. В золоченый мрак неба поднимались столбы дыма, огромные светло-серые столбы.

В девять часов вечера шум боя на юго-востоке стал особенно сильным. Наши стекла дрожали. Советские танки лаяли на подступах к Пренцлау. Город едва мог оказать какое-то сопротивление. Он выдержал не более часа.

Утром наши наблюдатели доложили мне, что вражеские танки были очень далеко на юго-западе, за много километров от нашего рубежа. Мне обещали автобус с радиоприемником и передатчиком, но его не было. Я ничего не знал о решениях Верховного командования. В конце концов в одиннадцать часов утра один немецкий мотоциклист передал мне приказ отступать, датированный предыдущим днем, двадцатью ноль-ноль часами! Эстафета прошла через боевые порядки русских и пропала. Теперь она прибыла с пятнадцатичасовым опозданием! Нас просто-напросто обошли ночью. Теперь было непросто выбраться из этого осиного гнезда.

Наши ребята лишний раз проявили героизм, сражаясь с восхода солнца. Чтобы освободиться от противника, они совершали отчаянные контратаки.

Один из наших молодых офицеров в одиночку бросился с автоматом в дом, превращенный Советами в бункер. Он устроил там кровавый переполох и полностью потерял одну руку.

Красные вместо того, чтобы всей силой обрушиться на это сопротивление, отвернули в сторону и прошли глубоко по флангам, открытым как небо.

Отход на запад больше не был возможен: русские были в десяти километрах на западе от Пренцлау. Мы пошли в северном направлении, казавшемся наиболее безопасным. Города уже оборудовали противотанковые укрепления. Тем хуже для тех несчастных, кто, как и мы, сражался в арьергарде. Нам пришлось с трудом преодолевать эти препятствия, заграждения, а также тянуть через них связь посреди воющих танков противника, преследовавших нас.

* * *

Немецкое командование, которому мы были тактически подчинены в эти дни, в приказе об отступлении указало мне, что оно перенесло свой КП на край леса в десяти километрах к западу от Пренцлау. Я прибыл туда в три часа дня после бесконечных плутаний и приключений.

Естественно, в указанном месте никого больше не было, кроме советских танков, двигавшихся по краю леса! Проколесив по пашне и откосам, мотор моей машины готов был взорваться от перегрева. Вот уже неделю мы больше не получали ни капли бензина. Я передвигался только за счет того, что опустошал свой запас яблочного спирта, собранного в округе, и заливал это крайне бедное топливо, от которого задыхался мотор.

Замаскировавшись в кустах, мы были вынуждены подождать с четверть часа, пока я ремонтировал ремень маховика вентилятора, а мотор охлаждался.

Русские танки стремительно приближались. Малыми проселочными дорогами мы смогли добраться до развилки под Скарпином. Там пятьсот французских волонтеров с красивыми сине-бело-красными шевронами находились на позициях в очень боевом настроении, хотя им предстояло выступить с винтовками против волны танков СССР.

Штаб, который я искал, должен был быть поблизости. Ночью с большим трудом я добрался до него. Там меня ждали новые приказы об отступлении! На этот раз нам следовало одним броском преодолеть пятьдесят километров до северной части линии Нойштрелиц – Нойбранденбург.

Я знал, что мои люди измучены. Но надо было собрать все силы:

– Север! Север! Север! Избежать Советов!

Моим офицерам связи не надо было повторять дважды.

Горстки беженцев-женщин прицепились к нам. Что делать? Ничего больше не мешало им попасть в руки большевиков. Их ребятишки валились с ног от усталости. Они умирали от голода и жажды. Молодые мамы, такие красивые в своем отчаянии, знали, что их ждет…

* * *

Это было 28 апреля 1945 года. На дорогах царил настоящий огромный балаган. Тысячи политических узников в своих белых с синими полосками робах вкраплялись в толчею грузовиков, повозок, сотен тысяч женщин и детей, колонн солдат самых разных родов войск.

Наши два последних пехотных батальона продвигались с трудом, но все же протискивались через эту гигантскую неразбериху. В восемь часов вечера позади нас в безумное небо вознеслись коралловые снопы горевшего и взлетавшего на воздух города Нойштрелица. За четыре года нам казалось, что мы видели самые большие катастрофы, но Нойштрелиц в ту ночь побил все рекорды. Для последнего фейерверка войны на затраты не скупились. Апокалипсические взрывы раздавались среди шума, похожего на конец света.

Мы прошли по молу, вдававшемуся в маленькое серое озеро, пересекаемое яркими отсветами феерии. Была видна чья-то заброшенная лодка. Из мрака шел запах пены, незабудок и свежей листвы. Это был чудесный уголок, созданный для того, чтобы там вполголоса читать стихи какой-нибудь обитательнице замка с шелковыми волосами. Но тогда в небо взлетал пылающий мир, осыпаясь головокружительными водопадами, сотрясавшими этот весенний вечер. Утром здесь будут русские.

Прибыл приказ о том, что мы должны были отойти еще больше на северо-запад, пройдя за один раз дополнительно шестьдесят километров. Усталость умерщвляла наши конечности, но опасность давала энергию, необходимую для последнего усилия. Мы встряхивали наши старые шинели, пробитые осколками. На юго-востоке все небо горело еще более красным светом…

На следующий же день нам следовало добраться до города Варена на земле Мекленбург, преодолеть большие озера этого региона и временно остановиться в секторе Тоттинер Хютте.

Ночью много беженцев было убито и лежало по обеим сторонам шоссе. Десятки тысяч женщин, детей, несчастных стариков, завернутых в одеяла, лежали, сжавшись, друг на друге в тумане под елями. Три ряда машин теснились плотно, за рулем часто были французские пленные, очень преданные, очевидно, живущие одной семьей с немецким семейством, погруженным в повозки.

Мои солдаты были в хорошей форме и, не теряя времени, проворно пробирались между машинами, застрявшими в пробках. Они не теряли доброго настроения.

Я посоветовал им ускорить шаг. У меня не было ни малейшей иллюзии. В «Фольксвагене» у меня между колен был маленький радиоприемник, работавший от батареек. Передачи из Англии любезно сообщали мне о ситуации. Однако вот уже два дня английский фронт в Германии снова перетряхнуло. Томми перешли Эльбу на юго-востоке от Гамбурга. Они стремились к Любеку, в этом не было никакого сомнения. Если они первыми захватят этот балтийский порт, Советы задушат нас в кольце.

Надо было любой ценой, сомкнув ряды, вовремя прибыть в Любек. Потом посмотрим. Мы не должны были опускать руки и, наподобие покорных животных, упасть вдоль дорог и ждать исполнения закона победителя без всяких условий.

От Любека мы могли бы двинуться дальше на север. Я подбодрял своих людей как мог, но мы были еще далеко от Балтики, а события развивались быстро и торопили.

Утром 30 апреля 1945 года в восемь часов утра я узнал по Радио-Лондон поразительную новость: видимо, состоялись какие-то переговоры в окрестностях Любека.

Командир дивизии «Фландрия» прибыл ко мне. Вот уже два дня как мы безуспешно пытались установить связь с армейским корпусом. Отступление шло в таком ритме и в таких дорожных пробках, что в первый раз с начала войны, несмотря на все хладнокровие Верховного командования, связь была отрезана, ее невозможно было установить. Было абсолютно невозможно узнать, что надлежало делать нашим дивизиям, ни даже где находился штаб армейского корпуса. Радиомашины исчезли.

Ни одна эстафета не могла больше преодолеть этот потоп повозок и беженцев. Мы полностью были предоставлены своей судьбе. Фашистская Италия только что рухнула. Отвратительно садистски убили Муссолини, его труп в Милане был подвешен за ноги, как животное.

Я тщательно расставил свои батареи, чтобы максимально прикрыть своих солдат в опасности. Прежде чем покинуть Берлин 20 апреля, я добыл тысячу удостоверений иностранных рабочих, на самый худой случай. Пришло время воспользоваться всем, чем можно, не стесняясь. Утром 30 апреля я конфиденциально раздал эти удостоверения командирам моих подразделений. Таким образом, в момент завершающих боев, если некоторые роты окажутся отрезанными, те из наших людей, кто не захочет сдаваться, смогут с помощью этих фальшивых удостоверений выдать себя за иностранных рабочих, насильно вывезенных в Германию, и добраться к своему дому в Бельгии или в рейхе.

В течение ста часов наши волонтеры шли день и ночь, нигде я не давал им отдыха. Необходимо было не останавливаться перед препятствиями, не терять головы, но, напротив, цепляться за любую возможность выжить, попытаться пробиться в Данию, затем в Норвегию, где, может быть, борьба продолжится, попытать все, везде, чтобы избежать мрачного краха в безвестности поражения.

Нельзя было больше и думать, что какое-либо чудо могло остановить советский натиск, не существовало больше никакого боевого рубежа, никакого сопротивления. Тащиться по дороге означало самоубийство.

Для командиров моих полков и батальонов я составил приказы об отступлении к Любеку: они должны были использовать все средства транспорта, погрузить солдат на каждую повозку. Я поставил валлонских жандармов на все перекрестки, чтобы направлять наших солдат от пункта к пункту, подгонять отстающих, дабы избежать любых осложнений.

Во что бы то ни стало я решил увидеть Гиммлера, добиться от него ясных, четких приказов для моей дивизии и для дивизии «Фландрия», напомнить ему о десятках тысяч добровольцев, отважных среди отважных. Помнил ли он их еще в спорах о Любеке? Собирались ли сбросить их в бездну?

Пока была возможность спасти моих ребят, я хотел ее использовать, и через проселочные дороги, обгоняя все, что было впереди, бросился к Любеку и к Гиммлеру.

Дорога на Любек давала точную картину положения 30 апреля 1945 года. До Шверина разливалась широкая и бурлящая река гражданских беженцев и военных, текущая с востока.

В Шверине все сливалось. Только замок герцогов единственный сохранил свою черепичную крышу, чистоту камней, видевших, как проходили люди и века. Остальная часть города тонула в переплетавшихся потоках, катившихся с востока на запад.

Вот именно там неминуемость конца света в Германии стала для нас ослепительной реальностью. Человеческий поток, спускаясь с Варена, спасался от советских танков. Другой людской поток выливался от Эльбы, убегая от англичан. Обе линии наступления союзников сближались все больше, как две закрывающиеся дверные створки.

Близость англичан обозначалась в небе. Начиная со Шверина над всеми дорогами с сумасшедшей яростью патрулировали эскадрильи «Типфлигеров». Британские самолеты пикировали на колонны, откуда тотчас вздымались десять-пятнадцать снопов густого дыма. Горели резервуары с горючим, горели покрышки колес, горел багаж беженцев.

На пятьсот, на тысячу метров был один сплошной густой, почти непроницаемый пожар, пересекаемый взрывами. Из разнесенных повозок вываливались пожитки женщин-беженцев. Нескончаемые колонны были брошены на произвол судьбы. Моя машина и автомобиль начальника штаба с огромным трудом продвигались через это скопище обломков и пожаров.

Каждые пять минут нам приходилось бросаться в кювет, и над нашими головами трещали очереди английских самолетов.

Самым трагичным зрелищем были раненые. Госпитали в спешке эвакуировались из этого района, но не было ни одной санитарной машины. По дорогам шли сотни несчастных парней с руками и грудью в гипсе, с забинтованными головами, многие шли на костылях. Они вот так должны были тоже идти к Балтийскому морю, пешком среди горящих машин и в страшной толчее.

Я проехал кое-как свои километры и добрался наконец во второй половине дня до Любека, в штаб к адмиралу Деницу.

Один из ближайших его помощников отвел меня в угол комнаты и сказал вполголоса – это было 30 апреля 1945 года в семнадцать тридцать вечера – доверительную новость, заледенившую мне кровь:

– Будьте внимательны: завтра сообщат о смерти фюрера!

Гитлер действительно был мертв? Или пытались выиграть время, прежде чем обнародовать эту ужасную новость? Или готовили что-то другое?

Во всяком случае, до исторического заявления адмирала Деница «Битва за Берлин» новость о смерти Гитлера мне была сказана на ухо в самом штабе адмирала. Я еще больше убедился в приближении развязки, когда пришел в отделы штаба войск СС на севере Любека на берегу залива, заливаемого дождем.

Но никто точно не знал, где находится рейхсфюрер СС. Мне могли только указать на карте замок, где должен был находиться его КП. Чтобы добраться туда, надо было сначала вернуться в Любек, затем проехать километров сорок по дороге на восток вдоль балтийского берега в направлении Висмара.

Мне пришлось с неимоверным трудом пробираться через тысячи грузовиков, двигавшихся к северо-западу. В любой момент они могли раздавить нас.

В два часа утра, когда мы прибыли в район Кладова, я был поражен удивительным явлением. Длинные белые лучи прожектора освещали соседний берег и небо. Это должно было быть летное поле Гиммлера. Но если была такая иллюминация, значит, противник терпел ее.

Я представил, как Гиммлер летит в этот час в темном небе. Он действительно летел там. Замок, где располагался его КП, был почти пуст, когда я наконец вошел в него, долго поплутав в окрестном лесу.

Это было мрачное сооружение в псевдоготическом стиле 1900 года, настоящая декорация для детективного фильма. Едва освещенные узкие коридоры и лестницы имели траурный вид.

Флаги гильдий свисали сверху, как в мрачной часовне. В трапезном зале современные картины представляли все категории трапезничающих в виде карикатур, на манер Пикассо. Вдоль зубчатых стен из красного кирпича и под осинами парка несли службу полицейские с продолговатыми пепельными головами.

В глубинах этого замка я нашел всего лишь начальника спецпоезда Гиммлера, услужливого доброго малого, с лицом, испещренным сотнями серых точек, как будто оно служило полигоном для колонии мух.

Он провел меня в кабинет одного полковника с усталыми и бесцветными глазами. Я поздоровался с ним его обычным приветствием «Хайль Гитлер!» Никакого «Хайль Гитлер!» я не услышал в ответ. Я нашел это странным и осторожно спросил об этом. Каждый опрошенный показался мне в сильном затруднении. По всей очевидности, тема Гитлера стала запретной темой для разговоров в этих пещерообразных казематах.

Никто не смог мне сказать, когда вернется Гиммлер. Он улетел на самолете.

Утром он вновь появился подобно порыву ветра, но остался лишь на несколько минут. У нас даже не было времени увидеть его. Когда мы дошли до лестницы, он уже убыл, бледный, небритый. Мы увидели только три автомобиля, подпрыгивавших на песчаной дороге.

Но все же Гиммлер успел подписать приказ об отступлении дивизии «Валлония» и дивизии «Фландрия» в сторону Бад-Зегеберга, населенного пункта в земле Шлезвиг-Голштиния на северо-западе от Любека, таким, каким я его приготовил ночью.

Он заявил, что хотел бы видеть меня. Я должен был найти место, где поселиться и ждать его возвращения. Я сразу же посадил моего начальника штаба с официальным приказом в одну из наших двух машин и направил его навстречу валлонцам и фламандцам по дороге на Шверин.

Одновременно я послал моего второго офицера по поручениям в Бад-Зегеберг с другой машиной для того, чтобы подготовить подходящее место для наших изнуренных солдат. Кроме того, этот офицер должен был проинформировать о приказах Гиммлера посты фельджандармерии и комендатуру Любека.

Оставшись один, я устроился в домике кузнеца у дороги на Висмар, взял стул и сел у порога двери, как делал это у своих родителей вечером в моем родном городе, когда был маленьким.

Грузовики проходили сотнями. Английские самолеты как никогда контролировали небо над дорогами. Очереди трещали на востоке, севере и западе над нескончаемыми полосами красно-серых костров.

Мой ум витал в грезах. Глаза блуждали в пустоте, как будто мир, в котором я так интенсивно жил, уже потерял свое дыхание и растворялся в грустных дымах.

Балтийское море было в получасе отсюда в конце пашен, где пробивалась апрельская озимь.

С наступлением темноты я сел на здоровый коричневый камень. Розовел вечер. Ничего не было слышно из неслыханного шума дорог. Только время от времени какой-нибудь немецкий самолет шел вдоль берега моря, почти по гребням волн, чтобы оставаться невидимым. Может, и мои мечты умрут, как это бледное небо, охватывавшее ночь?

Я встал, прошел в дом и лег, не снимая форму и снаряжение, рядом с неподвижным кузнецом.

В два часа ночи дверь сотряс сильный стук. Я побежал открывать.

Свеча освещала скромную комнату большими отсветами. Один молодой немецкий полковник, посланный Гиммлером, стоял прямо передо мной с осунувшимся лицом. Я понял без слов и встал по стойке смирно.

– Фюрер мертв, – пробормотал он.

Мы оба помолчали, кузнец тоже молчал.

Потом две слезы, слезы чистого сердца, проскользнули по его старческим морщинистым щекам…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.