Живут же люди… Венгрия. Год 1978-й

Живут же люди… Венгрия. Год 1978-й

Это был удар под дых. Другая одежда. Раскованное свободное поведение. Разные цены. На один и тот же товар в разных местах разные. Что было совершенно невозможно. Но было. И дважды в месяц джинсы – по всему Будапешту. И магазин на окраине, где они были всегда. Просто были. За смешные по советским масштабам деньги. И магазин советской книги, которую никто из местных не покупал. Откуда автор притащил этой самой советской книги в Москву здоровенную сумку. Включая Леонида Андреева, сборник американской фантастики и Окуджаву. Печатали их в СССР. Но продавали в Венгрии.

Об австрийском 12-градусном пиве и дискотеках умолчим. Плюс магазины, полные продуктов. Включая круглосуточные бистро. При том, что в тогдашней столице социалистического мира тоже были два или три ночных магазина для таксистов, куда студенты заглядывали. Но их ассортимент… Почувствуйте разницу. Сто сортов лимонада вместо одинокого «Буратино» и «Дюшеса». Плюс виниловые музыкальные пластинках в свободной продаже. Хоть «Скорпионс». Хоть «Бони-М». И все автобусы на улицах – «Икарус». Все до одного! Поскольку их там и делали.

Озеро Балатон с виндсерфингом – кто о нем в России тогда знал. Погребок в Эгере: вино и жареные колбаски под сладкую горчицу. Купальни в Харкани и турецкие бани в городском парке, в Будапеште. Ярмарка художников в Сентэндре. Ярко освещенные кораблики-рестораны на ночном Дунае и дискотеки на острове Маргит. Боевики по телевидению. Самурайские фильмы в кинотеатрах. И один, где крутили эротические фильмы. Не порнографию, а Пазолини. «Декамерон».

Куда неизбежно пошел весь московский стройотряд во главе с командиром и комиссаром. И оказалось, что весь – весь! – этот зал заполнен советскими людьми. Командировочными. Офицерами. И всеми прочими. Откуда их столько набралось в венгерской столице? Кроме одного пустого ряда. Куда за минуту до того, как погас свет, прошла длинная шеренга крепких парней в голубых куртках с надписью на спинах «Стройотряд Армения». Взорвав зал общим хохотом.

А в два часа ночи, когда закончился сеанс, к бурно общавшейся на улице команде автора подошла вышедшая из того же зала семейная пара с чемоданами и на чистом русском языке спросила, как им добраться до их гостиницы. То есть они с вокзала не успевали оставить вещи и пойти на фильм. И они с этими чемоданами пошли. На ночь глядя. В чужом городе и чужой стране. Не зная ни слова по-мадьярски. Пазолини мог бы гордиться. Янош Кадар тем более. Это была страна! Самый веселый барак социалистического лагеря. Как шутили сами венгры.

Через три дня после возвращения в Москву из венгерского стройотряда студенты отправилась на практику. Кто в Белую Калитву. Кто в Челябинск или Мариуполь. Автор с группой – в Череповец. Было что сравнить. Тяжелый мордобой на каждом углу. Местные с местными. Местные с приезжими. Иногда насмерть. С применением арматуры, самодельных стальных дубинок и прочих инструментов строительства социализма. Развлечение такое.

Ну, студенты приехали хоть и из Москвы, включая двух немцев и вьетнамца, очевидно посланных именно на эту практику для повышения интернациональной стойкости в условиях развитого социалистического общества, но тертые. Отбились. Общежитие череповецкого завода пасли девушки легкого поведения – «синюшки». Разного возраста, но все одинаково страшные. Напоминавшие бомжих последнего разбора с современного Казанского вокзала. Для москвичей – экзотика. Для немцев – ужас, летящий на крыльях ночи. Вьетнамцу они даже нравились. На расстоянии. Но тут уже они его боялись как огня: иностранец!

Небо в городе было низкое, тяжелое. Свинцово-серое с кирпичным оттенком. Меняло цвет в зависимости от того, что происходило на доменном или сталеплавильном производстве. И запах тоже меняло. Особенно крепко пах коксохим. Горячий стаж металлургам потому и давали, что до пенсии в 50 лет они не доживали. Или доживали, но пользовались ей недолго. После этого воздуха охотно верилось в рассказы о немецких машинах-душегубках в Донбассе в стиле черного юмора. «Та закройте ж вы дверь, пан гауптман! Газ выходить! Чи сюда, чи отсюда».

Вот в Череповце такой воздух и был. Его можно было резать ножом. Обувным, чтобы не испачкать столовый инструмент. Выражение «грязный воздух» до этой практики автор воспринимал исключительно как риторическое. Там перестал. Потому что он этот воздух увидел. И пытался им дышать. Не то что со столичными Москвой или Будапештом, даже по сравнению с насквозь металлургическими, загазованными до предела Магнитогорском и Челябинском это было м-да-а. И никакой атомной войны. Сами добились этих выдающихся результатов. Своими собственными руками.

Чего там не было, так это еды. По крайней мере в магазинах. Фиолетовый студень, очевидно, на чернилах. Или на гнилой свекле. Есть который было опасно даже для местных алкоголиков из числа сидевших «на химии» бывших зэков. Они его и не ели. И сплошные блоки мороженых кур, напоминавшие размерами и формой ассирийские барельефы из Пушкинского музея. Из которых торчали во все стороны голенастые ноги.

Заморожены пернатые были насмерть. Похоже, что сцементировали их еще во времена, когда предки местных вовсю охотились на мамонтов. И чтобы разделить покойниц, двое небритых, пьяных до умопомрачения, мрачных, сизого цвета мужиков в таких же сизых халатах брали эти блоки из покойницкой за куриные лапы. И на выдохе – х-ха! – с размаху били о грязный магазинный пол. Блоки кололись. Не по отдельным куриным тушкам, а прихотливо. Концептуально. Потом их можно было везти в Париж и выставлять в Центре Помпиду как искусство индустриальной эры. Продвинутый народ бы валом шел. Куски были неравной формы и веса. Часть с одной ногой. Часть с пятью. И после всего описанного это издевательство над советской пищевой промышленностью и советской торговлей мгновенно раскупала длинная очередь.

Так что кормиться надо было на заводе. Там, в цеховых столовых, была горячая еда. И даже мясо. Если не обращать внимание на сновавших туда-сюда с деловым видом крыс особо крупного размера, можно было сносно заправиться. Что делать на металлургическом заводе пасюкам в количестве, которого хватило бы на средний зерновой элеватор, автор не мог понять никогда. Но на всех заводах в его жизни они были. И процветали. Может, по ночам перекусывали шихтой?

Соответственно, на крыс охотились и ими сытно питались заводские кошки. Которых работяги дополнительно прикармливали. Чтоб место знали и в чужой цех не уходили. А девочки, комплектовщицы и крановщицы, периодически пытались воспитывать в бирочных и раздевалках отловленных котят. Котята были дикие, как уссурийские тигры. Кусались. Царапались. В ночную смену орали как оглашенные. И вырастали в совершенно диких кошек и котов. После чего цикл повторялся.

Впечатление осталось на всю жизнь. Что называется, на контрасте. Три города на Плющихе. Москва. Будапешт. Череповец. В чью пользу – можно не говорить. После этого автор понял, что за границу нашего человека действительно пускать не стоит. Что и было задачей контролирующих органов, включая комиссию Октябрьского райкома из ветхих старцев, которые интересовались преимущественно событиями 1905 года и прочими столь же актуальными вещами.

Но поскольку автор твердо знал, что этот стройотряд не только первая, но и последняя в его жизни поездка за границу, особенно он не расстраивался. Попал? Попал. Увидел, как нормальные люди живут? Увидел. По приезде вспомнил, как живут у нас? И не в Москве, а как вся остальная страна живет? Вспомнил. Чтобы ностальгия по Рыбацкому бастиону, собору Святого Матяша и Крепостному дворцу быстрей прошла. Вместе с воспоминаниями о памятнике Тысячелетия Венгрии, парламенте и Цепном мосте. Ну, она и прошла.

После Череповца Москва была за счастье. Большое и незаслуженное. И ведь, что интересно, ровно через двадцать лет автор в Венгрию и даже в Будапешт приехал. По приглашению интереснейшего человека по фамилии Вышинский. Не того, который был сталинский обер-прокурор, но его близкого родственника. Кажется, племянника. И жил на своей любимой улице Непкестаршашаг. Которая после развала соцсодружества и вывода из Венгрии советских войск стала называться как-то иначе. Но все равно непроизносимо.

И ходил автор туда-сюда по Цепному мосту, где его дважды за один вечер пытались ограбить венгры из Трансильвании. И по потрясшей его когда-то Ваци, улице короткой и яркой, как все торговые улицы старой Австро-Венгрии. Где приставали уже молодые люди с фотоальбомами девиц. Торговавшие, скорее всего, не только этими девицами, но и наркотиками. Город как город. Магазины как магазины. Ну, европейский город. Красивый. Хотя и запущенный. Что значит: молодость! И первый раз в Европе. И контраст. Дикий контраст между нормальным и привычным.

Г-ди, какими были деревенскими лапотниками в том, конца 70-х, Будапеште студенты из Москвы! Не знавшие элементарного. Не понимавшие обычного. Зато с тяжеленным рулоном агитационно-пропагандистских материалов, которые нужно было распространить. И их пришлось клеить в общежитии, потому что больше было негде. Не на дворцовых же стенах их, в самом деле, было крепить! «Нет нейтронной бомбе» и прочая чушь. Цветная, рулоном, на разных языках.

Плюс в багаже несколько ящиков корейки и копченой колбасы – экономить на еде. В августе! В Венгрии! В городе!!! В каменном общежитии, где не было холодильника… Ну, опыт был. Смазали подсолнечным маслом, чтобы не плесневела. С холодным молоком из бистро, в полиэтиленовых пакетах – прямоугольными белыми медузами, и мягким местным хлебом невиданных в Москве сортов. По утрам исключительно шло. Особенно корейка. Которая слегка плавилась и текла, но так и не протухла.

И в том же багаже, благо ехали поездом, несколько ящиков водки. От большого ума. На подарки и от простуды – если у кого чего. Что оказалось особенно забавно. Поскольку водка в Венгрии, как выяснилось в первый же вечер, продавалась на каждом углу. Сортов было – глаза разбегались. Включая дефицитные. «Лимонную», «Сибирскую» и «Старку» в Москве было не достать. В Будапеште стояли в продмагах корзины в человеческий рост, полные ими до краев.

Так что пришлось пить самим. Давиться, но пить. Не везти же назад? Пару вечеров – так. Потом в виде глинтвейна или грога. С горячим чаем, сахаром и лимоном. В чайниках. Что очень порадовало соседей из польского стройотряда. Которые на вечере интернациональной дружбы сначала затосковали, решив, что русские со своим чаем над ними изощренно издеваются. Пока кто-то из них этот «чай» не глотнул…

При чем здесь евреи? Ни при чем. Если не считать того, что именно в Будапеште автор первый раз в жизни был в еврейском музее. В громадную, мавританского стиля синагогу на улице Дохань пошли все. Хотя евреем в стройотряде был только тот, кто пишет эти строки. И еще одна девушка была «половинкой» – по маме. Разумеется, была она голубоглазой крупной блондинкой. Самой русской внешности во всей этой гоп-компании. И еще была пара «сочувствующих».

Среди которых самым что ни на есть евреистым выглядел лучший друг автора: чистейший украинец из славного городка Котовска, расположенного под Одессой. Разговаривающий с неистребимым одесским акцентом. Смуглый. Темноволосый. То есть, по представлению военной кафедры МИСиС, – типичный, хотя и нагло маскирующийся еврей.

Что подтверждалось для бесхитростного офицерского состава тем неоспоримым фактом, что с евреями он дружил. А также от большого ума демонстративно заявил, что пацифист. За что огреб свои два балла на экзамене по огневой подготовке у подполковника Сиверскова. Который автору, как честному, не маскирующемуся и даже бравому по выправке и боевитому духом еврею, со спокойной душой поставил его заслуженные пять баллов.

Отметим, что эта стройотрядовская дружба сохранилась до сегодняшнего дня. Военную кафедру МИСиС и офицеров этой кафедры выпускники вспоминают при встречах неукоснительно. От умницы Цельмана до сильно пившего Штильмана. От увлекавшегося боксом полковника Петрова до школьного учителя младших классов довоенной поры добрейшего полковника Иванова. От интеллигентного Курамшина до грубоватого Батяна. От любившего водку в любом количестве и любого сорта трижды майора Вощанкина, которого регулярно разжаловали в капитаны, до полковника Литошенко. Которому принадлежал перл «труба круглого диаметра».

Не говоря уже о маленьком ростом, но крепком, как дубовый пенек, заядлом поклоннике боевых искусств капитане Жидких. И крупнейшем специалисте по половому воспитанию студентов майоре Перчике. Если бы автор не соорудил для военной кафедры по ее просьбе к экзамену комплект фанерных мишеней, не видать бы его другу-двоечнику Венгрии как своих ушей. Но кафедра честно расплатилась, оценив мишени как пересдачу. Бывший в этот период своей жизни опять капитаном Вощанкин, да будет память о нем трижды и трижды благословенна, поставил «пять» в подсунутую зачетку.

В итоге Венгрия приняла в свои объятия полный комплект третьекурсников-металлургов, несмотря на крики по этому поводу комсомольского начальства. Что навсегда закрыло автору шанс вступить в ряды коммунистической партии СССР. Поскольку секретарь курсового бюро В.В. Кучеряев был редкостной скотиной и по возвращении стройотряда в Москву поднял большой скандал. Но, как оказалось позднее, слава Б-гу.

Так что в еврейский музей, до сих пор один из лучших в Европе, нееврейский стройотряд пошел в полном составе. Просто потому, что нельзя было советским студентам не пойти в музей с таким названием. Никто из них ни разу в жизни не был в синагоге. Разве что в церкви на Пасху и Рождество. И то в качестве оперотрядника. Или дружинника. Пугать красной повязкой с надписью ДНД бабушек. Бдительно следить, чтобы туда не просачивалась молодежь. Но в синагогу?! Это было как в бордель. Или в салун.

Из художественной литературы в принципе было известно, что так у евреев называется их, еврейская, церковь. Или не церковь. Но, короче, место, где евреи Б-гу молятся. Что само по себе было удивительно. Поскольку семья, в которой автор вырос, была светской с XIX века и ни в какую синагогу отродясь не ходила. Да и зачем?

Ну, изредка откуда-то весной в доме появлялась маца. Белая с пригаром, пресная, совершенно без всякого вкуса пластинка, вся в дырочках. Которую можно было размочить в борще. Или запарить кипятком и поджарить на сковороде, залив яйцами, что было хорошо. Если не забыть посолить. Но так на вкус – бумага бумагой. И с синагогой она никак не ассоциировалась.

Таинственная синагога оказалась потрясающе красивым зданием. Здоровенным. Затейливо украшенным. С богатой внутренней отделкой. И музей был интересным. История евреев Венгрии при римлянах. При гуннах. При славянах – в Паннонии. При мадьярах. Турках. Австрийцах. Наконец – Холокост. Катастрофа европейского еврейства, о которой в СССР никто в те годы слыхом не слыхивал. Хотя добрую половину уничтоженных фашистами и их союзниками евреев они уничтожили именно в СССР. Но это была «не та» тема для советской идеологической системы.

Официально фотография казни Маши Брускиной во всех военных энциклопедиях называлась «казнь партизанки». Места массовых казней – расстрельные рвы, гетто и концлагеря числились не по той части. Не по еврейской. В лучшем случае как места гибели советских граждан. А то и вообще никак не числились. И на их месте стояли склады. Стадионы. Строились микрорайоны – как в Бабьем Яру, где построенные на костях дома затянул плывун. Изредка попадались общественные туалеты. Там, где начальство было с фантазией.

Из Холокоста в стране был «Дневник Анны Франк». Несколько книг о концлагерях, где были упоминания о геноциде евреев и цыган. О евреях меньше. О цыганах больше. Поскольку их советская власть не боялась. Такая была в стране внутренняя политика. В основе которой лежала уже упомянутая идеология. Ни дна им обеим, ни покрышки.

Ну, в семьях кое-что говорили. Особенно таких, как у автора, где фронтовик на фронтовике. Но в целом этот стенд про Холокост, пусть только венгерский, на свежего неинформированного человека производил убойное впечатление. Кого потом хотелось придушить больше – немцев, хортистов или советских чиновников, которые озаботились тем, чтобы никто в стране не знал, что там на самом деле в войну происходило, – сказать трудно. Пожалуй, всех в равной мере. Так с тех пор и хочется. Хотя список с годами расширился и включил много новых персонажей.

Именно в будапештском еврейском музее автор с изумлением открыл для себя, что евреи имеют свою собственную историю. Культуру. Религию – кто тогда в СССР в восемнадцать лет о религии думал?! И кто о ней что-то знал? Национальные традиции. Национальную трагедию. Внезапно осознал, что евреем быть интересно. И понял, что, в отличие от англичан, японцев и китайцев, историей которых увлекался, не говоря уже о древних египтянах, греках, римлянах, а также инках и индейцах майя, ни черта не знает о собственном народе. Который, вообще-то, не японцы. А евреи.

Что было черным по белому написано в его паспорте. А также свидетельстве о рождении. Поскольку в Советском Союзе, как и в Израиле, что, впрочем, он узнал много позже, еврей – это национальность. А не религиозное меньшинство. На выходе из музея друзья по стройотряду на него смотрели с интересом. Поскольку все то, что он впервые там увидел, они тем более увидели первый раз. Осознав, что еврей – это не только герой анекдотов про Абрама и Сарру. Большой вышел сюрприз… И они даже о чем-то пытались его расспрашивать, наивно полагая, что если он еврей, то, наверное, в курсе. Большим идиотом ему редко доводилось себя ощущать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.