Алхимик слова

Алхимик слова

Польский поэт, переводчик, сатирик и страстный антифашист Юлиан Тувим жил в трудные времена. Он выжил благодаря лирике и остроумию. Лирика множила его друзей. А шутки разили врагов. Вот лишь одна запись из записной книжки Тувима: «Помни о бедных, — говаривал некий лодзинский фабрикант, — это ничего не стоит». И еще одно знаменитое определение: «Эгоист — тот, кто заботится о себе больше, чем обо мне». Поистине, подобное мог написать человек с золотым пером.

Юлиан Тувим родился в Лодзе, в еврейской семье, 13 сентября 1894 года. Он очень любил Польшу и любил город, в котором родился — Петраковская улица, базар, гостиница «Савой», фабрики и нищие Балуты:

Пусть те восхваляют Сорренто, Крым,

Кто на красоты падок.

А я из Лодзи. И черный дым

Мне был отраден и сладок.

Родился Тувим в мелкобуржуазной интеллигентной семье, которая вечно колеблется между народными чаяниями и вкусами правящей элиты. Вечное неудовлетворение в душе и путанице в голове. Отец был банковский служащий средней руки, человек по характеру методичный, замкнутый и отрешенный. Мать — моложе его на 15 лет — натура более чуткая, нервическая, с идеальными порывами. Сын перенял от отца методичность, а от матери — артистичность натуры, родители жили недружно, дом был неуютен, средств мало, — вот в такой атмосфере формировался будущий поэт.

Поначалу Юлиан увлекся наукой. Хотел быть химиком и алхимиком, но после взрыва в домашней лаборатории переключил свой интерес на марки. Марки как путешествие по миру. Затем наступило «лингвистическое помешательство»: Тувим увлекся «словесной алхимией» и боготворил слово до конца своей жизни. Первым любимым поэтом стал Леопольд Стафф и, как признавался Тувим, «в душе всё заклекотало от ритмов. Поэзия стала живой. Стихи выскочили из книг и стали бродить по городу».

После Стаффа Юлиан Тувим влюбился в поэзию Артюра Рембо. Затем его наставниками стали классики Кохановский и Словацкий, из русской поэзии — Пушкин, Блок, позднее — Маяковский. Из прозы на Тувима особое впечатление произвели «Петербургские повести» Гоголя.

В 1916 году Юлиан Тувим поступает на правовой факультет Варшавского университета, затем переводится на филологический, но университетского курса так и не кончил. Бурная литературная жизнь отвлекла его от образования. Свои первые стихи Тувим опубликовал в студенческом журнале. Вскоре вышла первая книга стихов «Подстерегаю бога». В 1920 году выходит вторая — «Пляшущий Сократ», вслед за ней — «Седьмая осень».

Пусть будет ветер, будет гром!

Мы знаем, вихрь, твою замашку, —

Бей окна, рви с меня фуражку!

Гей, красный дом, высокий дом —

Все двери-окна нараспашку!

Дионисийское, вакхическое настроение владело молодым Тувимом. А тут подоспели и политические перемены. Октябрьская революция в России потрясла Польшу. Жизнь завихрилась и забурлила. В Варшаве и Лодзе появились многочисленные литературные кафе и кабаре, и на время Тувим становится эстрадным поэтом. Но истинная поэзия перевешивает эстраду. Горькая действительности превращает Тувима в злого поэта-сатирика.

Ваши слова — как салонные моськи,

А мои — как разъяренные псы!..

Пишет в стихах Тувим, а в воспоминаниях отмечал: «В земле еще лежали неразорванные снаряды I9I4 — I9I8 годов, а мы уже чуяли и выжидали снаряды Люфтваффе. Под этим перекрестным огнем мы ходили по земле зигзагом, цепляясь за любые „идеи“, „течения“ и „направления“, как пьяный за забор».

В 1924 году в варшавском театре «Новая комедия» была поставлена тувимовская инсценировка повести Гоголя «Шинель». Оказалось, Акакий Акакьевич — это не только забитый маленький русский человечек, но и такой же загнанный в угол поляк. Затрагивая социальные язвы общества, Тувим наживал политических врагов и вызывал непонимание друзей. Тувим пытался оправдываться: «Политика не является моей профессией. Она — функция моей совести и темперамента». В случае с Тувимом совесть была беспокойная, а темперамент почти африканский. Еще более темпераментным был его русский друг Владимир Маяковский, которого Тувим с удовольствием переводил на польский. Особенно сильно прозвучало «Облако в штанах», по-польски — «Облак в споднях».

Маяковский отмечал, что Юлиан Тувим «очень способный, беспокоящийся, волнующийся поэт».

В 1922 году состоялось знакомство с Тувим еще с одним русским — Ильей Эренбургом. Эренбург и Тувим сразу нашли общий язык. «Почти всю жизнь мы прожили в разных мирах и встречались редко, случайно. А вот мало кого я любил так нежно, суеверно, безотчетно, как Юлиана Тувима», — отмечал в своих мемуарах Эренбург. «При первой встречи меня поразила его красота. Ему тогда было 28 лет. Впрочем, красивым он оставался до конца своей жизни. Большое родимое пятно на щеке придавало строго обрисованному лицу трагический характер, а улыбался он печально, почти виновато; порывистые движения сочетались с глубокой застенчивостью».

«Польша не всегда была ласкова к Тувиму, но он всегда любил Польшу», — замечал Эренбург. В 30-е годы Тувим нещадно критиковал народившийся класс буржуа, в его стихах часто звучала тема — круговращение денег:

Из кассы в карманы — круговоротом,

Разменной монетой и крупным банкнотом,

Кривым лабиринтом, кругом и обходом,

По всем направленьям, и сущей и бродом…

Отрицательно относился Тувим к военщине. В стихотворении «К генералам» он писал:

Бомбовержцы, какой вы оставите след,

Хроме дыма, пожаров, увечий!

Но огнями живыми

Через тысячу лет

Наших слов будут рваться картечи!

Так бросьте же притворяться львами,

Смешные люди, на львов не похожие!

Помните: здесь генералы мы сами,

Мы сами, задумчивые прохожие.

Мощная критика обрушилась на Тувима за это стихотворение, его назвали «беспримерным по своей большевистской наглости хулиганским рекордом Тувима». Поэт стоял по другую сторону социальных баррикад, борясь стихом против власти и ее генералов, против богатых и довольных жизнью.

Мой боже, молюсь я жарко,

Мой боже, молюсь я сердечно

За горечь всех оскорбленных,

За дрожь ожидающих тщетно,

За невозвратность мертвых,

За отчаяние одиноких,

За скорбь никому не нужных,

За безнадежно просящих,

За высмеянных, гонимых…

И далее в стихотворении «Литания»: «за выгнанных, обойденных… за слабых, униженных, битых…» Поэт молился «за беды их, за обиды, печали и неудачи».

В сентябре 1939 года гитлеровские войска вступили в Польшу. «Меня выбросило сперва в Париж, потом в Португалию, затем в Рио-де-Жанейро (чудо из чудес), наконец в Нью-Йорк… А должно было забросить в Россию», — писал Тувим в одном из своих писем. Но, может быть, Тувима хранил Господь, что не забросил его в Россию, ибо в этом случае его могла ожидать Катынь.

В 1944 году Юлиан Тувим написал обращение, озаглавленное «Мы — польские евреи». Вот несколько выдержек из этого блестящего публицистического выступления:

«И сразу я слышу вопрос: „Откуда это мы?“ Вопрос в известной степени обоснованный. Мне задавали его евреи, которым я всегда говорил, что я — поляк. Теперь мне будут задавать его поляки, для подавляющего большинства которых я был и остаюсь евреем. Вот ответ тем и другим. Я — поляк, потому что мне нравится быть поляком. Это мое личное дело, и я не обязан давать кому-либо в этом отчет. Я не делю поляков на породистых и непородистых… Я делю поляков, как евреев, как людей любой национальности, на умных и глупых, на честных и бесчестных, на интересных и скучных, на обидчиков и на обиженных, на достойных и недостойных. Я делю также поляков на фашистов и антифашистов… Я мог бы добавить, что в политическом плане я делю поляков на антисемитов и антифашистов, ибо антисемитизм международный язык фашистов… Я — поляк, потому что в Польше родился, вырос, учился, потому что в Польше узнал счастье и горе, потому что из изгнания я хочу во что бы то ни стало вернуться в Польшу, да даже если мне будет в другом месте уготована райская жизнь…»

Сделаем паузу. Наберем снова воздуха и продолжим страстный монолог Юлиана Тувима:

…Я слышу голоса: «Хорошо. Но если вы — поляк, почему вы пишите „мы — евреи“?» Отвечу: «Из-за крови». — «Стало быть, расизм?» — «Нет, отнюдь не расизм. Наоборот. Бывает двоякая кровь: та, что течет в жилах, я та, что течет из жил. Первая — это сок тела, её исследование — дело физиолога. Тот, кто приписывает этой крови какие-либо свойства, помимо физиологических, тот, как мы это видим, превращает города в развалины, убивает миллионы людей и в конце концов обрекает на гибель свой собственный народ. Другая кровь — это та, которую главарь международного фашизма выкачивает из человечества, чтобы доказать превосходство своей крови над моей, над кровью замученных миллионов людей… Кровь евреев (не „еврейская кровь“) течет глубокими, широкими ручьями; почерневшие потоки сливаются в бурную, вспененную реку, и в этом новом Иордане я принимаю святое крещение — кровавое, горячее, мученическое братство с евреями… Мы, Шломы, Срули, Мойшки, пархатые, чесночные, мы, со множеством обидных прозвищ, мы показали себя достойными Ахиллов, Ричардов Львиное Сердце и прочих героев…. Мы, с ружьями на баррикадах, мы под самолетами, которые бомбили наши убогие дома, мы были солдатами свободы и чести. „Арончик, что же ты не на фронте?“ Он был на фронте, милостивые паны, и он погиб за Польшу…»

В эмиграции Юлиан Тувим начал колдовать над огромной поэмой «Цветы Польши» — это нечто среднее между «Евгением Онегиным» Пушкина и «Дон Жуаном» Байрона, своеобразная энциклопедия польской жизни. После возвращения на родину Тувим активно работал, был увлечен театром, выпустил антологию польской поэзии, сборник сатирических произведений «Пером и перышкам», много переводил — «Медного всадника» Пушкина, «Горе от ума». Грибоедова, «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова, еще Бальмонта, Брюсова, Блока… А еще Тувим проявил себя как детски поэт.

Кто не знает об артисте

Тралиславе Трулялинском!

А живет он в Припевайске,

В переулке Веселинском.

С ним и тётка — Трулялетка,

И дочурка — Трулярюрка,

И сынишка — Трулялишка,

И собачка — Труляляка.

Есть у них еще котёнок,

По прозванью Трулялёнок,

И вдобавок попугай —

Развеселый Труляляй!..

Но из всех жанров главный для Тувима всё же сатира. Его афоризмы, или фрашки, пользовались и продолжают пользоваться с большим успехом. К примеру, о женщинах: «Добродетельная девица не гонится за женихами. Где это видано, чтобы мышеловка гналась за мышью?» Или: «Как умны были женщины, если бы обладали всем тем разумом, который мужчины из-за них потеряли». И последний вздох: «Как жаль, что я не знал вас 20 лет тому назад». Ну а 40–50 тем более…

Еще в 20-е годы Юлиан Тувим мечтал поехать в Советский Союз. Он приехал в Москву весной 1948 года и с приступом язвы попал в Боткинскую больницу. А подлечившись, уехал домой, так что в Москве он увидел только номер гостиницы в «Национале» да больничный в Боткинской. В духе своих сатир. Под занавес немного лирики:

А может, снова, дорогая,

В Томащув на день закатиться.

Там та же вьюга золотая

И тишь сентябрьская длится…

В том белом доме, в том покое,

Где мебель сдвинута чужая,

Наш давний спор незавершенный

Должны мы кончить, дорогая.

«Безумья капелька запала в мой тусклый мозг игрою радуг», — как-то заметил о своем творчестве Тувим. Он умер относительно рано, в расцвете сил, не успев докончить «Цветы Польши», в 59 лет — 27 декабря I953 года.

Давно нет с нами Юлиана Тувима, но его золоченые фразы и шутки продолжают доставлять нам удовольствие. А если вам нездоровится, можно утешаться его мудрым изречением: «Здоровье — только одно, а болезней тысячи». А если повезет не вам, а другому, то и тут на помощь придет Тувим: «Брось счастливчика в воду — и он выплывет с рыбой в зубах».

Ну, и пусть! Ему — рыба. Вам — улыбка. Это тоже неплохо. И спасибо за всё Юлиану Тувиму.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.