Часть II Потомки супругов Ланских

Часть II

Потомки супругов Ланских

…Шла вторая половина жизни Натальи Николаевны. Житейская чересполосица, частые потери и редкие обретения свидетельствовали о том, что лучшие годы, годы юности и цветения, уже были прожиты.

Уходили близкие и друзья, те, кто составлял понятие «пушкинского окружения», без кого раньше, казалось, невозможно было обойтись, кто был рядом в радости и горе, кто был свидетелем ее счастья и торжества. Жизнь отмеряла каждому свое: место, время, память. С уходом одних, таких единственных и незаменимых, приходили другие, готовые стать незаменимыми. Все начиналось сызнова. Свершался дней круговорот. Взаимная любовь двух сердец рождала новую жизнь. Свое если не повторение, то — продолжение. Ибо — все начинается с Любви… И вот в семье Ланских — праздник: родился их первенец!

15 мая 1845 года

В Петербурге, «в доме своего родственника С. С. Гончарова, на Сергиевской улице, д. 47, Наталья Николаевна родила дочь Александрину, по-домашнему — „Азю“, „названную в честь… тети“, как отмечала впоследствии сама Александра Петровна в своих мемуарах.

Ровно за месяц до первой годовщины свадьбы Ланских их дочка „Азя“, царская крестница, побывала на руках у императора, о чем она не без гордости писала впоследствии:

„…16 июня 1845 года государь лично приехал в Стрельну. Приняв меня от купели, он отнес матери здоровую, крепкую девочку и, передавая ей с рук на руки, шутливо заметил:

— Жаль только одно — не кирасир!“»{871}.

Нужно заметить, что друзья Пушкина, вначале осторожно и предвзято относившиеся к Ланскому, постепенно убеждались в правильном выборе Натальи Николаевны и отдавали должное ее избраннику.

П. А. Плетнев — Я. К. Гроту.

«31 октября 1845 года.

…На чай заехал было к Ф. Ф., но как их не застал, то пошел рядом к Ланской-Пушкиной. И муж ее был дома. Он хороший человек»{872}.

Даже ревностный и саркастический П. А. Вяземский, который никому бы спуску не дал, если что не так, заходивший навестить Ланских, отметил в 1845 году в письме А. И. Тургеневу: «Муж ее добрый человек и добр не только к ней, но и к детям»{873}.

Заметим, что речь идет, в первую очередь, о детях Пушкина, ибо первенцу Ланских на ту пору было всего несколько месяцев.

1 ноября 1845 года

Забота и беспокойство о детях были для Натальи Николаевны смыслом ее жизни. Старшие девочки хорошели, мальчики подрастали. Саша Пушкин, как известно, в этот год поступил во 2-ю Петербургскую гимназию, где обучался три года. Мать, волнуясь за своего 12-летнего сына, написала письмо на имя директора этой гимназии — господину Постельсу:

«Направляю Вам моего сына, которого поручаю Вашему строгому попечению, господин Постельс. Уступая Вам часть своих прав, я рассчитываю на Ваше внимание, так как надеюсь, что он всегда будет его достоин. Ваши советы, я надеюсь, укрепят его в тех принципах, которые я стремлюсь внушить ему с его юных лет, если, храни бог, он вызовет у Вас неудовольствие, прошу оказать любезность, предупредить меня об этом, и он никогда не встретит во мне ни слабости матери, ни снисхождения, ибо моей обязанностью является помощь Вам в этом трудном деле, которое Вы так усердно и по совести исполняете. Мой сын передаст Вам пакет с вложением официального письма и медицинского свидетельства.

Метрическое свидетельство, как я уже имела удовольствие сказать Вам, находится в делах господина Пушкина — что же касается денег, то в ближайшую субботу Александр принесет 270 руб.

Благоволите, господин Постельс, принять мои чувства признательности.

Наталья Ланская»{874}.

Известно, что впоследствии в этой же гимназии обучался и Гриша Пушкин, а в 1849 году он поступил в Пажеский корпус, где уже год служил его старший брат.

В 1845 году в семье Гончаровых вновь возник вопрос об опеке над 57-летним больным отцом, Николаем Афанасьевичем, и в связи с этим Наталья Ивановна писала старшему сыну:

«11 февраля 1845 года.

…Ты мне пишешь, что вы хотите, чтобы вы, все братья, собрались у меня в Яропольце для обсуждения дел в отношении состояния отца. На это должна тебе сказать, Дмитрий, что я не могу согласиться… и по причинам весьма для меня тягостным. Ты знаешь, что между Ваней и Сережей не всегда бывает доброе согласие; я тоже не могу ручаться за себя: моя истерзанная столькими жестокими событиями душа может не выдержать, и у меня также могут вырваться ранящие слова. Я могу отвечать за свои действия, которые, разумеется, должны основываться, конечно беспристрастно, на чувствах и долге Матери, но я также не смогу скрыть глубину ран моего сердца, от которых я всегда страдаю, и обнажать их вновь значило бы иметь новый повод для страданий в будущем. Избавь меня от этого, пожалуйста, я уже более чем достаточно их имела в прошлом и имею в настоящем. Я знаю снисходительность твоего характера и не сомневаюсь, что ты ни в коем случае не будешь настаивать на том, на что я не могу и не должна соглашаться»{875}.

Возникший разлад между сыновьями тяготил Наталью Ивановну Гончарову, и она вновь и вновь возвращалась к этой теме в своих письмах к Дмитрию:

«Мир между своими — первейшее благо, милость божия почиет на семьях, живущих в добром согласии, дай бог чтобы мы все ее удостоились». «Самое горячее желание моего сердца — видеть всех моих троих сыновей соединенными искренней дружбой, чтобы никакие дурные поступки ни одного из вас не охладили братские чувства, которые до сих пор вас соединяли. Это естественное желание Матери, и если вы все трое его исполните, благословение божие будет с вами». «Я полагаю, никто из вас не может взять под сомнение мои материнские чувства. Я посвятила вам всю мою жизнь, неустанно следя за вашей нравственностью, прошлое, если оно свежо в вашей памяти, должно вас в этом убедить». «Я всегда старалась быть хорошей матерью и с этим умру»{876}.

А в своем альбоме для личных записей на 21-й странице она подвела некоторый итог своим размышлениям:

«Так тяжело, когда приходится не доверять своей собственной семье и видеть врагов в своих близких. Довериться богу — наш долг, полагаться на людей — это безрассудство. Я предпочитаю, чтобы маски были сорваны. Бывают периоды в жизни, которые лучше стереть из своей памяти, чем стараться о них вспоминать. В жизни бывают жестокие минуты»{877}.

3 декабря 1845 года

Умер Александр Иванович Тургенев, старший товарищ и литературный соратник Пушкина по «Арзамасу» и «Современнику», знавший его с детских лет в течение всей жизни и сопровождавший в последний путь к стенам Святогорского монастыря.

Ему 17-летний Пушкин посвятил стихотворение «Тургенев, верный покровитель…»

Последние два десятилетия он жил скитальцем между Россией и Европой. Смерть настигла его внезапно на 62-м году жизни: вернувшись в Россию, холодной московской зимой он простудился на Воробьевых горах, куда приходил по воскресным дням, чтобы раздавать детям гостинцы и напутствовать арестантов. Похоронили его на кладбище Новодевичьего монастыря. Он так и остался на всю жизнь холостяком.

Бартенев писал: «Удивительный был человек этот Александр Иванович Тургенев. Подобно другому холостяку, Крылову, он кушал непомерно, и Жуковский сочинил, что в его желудке помещались „водка, селедка, конфеты, котлеты, клюква и брюква“. Обыкновенно после еды, продолжая беседу с приятелями, он засыпал и быстро пробуждался. Грузное тело не мешало ему быть деятельным и подвижным в удовлетворении своей просвещенной любознательности и во всякого рода непоказной благотворительности не только друзьям своим, по преимуществу людям, судьбою так или иначе обделенным. Он постоянно вел свои дневники и обширную переписку со многими лицами (например, письмами его к князю Вяземскому наполнены целых четыре тома). Это был человек благоволения, всепрощения, высокого благородства. Недаром Филарет, отказывавшийся постоянно от похорон, вызвался лично отпеть его к похоронам в Новодевичьем монастыре. Князь Вяземский говорил, что Тургенев, живучи в Москве, находился „у ног Свербеевой или митрополита“. Екатерина Александровна Свербеева написала Жуковскому прекрасное задушевное письмо о последних днях жизни Тургенева»{878}.

26 декабря 1845 года

Ф. И. Тютчев — Надежде Николаевне Шереметевой, доводившейся ему теткой.

«…Мне приятно было слышать, что вы познакомились с Смирновой (Россет. — Авт.): умная и очень, очень любезная женщина. Но что же касается до ее несчастной участи (она испытывала тяжелый внутренний разлад. — Авт.), в этом я с вами не могу согласиться, так как я и с нею самою не соглашался… Об ее, как и о многих из нас, несчастии можно со всею справедливостью сказать, что оно с грехом пополам…

Вы, конечно, пожалели о Тургеневе. При всем его легкомыслии и пустословии, в нем было много доброго, много души…»{879}.

Без особого почтения отозвался когда-то о 50-летнем Тургеневе и сын князя Вяземского Павел Петрович: «…крайне привязчивый старик с отвисшей губой, Александр Тургенев… Он очень умен и занимается разысканиями в наших архивах. Поздравляю его и желаю ему много счастья, а меня бы оставил в покое»{880}.

20 апреля 1846 года

В семье Ланских родилась вторая дочь — Соня, названная так в честь тетушки Натальи Николаевны — С. И. де Местр.

В том же 1846 году Опека над детьми Пушкина, которую с 1837 года возглавлял граф Г. А. Строганов, теперь была возложена на П. П. Ланского.

22 июля 1847 года

Федор Иванович Тютчев — жене Эрнестине Федоровне.

«Баден-Баден. Четверг.

…Во Франкфурте… я с удовольствием нашел почти в полном составе семейство Убри… Других знакомых я во Франкфурте не встречал. Жуковский и Гоголь, для которых я привез письма и посылки, уехали в самый день моего приезда. Узнав от Убри, что канцлерша (М. Д. Нессельроде. — Авт.) еще в Бадене… я решил… проезжая мимо Бадена, заехать туда… в 7 часов вечера уже прибыл в Баден и появился там как раз во время всеобщего гулянья в сопровождении своего приятеля Эстергази… Мы без труда обнаружили в одной из боковых аллей, в некотором отдалении от толпы, канцлершу, которая сидела за столиком в обществе супруги доктора Арендта. Нас встретили очень сердечно и любезно, правда, не без некоторого замешательства. Вскоре к нам подошла госпожа Хрептович (старшая дочь М. Д. Нессельроде. — Авт.), по-прежнему резвая и бойкая, но сильно загоревшая под баденским солнцем. Потом пришли две племянницы, госпожи Зиновьева и Столыпина. Вот, пожалуй, и все русские, находившиеся в это время в Бадене…»{881}.

Племянницами графини Нессельроде были две дочери ее умершей сестры Елены Дмитриевны Сверчковой — Прасковья и Мария, о которых в воспоминаниях А. О. Смирновой (Россет) есть высказывание их тетки-канцлерши: «…две мои хорошенькие племянницы… особенно хороша Полина, а Мари так остроумна»[199].

После смерти родителей племянницы были выданы замуж: Прасковья Алексеевна (ум. в 1882 г.) за Зиновьева, Мария Алексеевна за дипломата Николая Аркадьевича Столыпина, брата «Монго».

17 марта 1848 года.

У Ланских родилась третья дочь — Лиза, по всей видимости, названная в честь матери Петра Петровича — Елизаветы Романовны.

Итак, у Натальи Николаевны и Петра Петровича — «семь-я» в полном смысле этого слова: семеро детей, не считая их самих. И это еще не все, ведь в семье воспитывались и приемные дети.

Их старшая дочь «Азя» впоследствии рассказывала о своем детстве:

«…Оглядываюсь более чем на полвека — и былое возстает в сиянии тихих радостей, в воплощении могучей силы любви, сумевшей сплотить у новаго очага всех семерых детей в одну тесную, дружную семью, и в сердце каждаго из нас начертать образ идеальной матери, озаренной мученическим ореолом вследствие происков недремлющей клеветы. <…> С тихой радостью окончила Наталья Николаевна свое одинокое скитание, почуяв себя у верной, спокойной пристани. С полным доверием поручила она честной благородной душе участь своих детей, для которых ея избранник неизменно был опытным руководителем, любящим другом. Слово „отец“ нераздельно осталось за отошедшим.

„Петр Петрович“ — был он для них прежде, таким и остался на-век. Но вряд ли найдутся между отцами многие, которые бы всегда проявляли такое снисходительное терпение, которые так безпристрастно делили бы ласки и заботы между своими и жениными детьми. Лучшей наградой испол-неннаго долга служило ему сознание теснаго неразрывная союза, сплотившаго нас всех семерых в одну любящую, горячо друг другу преданную семью»{882}.

Но жизнь готовила все новые и новые испытания…

|
|

26 июля 1848 года

Умерла жена С. Н. Гончарова — Александра Ивановна, оставившая ему пятерых детей. Ей не было и 35 лет. Прах ее покоится на Ваганьковском кладбище в Москве.

После годичного траура, 19 сентября 1849 г., Сергей Николаевич женился на дочери действительного статского советника Анне Алексеевне (по другим источникам: не то Александровне, не то Николаевне) Смирновой (1826–?), от брака с которой было трое детей.

29 июля 1848 года

Умер отец Поэта — Сергей Львович Пушкин, проживший 78 лет. Согласно завещанию, его похоронили рядом с женой и старшим сыном на холме Святогорского монастыря.

В том же 1848 году Дантес начал судебный процесс против семейства Гончаровых о взыскании невыплаченной суммы доходов от гончаровского майората. Известно также, что Дантес, начав эту судебную тяжбу, неоднократно позволял себе искать заступничества у Николая I.

2 августа 1848 года

Всего через три дня после смерти С. Л. Пушкина, во время поездки на богомолье в Иосифо-Волоколамский монастырь, на 63-м году жизни скоропостижно скончалась мать Натальи Николаевны — Наталья Ивановна Гончарова. Погребена на территории этого монастыря.

13 сентября 1848 года

Находясь в Петербурге, Ольга Сергеевна Павлищева писала мужу в Варшаву о слугах Сергея Львовича Пушкина, в частности, о Никите Козлове, которому в то время было уже 70 лет:

«…Люди моего отца жалуются на Нат. Ник., она не хотела даже давать им их содержания, пока не приедет Леон, — старый слуга меня тронул, он пришел, рыдая, целовать мои руки <…> Повар моего отца Сашка пришел просить моей протекции перед Леоном, чтобы при разделе он достался ему, а не Нат. Ник.»{883}.

Никита Тимофеевич Козлов официально числился в доме Пушкиных «лампочником», но, как известно, смолоду служил Александру Сергеевичу, являясь его камердинером. Согласно же «ревизской сказке», был болдинским крепостным и принадлежал Сергею Львовичу.

* * *

1849 год

* * *

В Архиве канцелярии императорского двора за 1849 год сохранилось дело № 3 по описи 939/102, озаглавленное: «О заказе художнику Гау портретов генералов, штаб-офицеров и обер-офицеров лейб-гвардии Конного полка и супруг полковых командиров». Полком по-прежнему командовал Петр Петрович Ланской.

В деле этом — 13 листов переписки, относящейся к 1849–1851 гг. Среди прочих бумаг имеются и запросы Вольдемара Гау через министра двора князя П. М. Волконского (мужа С. Г. Волконской, владелицы дома на Мойке. — Авт.) Николаю I: писать ли ему портреты всех жен командиров полка, и как ему следует писать их портреты — в открытых или закрытых туалетах. Ответ, полученный от Петра Михайловича Волконского, гласил:

«7 января 1849 года.

…В изготовленном для Государя Императора альбоме л.?гв. Конного полка Его Величеству угодно иметь из портретов супруг генералов, штаб- и обер-офицеров сего полка только портрет супруги командира генерал-майора Ланского, предоставляя ей самой выбор костюма»{884}.

Придворный художник В. И. Гау написал 78 портретов, за которые ему следовало получить 2784 рубля, но уплачено же было в действительности только за 30 портретов, причем, по 58 рублей серебром за каждый из них, поскольку остальные портреты (как это видно из подписей под ними) написаны были еще в 1846 г. и были лишь помещены в альбом.

Альбом этот (сохранившийся доныне), заключенный в роскошный переплет красного сафьяна с бронзой работы мастера Лауферта, был преподнесен в подарок императору Николаю Павловичу по случаю его 50-летнего шефства над Конным полком.

Парадные портреты супругов Ланских приводятся в книге. На портрете Наталья Николаевна изображена в открытом белом платье с красной розой на груди и с венком на голове из таких же красных роз: белый и красный — это цвета конногвардейского мундира. А на шее брошь с подвеской — подарок Николая I ко дню ее свадьбы с Ланским.

|

Много лет спустя, в 1899 году, когда Натальи Николаевны уже не будет, художник Федот Васильевич Сычков (1870–1958) по просьбе ее старшего сына, с которым был дружен, сделает копию с этого знаменитого портрета Гау, хранившегося вместе с альбомом до 1928 года в Эрмитаже.

Работа же Ф. В. Сычкова долгие годы находилась у правнучки Натальи Николаевны по линии ее дочери Александры Петровны Ланской — Натальи Николаевны Батыгиной, урожденной Столыпиной (1900–1935).

В том же 1849 году В. И. Гау написал и другой портрет 37-летней Н. Н. Ланской, но уже не по воле императора, а, по всей видимости, по просьбе Петра Петровича, боготворившего жену и желавшего иметь ее изображение подле себя в период разлуки.

|

Вскоре она заказала 27-летнему художнику Ивану Кузьмичу Макарову портреты своих старших дочерей — Марии и Натальи. Тот же, увидев ее глазами художника «романтичной, грустной, хранившей какую-то тайну», предложил позировать и ей, о чем позднее Наталья Николаевна писала мужу, находившемуся тогда с полком в Риге:

«4 июля 1849 года.

…Необходимость заставляет меня сказать, в чем состоит мой подарок. Это мой портрет, написанный Макаровым, который предложил мне его сделать без всякой просьбы с моей стороны и ни за что не хотел взять за него деньги: „Я так расположен к Петру Петровичу, что за щастие поставлю ему сделать удовольствие к именинам“. Прими же, это дар от нас обоих»{885}.

20 июля 1849 года Наталья Николаевна в письме к мужу вновь обращается к теме портрета:

«…Вот я дошла до вопроса о портрете — я счастлива, что он доставил тебе удовольствие. Александрина сделала те же замечания, что и ты. Она нашла, что нос слишком длинный и сказала это Макарову, который и внес значительные изменения и стало гораздо лучше, чем было. Выражение рта, по словам тех, кто видел портрет, не совсем удалось»{886}.

Летом 1849 года в подмосковном имении Вяземских, в огромном и радушном доме, где когда-то писал свою «Историю государства Российского» Н. М. Карамзин, недолго гостили М. П. Погодин и Гоголь. В числе многих известных поэтов-современников там бывали Баратынский, Батюшков, Грибоедов, Кюхельбекер, Дмитриев и Денис Давыдов, Жуковский и Пушкин, назвавший идущую от дома аллею вековых лип «Русским Парнасом».

В библиотеке Вяземского, в его Книге для посетителей, Николай Васильевич Гоголь оставил своеобразный автограф: «5 июня 1849 года. Рылись здесь Гоголь…» Эта библиотека, собиравшаяся на протяжении четырех поколений, действительно была уникальной и насчитывала свыше 38 тысяч томов.

Вскоре после отъезда друзей-литераторов засобирались в долгий путь и сами Вяземские: сначала они направлялись в Константинополь, к месту службы их сына Павла (он жил там с семьей, с 1840 года находясь на службе в Министерстве иностранных дел), а затем предполагали посетить Иерусалим. Перенеся тяжелый удар судьбы (в феврале 1849 года, прожив 36 лет, умерла от холеры их единственная остававшаяся в живых из трех дочерей — Мария Валуева), они спешили на свидание с сыном.

Проститься с ними и поддержать их в горе приезжала проживавшая по соседству в своем имении Вороново графиня Евдокия Петровна Ростопчина. Поэтесса и прежде не раз бывала в имении Вяземских, прогуливаясь пушкинским «Парнасом». «Люблю вспоминать об Остафьеве», — признавалась она князю.

Благодаря записям Петра Андреевича, известен широкий круг людей, посещавших Остафьево в 1850-е годы. Среди прочих были сестры Акуловы (их имение в Никульском также было неподалеку), большое семейство которых когда-то хорошо знали Пушкин и Наталья Николаевна.

«20 <октября 1857 года> …Пили чай у меня Анна (камер-фрейлина, автор „Записок“. — Авт.) и Варвара Алексеевны Окуловы (о последней

4 мая 1836 г. Пушкин писал жене, будто она сошла с ума. — Авт.)… Прекрасный день. Опять гулял по саду, роще, вдоль пруда…»{887}, — писал Вяземский.

С их младшей сестрой, «Дашенькой Окуловой», как называл ее Вяземский, он смолоду был в самых дружеских отношениях, писал ей и брату ее Матвею письма, датированные летом 1829 года, а в 1831-м посвятил ей сти-хотворние:

Я в разных возрастах вас знал:

День жизни вашей разсветал,

Как голубое утро мая

На лоне сельской тишины…

А много лет спустя, в далекие 1860-е, старший сын Дарьи Алексеевны Акуловой женился на дочери Натальи Николаевны — Сонечке Ланской.

12 сентября 1849 года

Наталья Николаевна — П. П. Ланскому.

«На днях приходила ко мне мадам Нащокина, у которой сын (Александр, десяти лет. — Авт.) тоже учится в училище правоведения и умоляла меня посылать иногда в праздники за сыном, когда отсутствует мадемуазель Акулова (старшая сестра П. В. Нащокина — Анастасия Воиновна, была замужем за Матвеем Алексеевичем Акуловым. — Авт.), к которой он обычно ходит в эти дни. Я рассчитываю взять его в воскресенье. Положительно, мое призвание — быть директриссой детского приюта: бог посылает мне детей со всех сторон и это мне нисколько не мешает, их веселость меня отвлекает и забавляет»{888}.

В конце ноября 1849 года Александрина Гончарова признавалась брату Дмитрию:

«Что касается меня, то я живу и прозябаю, как всегда. Годы идут и старость с ними, это печально, но верно. Ничто не вечно под луною, и все иллюзии исчезают»{889}.

Из воспоминаний П. В. Анненкова:

«Зима 1849–1850 годов.

…В это время Ланская, по первому мужу Пушкина, делами которой по дружбе к семейству занимался брат Иван, пришла к мысли издать вновь сочинения Пушкина, имевшие только одно издание, 1837 года. Она обратилась ко мне за советом и прислала на дом к нам два сундука его бумаг. При первом взгляде на бумаги я увидал, какие сокровища еще в них таятся, но мысль о принятии на себя труда издания мне тогда и в голову не приходила. Я только сообщил Ланской план, по которому, казалось мне, должно быть предпринято издание»{890}.

29 апреля 1850 года О. С. Павлищева писала мужу в Варшаву: «…Слуги г-жи Ланской не знают, где Никита Тимофеев — его больше не видно…»{891}, — Она была недалека от истины, ибо преданный слуга и камердинер Поэта Никита Козлов прожил целых две жизни Пушкина — почти 74 года, и последнее упоминание о нем относится к октябрю 1851 г., когда Ольга писала: «Никита Тимофеевич — курьер при опекунстве, старик лет 80-ти, еще живой».

12 октября 1850 года

Приехав с мужем погостить в Россию к своим приемным родителям, внезапно заболела и умерла Наталья Ивановна Фризенгоф. Отпевали ее в Исаакиевском соборе и похоронили на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры рядом с могилой тетушки Е. И. Загряжской. Два одинаковых белых обелиска[200]. На одном из них значится:

Баронесса Наталья Ивановна Фризенгоф

родилась 7-го Августа 1801-го,

скончалась 12-го Октября 1850-го года

Раб. Маc.: Тропинъ.

В «Хронологических списках особ, погребенных в церквах и на кладбищах Лаврских» записано: «Баронесса Наталия Ивановна Фогель фон Фризенгоф, урожденная Загряжская, волею Божию помре октября двенадцатого дня тысяча восемьсот пятидесятого года и погребена того же года и месяца семнадцатого числа в Александро-Невской Лавре»{892}.

|
|

Такое обилие смертей близких людей изнашивало сердце Натальи Николаевны. Очевидно, силы покидали ее, и 12 мая 1851 года она в сопровождении сестры Александрины, дочерей Маши и Наташи уехала для лечения в Германию, а 16 мая «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили, что в числе уехавших в Штеттин на пароходе «Прусский орел» значились и жена генерал-адъютанта Н. Н. Ланская с дочерьми и сестрой.

Накануне отъезда она заключила письменный договор с полковником Иваном Васильевичем Анненковым (служившим в полку Ланского и недавно издавшим «Историю лейб-гвардии Конного полка…») на издание сочинений Пушкина, о чем его брат Федор 12 мая извещал брата Павла:

«Из <…> Ванюшиного писания ты увидишь и узнаешь, Павлуша, решительное его намерение приступить к изданию сочинений Пушкина, и так как сие дело и условие Генералыиой подписано (и она сегодня с детьми на пароходе уехала за границу), то и видя в этом предприятии со временем и выгоду и не желая притом сделать какого-либо упущения, то выслушай по сему случаю и мое мнение…»{893}.

Из воспоминаний П. В. Анненкова:

«Зима 1850–1851 годов в провинции.

…От братьев из Петербурга получено известие, что <…> брат Иван <…> намеревается приобресть у Ланской право на издание Пушкина (известие, поразившее меня громадностью задачи на достойное исполнение плана)»{894}.

19 мая 1851 года

И. В. Анненков — брату Павлу из Петербурга.

«…Когда я объявил, что беру на себя печатание, то все единодушно обрадовались тому, что его буду делать я, а не какой-нибудь книгопродавец; все изъявили готовность помогать мне всеми возможными средствами, а именно: Вяземский, Плетнев, Соболевский, Виелгорский и много им подобных…

Орлов маленькой (флигель-адъютант граф Николай Алексеевич Орлов. — Авт.) принимает участие в етом и будет полезен для исхо-датайствования позволения на печатание новых пьес. — За тем вся переписка, просьба и все касающееся до издания будет от имени опеки, где имя малолетных будет играть немаловажную роль. — Генеральша по возвращении из-за границы дает мне переписку Пушкина с сестрою, когда ему было 13 лет. Ланского племянник (Николай Павлович. — Авт.) рисует мне на камне портрет Пушкина, когда ему было 12 лет. — И много, много еще я мог бы тебе насчитать вещей, которые все были взвешены, когда я брался за дело…»{895}.

Лето 1851 года

По окончании Пажеского корпуса старший сын Поэта 18-летний Александр Пушкин начал службу в чине корнета в полку П. П. Ланского.

В то же время его двоюродный брат, 17-летний Лев Николаевич Павлищев, обучался в Училище правоведения в Петербурге, а его родители по-прежнему жили в Варшаве, и их с разрешения он проводил воскресные дни то в доме Натальи Николаевны, то в доме вдовы поэта Баратынского.

В мае того же 1851 года С. А. Соболевский высказывал супругам Павлищевым, жившим в Варшаве, тревогу по поводу их сына Льва:

«…Кстати о Левушке, не могу не сказать вам своего мнения о здешнем его положении, сколь бы сие ни противело Ольгу Сергеевну. Мне очень жаль, что он на праздниках берется не по-прежнему к Ланским, а по-теперешнему к Баратынской. Во-первых, это было принято Н. Николаевной в роде будирования по случаю наследственных дел, в коих она не только ничем не виновата, но даже поступает с особенным благородством. — Во-вторых, потому, что и теперь и впоследствии знакомство с Ланскими и с теми, кто с ними знаком, полезнее для Левушки связей по Баратынской. Если Левушке теперь может быть веселее у сих последних, то это потому только, что тут меньше стесненья. Что же касается до самих хозяевов, то вот мое беспристрастное мнение. Маминька не в своем уме — сын старший, который обещал быть порядочным, сделался сущий cretin, какой-то недоделыш. Старшая дочь, которая тому назад пять лет мне очень нравилась, — преобразовалась в какую-то львицу, по образцу львиц русских повестей и романов. Даже Плетнев, который столько хлопотал и о сыне и о всей семье, — махнул руками; и если от них отступились и отступаются прежние знакомые, то это вовсе не от интриг Софьи Львовны, а от того только, что нет возможности переносить столько сальности и скуки, сколько у них и около них»{896}.

Но письмо Соболевского не возымело действия на Ольгу Сергеевну, которая в ответ писала сыну:

«…Ты остаешься на поруках Настасьи Львовны, которая тебя так расхваливала, что я почувствовала себя совершенно счастливой. Продолжай, мой ангел, выказывать благодарность Наст. Льв. и следовать всем советам лучшего друга твоей матери»{897}.

29 июня 1851 года

Ф. И. Тютчев — жене Эрнестине Федоровне.

«…Я узнал от Блудовых, что после нашего отъезда Вяземский был сильно болен. Оказывается, с ним случился один из тех приступов сильного мозгового возбуждения, которые заставляют его опасаться за рассудок. Он пробыл в этом состоянии трое суток, и жена поспешила увезти его в Лесной, надеясь, что ему поможет перемена воздуха и места. <…>

P. S. Вот новость, заслуживающая моих усилий и чести быть в постскриптуме. Тут только что получено известие, что похититель прекрасной госпожи Жадимировской — князь С. Трубецкой („Тишайший“. — Авт.) наконец пойман вместе с хорошенькой беглянкой в одном из портов Кавказского побережья, в тот самый момент, когда они готовы были отплыть в Константинополь. Эту новость, между прочим, сообщает своей жене Соллогуб. Он добавляет, что они целую неделю прожили в Тифлисе и никто ничего не заподозрил, и что задержали их только потому, что за полчаса до отъезда этот нелепый человек не смог устоять против искушения сыграть партию в биллиард в местной кофейне, где его, по-видимому, опознали и разоблачили. Бедная молодая женщина была немедленно под надежной стражей отправлена в Петербург, а что до него, то ему, вероятно, придется спеть самому себе оперную арию, которую охотно певали в былое время: „Ах, как сладко быть солдатом“. Вот славная история!.. Вчера еще молодая вдова (Аграфена Петровна, вдова сенатора Н. А. Небольсина. — Авт.), о которой я тебе писал, говорила мне по поводу этого приключения, что она в конце концов не находит, чтоб это бедное создание заслуживало бы такой уж сильной жалости, что все невзгоды, которые она переживает в настоящее время, пойдут ей на пользу в ее будущих романах и придадут им совершенно особую силу. Весьма возможно»{898}.

Как и предполагалось, отставной штабс-капитан Апшеронского пехотного полка князь Сергей Васильевич Трубецкой, задержанный при попытке к бегству за границу, 29 июня 1851 г. был заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости и предан суду, а уже 9 августа последовала резолюция:

«…За увоз жены почетного гражданина Жадимировского, с согласия, впрочем, на то ее самой, <…> за намерение ехать с Жадимировской за границу повелено князя Трубецкого, лишив чинов, ордена Св. Анны 4-й ст. с надписью „за храбрость“, дворянского и княжеского достоинств, оставить в крепости еще на 6 месяцев, потом отправить рядовым в Петрозаводский гарнизонный батальон под строжайший надзор <…>»{899}.

Так бесславно закончилась карьера красавца-кавалергарда…[201]

Из писем Натальи Николаевны П. П. Ланскому из Годсберга:

«11 июля 1851 года. …Дорогому благодетелю моему Анненкову, пожалуйста, поклонись»{900}.

«12 июля. Годсберг. …Здоровье мое решительно лучше»{901}.

«13 июля. …Я составила план путешествия… В Остенде я предполагаю остаться 20 дней, таково количество предписанных мне ванн. Что касается моего путешествия по Рейну, не беспокойся, это не займет у меня более одного дня, так как из Остенде до Бонна я поеду по железной дороге. В Бонне я сяду на пароход и, нигде не останавливаясь, доеду до Мейнца. <…> Из Мейнца до Франкфурта — поездом. В Дрездене остановлюсь, только чтобы посмотреть Швейцарию и Саксонию, как советовали Мещерские. Фризенгоф обещал там к нам присоединиться, и так как он будет путешествовать с нами, я могу меньше времени посвятить Вене и 15-го, повторяю, я буду у тебя во что бы то ни стало. <…>

А теперь я возвращаюсь к твоему письму, к тому, где ты пишешь о моих девушках (Марии и Наталье. — Авт.) <…> На днях мы долго разговаривали <…> Между прочим, я их готовила к мысли, что замужество не так просто делается и что нельзя на него смотреть как на игру и связывать это с мыслью о свободе. Говорила, что замужество — это серьезная обязанность, и надо быть очень осторожной в выборе. В конце концов можно быть счастливой, оставшись в девушках, хотя я этого не думаю. Нет ничего более печального, чем существование старой девы, которая должна довольствоваться любовью не к своим, а к чужим детям и создавать себе какие-то другие обязанности, а не те, которые предназначены природой ей самой. Ты мне называешь многих старых дев, но побывал ли ты в их сердце, знаешь ли ты, через сколько горьких разочарований они прошли и так ли они счастливы, как кажется. А ты сам помнишь ли, как ты был холостяком, — я называю холостяцкой жизнью тот период, когда ты был один после твоего страстного увлечения, — твое сердце было ли удовлетворено, не искало ли оно другой привязанности, и когда вы, ты и Фризенгоф, твердите мне обратное, скажу вам, что вы говорите вздор. Последний, не успел он овдоветь, как принял в качестве утешения любовь Александрины, и перспектива женитьбы на ней заставила его забыть всю свою горестную утрату. Союз двух сердец — величайшее счастье на земле, а вы хотите, чтобы молодые девушки не позволяли себе мечтать, значит, вы никогда не были молодыми и никогда не любили. Надо быть снисходительным к молодежи. Плохо то, что родители забывают, что они сами когда-то чувствовали, и не прощают детям, когда они думают иначе, чем они сами. Не надо превращать мысль о замужестве в какую-то манию, и даже забывать о достоинстве и приличии, я такого мнения, но предоставьте им невинную надежду устроить свою судьбу — это никому не причинит зла.

Что касается Фризенгофа, то, при всем его уме, он часто многое слишком преувеличивает, тому свидетельство его страх перед несоблюдением приличий и общественным мнением до такой степени, что в конце концов говорит об отсутствии характера. Я не люблю этого в мужчине. Женщина должна подчиняться, законы в мире были созданы против нее. Преимущество мужчины в том, что он может их презирать, а он несчастный всего боится. Тому свидетельством его любовь. Он дрожит, как бы его брат или венские друзья не догадались об этом. Это удерживает его от заключения брака ранее положенного срока, чего он хотел бы сам. Я прекрасно понимаю, что он хочет выдержать годичный срок вдовства, и от этого зависит его боязнь Тетушки (С. И. де Местр. — Авт.) и брата, а вовсе не от состояния его дел. <…>

Кстати, по поводу любовных страстей и тому подобных вещей. Я имею сведения о Вяземском через Фризенгофа, который пишет Александрине, что князь очень нездоров, что опасались за его рассудок, и что сам он думал, что сойдет с ума, и заявил жене, что если подобное несчастье с ним случится, он застрелится. Его быстренько отправили в Ревель, для перемены обстановки и воздуха»{902}.

|

Из писем Федора Ивановича Тютчева жене:

«Москва. Пятница. 13 июля.

…Намедни я получил самое кокетливо-любезное письмо от графини Ростопчиной, которая зовет меня к себе в гости в деревню (в подмосковное имение Вороново. — Авт.), прибегая к разным малоубедительным доводам… Как будто такое t?te-?-t?te возможно хотя бы на 24 часа…»{903}.

«С. Петербург. Суббота. 3 августа 1851.

…Вчера вечером, не застав графиню С. Бобринскую, я направился к Строгановым, где оказался весьма желанным гостем, ибо был гостем единственным. Тем не менее, мы без труда досидели до 11 часов — до священного часа, когда сажают на насест самого толстого из всех Снегирей. Намедни я навестил другую птицу — если не той же породы, так той же давности. Я имею в виду старика Местра, которого я застал в гостиной в одиночестве, ибо жена его уже несколько дней лежит. Видно, такой уж год выдался, что все престарелые мужья покинуты женами… Он с большой сердечностью расспрашивал меня о тебе и просил передать, что припадает к твоим стопам, но пока что я скажу это о самом себе, ибо пришел парикмахер и ждет меня…»{904}.

Ценя общество де Местров, Тютчев продолжал бывать в их доме, навещая заболевшую Софью Ивановну, о которой писал жене:

«С. Петербург. Вторник, 14 августа 1851.

…Могу каждодневно устно переговариваться со старухой Местр <…>

Вчера, вернувшись из Петергофа, я поехал к Вяземским; они уезжают сегодня. <…> Они едут сами еще не зная хорошенько, куда. Состояние его совершенно непонятно, но ничем не бросается в глаза тому, кто не видит его во время припадков. Жалость вызывает скорее положение княгини. Она спит еще меньше его, хоть ежедневно борется с желанием заснуть. Они поджидали старуху Карамзину, которая должна была приехать проститься с ними, но не приехала по нездоровью, причиной которому была ее дочь Софи»{905}.

Август 1851 года

Умерла тетушка Натальи Николаевны — Софья Ивановна де Местр, которую похоронили в Петербурге на православном Георгиевском кладбище на Большой Охте, где в 1823 г. была погребена ее дочь Александра Ксаверьевна. А. П. Арапова писала: «Графиня де-Местр скончалась в 1851 году летом, во время пребывания матери за границей, куда она отправилась для лечения на водах старшей сестры (Маши Пушкиной. — Авт.{906}.

Как известно, согласно духовному завещанию умершей, наследство от Е. И. Загряжской перешло сыну Г. А. Строганова — Сергею (женатому на сестре Ольги Ферзен — Наталье). О реакции Натальи Николаевны на этот поступок ее дочь писала: «Она же с этой минуты порвала всякия сношения с семьей Строгановых, тем более, что старый граф, к справедливости котораго она тщетно взывала, как посвященнаго в обстоятельствах дела, уже раз отстранивший ее, оказался солидарным с сыном. Исключение составил только граф Григорий Александрович (внук Г. А. Строганова. — Авт.), как непричастный… делу и сохранивший к ней прежнюю безпристрастную дружбу»{907}.

Из писем Ф. И. Тютчева жене:

«…Вторник. 4 сентября 1851.

…На этот раз я должен сообщить тебе о кончине человека, которого ты очень любила. 1-го числа (на 71-м году. — Авт.) скончалась бедная старая Екатерина Андреевна Карамзина…

Вчера я навестил Андрея Карамзина, который накануне вернулся из именья Мещерских (Мануйлово. — Авт.), чтобы распорядиться о похоронах, и от него я узнал следующие подробности о последних минутах этой достойнейшей и превосходнейшей женщины. В прошлую среду он приехал к матери из Финляндии (из Тресканды, имения его жены Авроры Карловны. — Авт.), но она уже ушла к себе в спальню, а так как она только-только стала поправляться после болезни и очень берегла себя, то не позвала его к себе, а удовольствовалась сознанием, что он тут. На другой день, увидевшись с ним, она сказала, что спала очень хорошо и даже не чувствует никаких обычных недомоганий, и приписывала это его возвращению. Она была спокойна и безмятежна. Говорила о разных переменах в доме, задуманных ею на будущий год, о кустах сирени, которые загораживают окна ее комнаты и которые следовало бы пересадить. В тот день — то был день св. Александра Невского — она потребовала, чтобы к обеду пригласили ее доктора; он осмотрел ее и нашел ее здоровье вполне благополучным. Вечером она села за карты, но ушла к себе после первого роббера. На другой день, в пятницу, она чувствовала все то же улучшение и продолжала его приписывать приезду сына. Вечером она, как обычно, играла в карты и в этот день даже смогла кончить партию. Уходя, она остановилась в дверях, обернулась к сыну и послала ему поцелуй. Это было последним проявлением привязанности, которое ему суждено было получить от матери. Софи проводила ее по коридору, пожурила ее, как обычно, за столь подчеркнутое предпочтение, которое она отдает Андрею и т. д. Добрая старушка легонько шлепнула ее по щеке, а так как та хотела непременно проводить ее до спальни, она стала отсылать ее, говоря: „Что же, ты думаешь, я одна не дойду“. Так что Софи последняя из всей семьи говорила с матерью…

Около 4 часов утра, по словам Андрея, Мещерский вдруг разбудил его и вызвал к матери. Придя к ней, они застали ее в кресле, с головою на подушке; у нее был такой вид, словно она спит сладким безмятежным сном. Она была уже мертва… И вот что они узнали о только что происшедшем… Она проснулась по-видимому от стонов своей горничной, спавшей с нею рядом и страдавшей кошмарами, а когда та совсем проснулась, Екатерина Андреевна попросила ее помочь ей встать, после чего села в кресло и велела принести себе согретых салфеток. По-видимому, она ощущала прилив крови к голове, ибо спросила у горничной, не находит ли та, что она стала очень красна в лице, и велела принести зеркало, чтобы посмотреться самой. В то время, как она прикладывала себе к животу согретые салфетки, горничная вдруг услышала глухой стон и увидела, что одна рука ее стала скользить и упала до полу. Она тотчас кликнула другую женщину, а сама побежала будить Мещерского. Когда он явился, остававшаяся при ней женщина сказала, что она еще раз простонала и затихла. Мещерский говорит, что нащупал на руке еще несколько ударов пульса. Но сердце уже не билось… Можешь представить себе, какая скорбь заполнила остаток этой ночи. Андрей сказывал мне, что бедняжка сестра его весь первый день была не в силах плакать. И правда, именно для нее-то эта утрата тяжелее всего… Скажи Анне (дочь Тютчева. — Авт.), что как раз накануне этой ночи, по их семейному обычаю, они читали вслух письмо, полученное Лизой от Анны <…>

Похороны состоятся в понедельник в Александро-Невской лавре. Андрей должен был сегодня уехать обратно в Мануйлово. Я воздерживаюсь от рассуждений… Опять рухнуло и исчезло нечто из мира наших привычек и привязанностей…»{908}.

«9 сентября 1851.

…От Вяземских никаких вестей. Намедни видел старика Местра, который словно не вполне понимает, что с ним произошло»{909}.

14 октября 1851 года

В этот день из Парижа на имя Николая I было отправлено очередное ходатайство по делу Дантеса о выплате причитающейся ему суммы от гончаровского майората. Сам же Дантес просил «не отказать об отдаче приказа, чтобы мои шурья <…> были принуждены оплатить мне сумму 25 000»{910}.

Такого приказа не последовало, а шефу жандармов было поручено «склонить братьев Гончаровых к миролюбивому с ним соглашению».

27 октября 1851 года

Ф. И. Тютчев из Петербурга — Н. В. Сушкову, женатому на сестре Тютчева Дарье Ивановне.

«…Итак, роковой 52-й год ознаменуется новым раутом. — Он всплывет как розовый листок над этим всемирным водоворотом — и в этой мысли есть нечто несказанно трогательное, и я с умилением приношу вам мою лепту…

<…> Но, переходя от рифм к поэзии, прошу при случае сказать графине Ростопчиной (которая доводилась племянницей Н. В. Сушкову. — Авт.), что я все еще сетую о том, что не попал к ней прошлым летом в Вороново — и против всякого чаяния чаю ее приезда в Петербург. <…> От князя Вяземского теперь довольно трудно будет добиться стихов — даже и известия о нем весьма скудны и редки»{911}.

Из воспоминаний Павла Васильевича Анненкова:

«Осень 1851 года в Москве.

…Между тем брат Иван привез с собою в Москву известие, что дело издания Пушкина он порешил окончательно с Ланской, заключив с нею и формальное условие по этому поводу. Но издание, разумеется, очутилось на моих руках. Страх и сомнение в удаче обширного предприятия, на которое требовались, кроме нравственных сил, и большие денежные затраты, не покидал меня и в то время, когда уже, по разнесшейся вести о нем, я через Гоголя познакомился с Погодиным, а через Погодина с Бартеневым (П. Ив.), Нащокиным и другими лицами, имевшими биографические сведения о поэте»{912}.

2 декабря 1851 года

Во Франции произошла смена власти. «В награду за услуги, оказанные Луи-Наполеону, Дантес был назначен им в день декабрьского переворота сенатором. В сенате он обратил на себя особое внимание своими речами в защиту светской власти пап. Во время последней империи Дантес был persona grata при дворе Наполеона III. Дантес был одним из основателей Парижского Газового общества и оставался директором этого общества до самой смерти, благодаря чему составил себе большое состояние. По словам одного из наших соотечественников, знавших в Париже Дантеса, это был человек „очень одаренный и крайне влиятельный, даже большой оригинал; он был замешан во всех событиях и происках Второй империи“.

…О <…> судьбе Дантеса вплоть до переворота 2 декабря 1851 г. <…> почти ничего неизвестно. По возвращении из России во Францию он сначала заперся в деревне своей (в Эльзасе), а затем, в сороковых годах выступил на политическом поприще, был избран депутатом и сначала продолжал быть крайним легитимистом. В дуэли между Тьером и Биксио Дантес был секундантом первого. Затем он из легитимистов превратился в бонапартиста»{913}.

21 февраля 1852 года

Около 8 часов утра в Москве умер Н. В. Гоголь. Ему было 43 года. За несколько дней до того, он, изнуренный постом и молитвами, настояниями своего духовника отца Матвея «отречься от Пушкина, как от грешника и язычника», сжег в печи подготовленный к печати том «Мертвых душ». И. С. Тургенев в своей статье-некрологе, названной «Письмо из Петербурга», в газете «Московские ведомости» от 13 марта 1852 г. писал:

«Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти два слова? Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить… Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся как одной из слав наших!.. В день, когда его хоронит Москва, нам хочется протянуть ей отсюда руку — соединиться с ней в одном чувстве общей печали…»{914}.

За публикацию этой статьи, ослушание и нарушение правил цензуры И. С. Тургенев был арестован и сослан в свое имение Спасское-Лутовиново Орловской губернии.

Граф В. А. Соллогуб, уехав в 1843 г. за границу, «где жил целый год с Гоголем, сперва в Баден-Бадене, потом в Ницце», впоследствии вспоминал: