Как я мучил Любку Шевцову

Как я мучил Любку Шевцову

По мере того как мы из детей становились подростками, девочки стали привлекать наше внимание не только благодаря возможности списывать у них уроки и дергать за косички. Хотя мальчишеские и девчоночьи компании продолжали держаться, шептаться и бузить по отдельности, некоторые взаимные симпатии стали очевидны, хотя поначалу бурно опровергались и осмеивались. Желающий поднести симпатичной ему девочке портфель до дома вынужден был тайком отходить следом за ней подальше от школы, а там неумело изображать случайную встречу — не то задразнят. Основной возможностью общаться вне класса с соучениками противоположного пола была так называемая общественная работа: подготовка всяких пионерских, а затем комсомольских мероприятий, репетиции самодеятельных спектаклей и концертов. Были всякие кружки, но они ориентировались либо на мальчиков (судомодельный, радиотехнический и т. п.), либо на девочек (мягкая игрушка, кройка и шитье и прочее домоводство).

Каждый класс был увешан всевозможными самодельными плакатами учебного и идейно-патриотического содержания, а к праздникам вывешивались стенные газеты. Выпускалась и школьная стенгазета, которую готовившие ее по очереди и соперничавшие между собой старшие классы старались сделать как можно длиннее. Рисовали ее на оборотной стороне рулона обоев. Разумеется, пользоваться пишущей машинкой, хранившейся под замком в школьной канцелярии, нам никто не разрешал, и все заметки приходилось переписывать от руки. Две-три обладавшие каллиграфическим почерком и недюжинным терпением девочки назначались членами редколлегии, куда включались еще художник и мастер по писанию заголовков печатными буквами. Требования к художнику были спартанские: чтоб кошку в его изображении можно было отличить от собаки. В 204-й школе эти функции выполнял развязный парнишка, не брезговавший на улицах подбирать окурки и делать из них самокрутки для курения в школьном туалете. Но рисовал он здорово, в несколько шаржированном стиле и очень похоже. По дошедшим до меня через пару лет слухам, он после восьмого класса перешел в вечернюю школу и промышлял рисованием эротических картинок, которые сбывал любителям на галерее Гостиного Двора. Не удивлюсь, если он потом переключился на рисование непосредственно сторублевых купюр.

Писанием заголовков и лозунгов занимался я и для этой цели даже позаимствовал из маминого издательства книжку — руководство для художника-шрифтовика. Одну симпатичную мне девочку я хитроумным способом, действуя через нашу комсомольскую начальницу, уговорил присоединиться к редколлегии в роли переписчицы, и она охотно согласилась обучаться под моим руководством основам каллиграфии. После уроков мы сидели рядышком и старательно выводили буквы разного размера и наклона. Это было очень приятно и волнительно, вызывало учащенное дыхание и все такое. Только аккуратные буквы у нее никак не желали получаться, мне это постепенно стало надоедать, и девочка перестала казаться такой милой. Вдобавок она невпопад реагировала на мои остроты, и я решил, что хорошо бы сменить предмет симпатии. Оно и для стенгазеты будет лучше.

И обратил свои взгляды на миниатюрную — а сам я к тому времени порядочно вымахал и на физкультуре стоял третьим по росту — светленькую Таню из параллельного класса. Нашел повод о чем-то с ней заговорить, отпустил заготовленную шуточку о ком-то из учителей, Таня весело рассмеялась — и я был покорен и отныне на каждой переменке отыскивал ее глазами и старался крутиться где-нибудь поблизости. Но переменка кончалась, и мы снова расходились по своим классам. Необходимо было найти какой-нибудь повод для общения после уроков. Быстро выяснилось, что Таня ходит на занятия нашего драматического кружка, где под руководством двух студентов театрального института готовится постановка по роману Фадеева «Молодая гвардия». Один из моих одноклассников исполнял в ней роль Сергея Тюленина, и я увязался с ним на репетицию, где с восхищением узрел Таню, изображавшую отважную и решительную Любку Шевцову. Просидел в качестве единственного зрителя до конца репетиции, чем и обратил на себя внимание студентов-режиссеров. Поинтересовались, не хочу ли поучаствовать в постановке, я ответил с воодушевлением — конечно хочу, для того и пришел, а кого играть-то? Выяснилось, что вообще-то осталась только одна свободная роль: гестаповского офицера, который допрашивает и мучает юных молодогвардейцев. На нее пока не нашлось желающих… Но я в тот момент согласился бы самого Гитлера сыграть или даже мерзкого Мальчиша-Плохиша с его бочкой варенья и корзиной печенья — лишь бы на одной сцене с Таней.

На следующую репетицию я для лучшего вживания в образ принес папины хромовые сапоги и офицерский ремень. Надел их, а из портупеи от ремня соорудил плетку. Этой плеткой я замахивался на презрительно глядящую на меня Любку-Таню (надо признаться, это у нее хорошо получалось) и истошно орал: «Фердамт нох маль, комсомолише швайн!» Таня непроизвольно вздрагивала и сжималась, потом распрямлялась и изображала гордый плевок в мою гестаповскую рожу. Изображать у нее выходило не каждый раз, иногда плевок получался вполне взаправдашний. Я утирался платочком, разглядывал его и произносил зловещим голосом: «Аллее комсомолен расстреляйт. Ахтунг ферфлюхт!» После чего хватал юную героиню за руку и волок за кулисы. На этом, собственно, моя роль заканчивалась.

А Танина — еще нет. Следующая сцена происходила в темнице, где молодогвардейцы сидели на полу в ожидании расправы. И я обратил внимание, что рядом с Таней всегда усаживался некий Сережа из ее класса, исполнявший роль главного молодогвардейца Олега Кошевого. И как-то уж очень они прижимаются друг к другу, и Олег Кошевой даже поглаживает Любку Шевцову по плечу и накидывает ей на колени свой пиджак, и руки у них под этим пиджаком. Может, по сюжету так и нужно было, но мне это очень не понравилось. Когда на следующей репетиции эти прижимания повторились, да вдобавок и ушли они с нее только что не под ручку, я понял, что в роли гестаповца мне с таким соперником не совладать. И драматическое искусство тут же потеряло в моих глазах всю свою привлекательность.

Теперь нужно было как-то выходить из положения и избавляться от малозавидной роли. Просто отказаться было нельзя, необходимо было придумать какой-то благовидный предлог. И я решил посоветоваться с мудрым и хорошо ко мне относившимся учителем литературы Ильей Григорьевичем. Сказал ему, что сомневаюсь, стоит ли мне, с моей фамилией и далеко не арийской внешностью, играть немца-гестаповца. Боюсь, ребята на спектакле будут смеяться. Илья Григорьевич аж вскочил со стула — я, говорит, и сам хотел тебе об этом сказать, да как-то неудобно было, подумал: парень ты развитый, сам должен понимать. И пообещал это дело уладить без ущерба для моего самолюбия.

Перед началом очередной репетиции меня отозвал в сторону один из режиссеров и, немного смущаясь, спросил, не обижусь ли я, если не буду участвовать в спектакле. Дело в том, что наши педагоги считают мою роль слишком натуралистичной, мой зверский вид и немецкие проклятия могут напугать ребят из младших классов, которые придут смотреть нашу постановку. И они тут посоветовались с руководителем их курса в театральном институте и решили обойтись вообще без гестаповца на сцене, а всякие «хенде хох» и «комунистен цурюк» кто-нибудь может выкрикивать из-за кулис. Я, стараясь не выдать своей радости и облегчения, удрученно согласился: раз педагоги так считают и руководитель курса советует… Так, не успев начаться, закончилась моя актерская карьера. А на Таню я даже больше и не смотрел — подумаешь, больно надо!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.