Глава пятая Нюрнберг

Глава пятая

Нюрнберг

^{Гросс-адмирал Дёниц: «Наш фюрер мертв…» — Запоздавшие откровения Черчилля — Предложения генерала Рендулица, представленные генералу Уолкеру — Невозможность обороны горного перевала в южном Тироле — Наша капитуляция — «Напейтесь, так как сегодня вечером вы будете висеть!» — Наручники — «Куда вы вывезли Гитлера?» — Полковник Андрюс — Убийства и торговля — Время судей — Тюрьма на чрезвычайном положении: опасаются путча Скорцени! — «Охранять, как кобру» — В Дахау — «Дикий Якуб» — Советское предложение — Наш процесс — Великодушное показание полковника Форреста Ео-Томаса — Оправданные — Я совершаю побег из лагеря в Дармштадте.}

В понедельник 30 апреля 1945 года после обеда стало известно о смерти Гитлера в Берлине. Окруженная советскими войсками столица представляла собой море руин. В числе последних подразделений, защищавших разрушенную канцелярию рейха, особенно отличился французский батальон дивизии войск СС «Шарлемань».

Гитлер мертв! После первого шока мы не поверили этому сообщению. Разве не должен Адольф Гитлер находиться среди нас, готовых защищаться до смерти?! Нет! Это невозможно! Нас обманывали. Может быть, мы его еще увидим.

Однако известие подтвердилось, и необходимо было с ним примириться. На следующий день по радио передали седьмую симфонию Антона Брункера, и стало очевидно, что все это правда. Перед смертью Гитлер назначил Карла Дёница главой государства. Гросс-адмирал обратился к немецкому народу:

«Наш фюрер, Адольф Гитлер, мертв… Он отдал жизнь за Германию, посвятив всего себя только службе родине. Его борьба с большевизмом имела значение не только для Европы, но и для всего мира… Фюрер назначил меня своим преемником. Моя первая задача — использовать все силы, чтобы спасти наш народ от уничтожения наступающим большевизмом, и если я приказываю продолжать борьбу, то только для того, чтобы мы смогли до конца выполнить этот священный долг. И пока англичане и американцы будут нам мешать в достижении этой цели, мы вынуждены будем защищаться и воевать также и с ними… Поддерживайте порядок и дисциплину в деревнях и городах… Солдат, не выполняющий свои обязанности, является трусом и предателем, так как он, таким образом, обрекает женщин и детей своей страны на смерть и неволю».

Собрав своих офицеров и солдат около командного поезда, я не произносил речь, в ней не было необходимости. Я только сказал им: «Фюрер мертв. Да здравствует Германия!», затем мы запели гимн «Германия превыше всего». Вместе с нами присутствующие европейские добровольцы запели «Ich hatt’ einen Kameraden».[270]

Мы осознавали, что новый президент рейха прав. Необходимо было продолжать борьбу, чтобы как можно больше женщин, детей и солдат смогли убежать на Запад. Несмотря на недостаточную подготовку, альпийский редут мог и должен защитить многих из них. Я намеревался это сделать с момента присоединения ко мне Радла в Радштате с 250 солдатами. Поэтому когда министр хозяйства и председатель Рейхсбанка Вальтер Функ прислал ко мне двух своих представителей с просьбой обеспечить охрану казны Рейхсбанка, я с должной вежливостью дал им понять, что они ошиблись адресом, так как я не имею ничего общего с охранником несгораемой кассы. Я солдат и должен сражаться.

В принципе альпийский редут должен был представлять собой укрепленный участок местности, примерно 350 километров в длину и 75 километров в ширину. Он тянулся от Брегенца на западе до Бад-Аусзее на востоке, через Фюссен, Траунштейн и Зальцбрук на севере, Глоренцу, Больцано, Кортину д’Ампеццо и Линц на юге. После капитуляции немецких сил в Италии последнюю линию перенесли на высоту горного перевала Бреннер, однако через несколько дней я пришел к выводу, что эта крепость не существует и никогда не будет существовать.

Возможен ли сейчас, когда уже нет Гитлера, а национал-социалистское государство лежит в развалинах, роспуск антигерманского союза? Я сомневался в этом. Но, тем не менее, 23 ноября 1954 года Уинстон Черчилль сообщил своим избирателям в Вудфорде необычную сенсационную новость:

«Еще до окончания войны, когда сдавались в плен сотни тысяч немцев, я телеграфировал лорду Монтгомери, поручая ему старательно собирать и хранить немецкое оружие, чтобы можно было с легкостью возвратить его немецким солдатам, с которыми мы могли бы совместно сражаться против советской армии в случае ее дальнейшего похода в Европу. Я очень сильно не доверял Сталину, так как он делал все возможное для обеспечения России и коммунизму господства в мире».

У меня создавалось впечатление, что это сон! «В случае дальнейшего похода…» А кто сделал возможным этот поход? Сегодня некоторые смеются, когда читают, что «немецкий солдат не позволил, чтобы Европа стала большевистской». Однако если бы мы не сражались на Востоке, многие из тех, кто, начиная с 1945 года, нас критикует и считает войска СС преступной организацией,[271] не имели бы возможности раскрыть свои таланты. Вероятнее всего, их просто не было бы, а если бы они и жили, то низко кланялись бы всемогущим повелителям победившего большевизма под угрозой тяжелой работы в каменоломнях вблизи Верхоянска.

Ясно, что стремительный поход советских армий к сердцу Европы являлся огромной угрозой не только для народов старого континента, но также для Великобритании и Соединенных Штатов. Запоздавшие откровения британского премьер-министра являются достаточным доказательством этого. Генерал Гудериан, начальник Генерального штаба сухопутных войск, заявил мне, что в начале февраля 1945 года вермахт был еще в состоянии нанести тяжелые и чувствительные удары по советским армиям, тылы которых оказались очень растянуты, но при условии, что западные державы предоставили бы вермахту свободу действий на Востоке. Этого не произошло.

Тогда я познакомился с генерал-полковником Лотаром Рендулицем. Он командовал группой армий «Юг» и в конце войны защищал Центральную Австрию до границы с Чехословакией от ударов Красной Армии.

Генерал-полковник Рендулиц был историком и хотел не просто писать историю, но и творить ее. После смерти Гитлера он надеялся, что четырем армиям под его началом удастся не только остановить марш войск Малиновского и Толбухина на запад, но и отбросить их за Дунай. Поэтому он отправил парламентера, представившего командиру 2-го корпуса американской армии генерал-майору Уолтану Г. Уолкеру следующую декларацию:

«1. Даже если в Соединенных Штатах верили, что в 1941 году Германия угрожала Америке, необходимо признать, что эта угроза уже не существует.

2. Гитлер мертв; немецкие армии ведут свои последние бои, а западные союзники не могут не согласиться, что главной угрозой в Европе, и не только в ней одной, является большевизм.

3. Перед такой угрозой все державы, независимо от того, непосредственно подвержены они опасности или нет, должны проявить солидарность».

Рендулиц обратился с просьбой к генералу Уолкеру, чтобы тот разрешил резервным немецким частям пройти через его позиции с целью усиления немецких армий на Востоке и проведения ими контрнаступления.

Генерал Уолкер ответил саркастически и отрицательно. Инициатива Рендулица опередила на четыре года возникновение НАТО (North Atlantic Treaty Organization), созданного в Вашингтоне лишь в апреле 1949 года.

По приказу находящегося в Кенигзее верховного командующего оперативным районом «Юг» я собрал всех уцелевших и включенных в состав моих подразделений солдат, создав новую часть, названную «Корпусом охраны Альп», хотя она и была корпусом только по названию.

1 мая я получил последний приказ из Кенигзее от командования оперативным районом «Юг»: организовать оборону горного перевала в южном Тироле, чтобы обеспечить отход подразделений генерала Генриха-Готфрида фон Фетингхоффа, преемника фельдмаршала Кессельринга в Италии, и не позволить американским и английским частям ворваться в Австрию. Однако было слишком поздно. Наши войска в Италии уже капитулировали, а Кессельринга об этом даже не предупредили.[272]

Офицеры «Корпуса охраны Альп», которые после получения приказа немедленно направились на итальянскую границу, имели достаточно здравого смысла, чтобы тотчас же вернуться ко мне.

После того как 6 мая 1945 года Дёниц приказал сложить оружие, я со своими ближайшими соратниками 8 мая укрылся в горах. Остальные мои подразделения находились в ближайших долинах; разделенные на малые группы, они ожидали моих приказаний.

Несмотря на большое мужество своих солдат, Германия проиграла вторую мировую войну. Мы сделали все, что было в наших силах, чтобы это предотвратить. Нам уже многое было известно — Радлу, Хунке и мне. В нашем горном укрытии, в Дахтейне, мы поняли, что в современной войне военное счастье находится не на стороне солдат, которых предали.

Я мог бы покончить жизнь самоубийством. Многие из нас стремились погибнуть в последних сражениях или же покончили с собой. Я также мог бы очень легко удрать за границу на борту самолета «Ю-88», однако отбросил эту мысль, ведь это означало бы оставить родину, семью и товарищей. Мне нечего было скрывать — как солдат, я не стыдился ни одного своего поступка или приказа. Я решил сдаться в плен и отправил два извещения штабу американской дивизии в Зальцбурге. Я написал, что офицеры и солдаты «Корпуса охраны Альп» могут собраться и все вместе прийти сдаваться в плен. Ответа не было. Позже мне стало известно, что штаб американской дивизии посчитал мои предложения «новой военной хитростью». Не понимаю, в чем могла заключаться эта «хитрость».

Я не отдавал себе отчета в том, что меня интенсивно разыскивали, а по радио союзников называли «самым чертовски умным человеком в Германии». На самом деле я и понятия не имел о легенде, которой уже было окружено мое имя.

20 мая 1945 года Радл, Хунке, а также кандидат в офицеры и переводчик Петер, вооруженные и одетые в полевую форму, сошли вместе со мной в долину. Вблизи Аннаберга мы явились в канцелярию ближайшей американской части. Там командовал сержант, который выслушал нас не очень внимательно, но предоставил нам джип с водителем для поездки в Зальцбург. Насколько сержант не обращал на нас внимания, настолько водитель, родом из Техаса, очень заинтересовался нами. Он решил прервать путешествие и остановил машину у бара; я вышел вместе с ним. Он заказал бутылку хорошего вина, за которое я заплатил. Когда мы тронулись в путь, техасец, обернувшись ко мне, спросил:

— Шутки в сторону, ваша фамилия действительно Скорцени?

— Действительно.

— Тогда выпейте с друзьями, так как сегодня вечером вы будете висеть.

Мы выпили «за наше здоровье». В Зальцбург наша группа приехала около полудня. Водитель не мог или не хотел найти штаб дивизии, поэтому он оставил нас на улице у гостиницы, реквизированной американской армией, попрощался и уехал. Перед гостиницей несколько немецких офицеров удивленно смотрели на нас: ведь мы все еще были вооружены!

Нашелся американский майор, который захотел нас выслушать. Он отправил нас на другом джипе в Санкт-Иоганним-Понгау, чтобы мы попросили немецкую комендатуру в лагере военнопленных и американские власти предоставить нам автомобили и грузовики для «Корпуса охраны Альп». Наконец какой-то немецкий генерал направил нас в американский батальон, расположенный в Верфене. Я приказал Хунке остаться в Санкт-Иоганне — если бы мы не вернулись через три часа, это означало бы, что нас пленили. Хунке тогда должен был предупредить наших людей, и действовал бы девиз: «Каждый заботится о себе, а Бог — обо всех».

В Верфене штаб американского батальона размещался на краю долины в удобной вилле, где я начал вести переговоры с американским капитаном. Радл и Петер вынуждены были остаться у входа. Вместо подписания согласия на проезд для транспортировки моего «Корпуса охраны Альп» в Зальцбург, которое я требовал, капитан завел меня в столовую. Там находились двое офицеров и переводчик. Когда я показывал на карте, где находятся мои люди, с грохотом распахнулись двери и окна столовой. На меня оказалось направлено двенадцать автоматов, а переводчик велел сдать пистолет, что я и сделал, предупредив:

— Прошу внимания, он заряжен, а последний патрон опасен.

Затем меня обыскали и раздели; отняли у меня часы, которые вскоре вернули, пока они не исчезли насовсем. В конце концов меня с Радлом, Петером и охраной загрузили в четыре джипа, сопровождаемые двумя бронеавтомобилями. В Зальцбург нас привезли ночью и отставили в саду какой-то виллы. Я только закурил, когда внезапно сзади на нас напал патруль военной полиции. Нам заломили руки назад и надели наручники. Меня завели в помещение, где за двумя или тремя столами находилось двенадцать человек, среди них несколько фотографов и репортеров. Какой-то офицер хотел меня допросить, я заявил, что не дам показаний до тех пор, пока с меня не снимут наручники. Когда это сделали, я подошел к окну (солдаты, вооруженные автоматами, по-прежнему стояли снаружи) и крикнул:

— Радл, Петер, вы все еще в наручниках?

— Да, — ответил Радл. — Что за свинство?

Я обратился к капитану:

— До тех пор, пока мои товарищи будут находиться в наручниках, вы от меня ничего не узнаете.

Я остался у окна. Через некоторое время раздался голос Радла:

— Сейчас все в порядке. Спасибо!

Я сел напротив майора и высказал готовность отвечать на вопросы. Первый из них звучал:

— Намеревались ли вы убить генерала Эйзенхауэра?

Я ответил отрицательно. Вопросы следовали один за другим, все одни и те же. Позже, во время моего трехлетнего плена, мне задавали их офицеры различных разведок — американской, британской и даже французской:

— Если вы не намеревались убить Эйзенхауэра, то, может быть, вы хотели похитить его? Разве это не очевидно, что вы хотели убить либо похитить генерала Брэдли? Почему итальянские и венгерские войска не стреляли по вам в Гран-Сассо и Будапеште? Что вы делали в Берлине в конце апреля 1945 года? Куда вы отвезли Гитлера? Нам известно из определенных источников, что вы вылетели из Берлина на самолете вместе с Гитлером на рассвете в понедельник 30 апреля 1945 года. Где он скрылся? Можете ли вы пилотировать самолет? Вы пилотировали; Гитлер находился рядом с вами в кабине, видите, как хорошо мы информированы!.. Вы ночью совершили посадку на Балеарских островах… Бессмысленно отрицать все это. Вы хотели взорвать ставку маршала Монтгомери, у нас есть доказательства! Откуда вам известно, что Гитлер покончил жизнь самоубийством, если вас не было в Берлине в конце апреля 1945 года? Лично ли Гитлер приказал вам убить генерала Эйзенхауэра? Нет? Тогда кто? и так далее, и так далее.

Со временем мне удалось убедить полковника Генри Гордона Шина, одного из руководителей американской разведки:

— Если бы я переправил Гитлера в какое-нибудь безопасное место, — сказал я, — то мне не имело бы смысла возвращаться, чтобы вместе с товарищами пойти в тюрьму.

«Это хитрость, — неистовствовали журналисты. — Скорцени хочет замести за собой следы!» Особенно скептичными оказались репортеры «Нью-Йорк Таймс» и «Кристиэн Сайэнс Монитор». В своей книге «Неординарное подразделение специального назначения» Чарльз Фоли отметил: «Скорцени сделался персонажем современной мифологии, способным на все».

Все-таки генерал Уолтер Беделл Смит, начальник штаба Эйзенхауэра, пригласил корреспондентов газет союзных государств в отель «Скибе» в Париже. Фоли пишет: «Покушение на жизнь и свободу генерала Дуайта Д. Эйзенхауэра никогда не готовили, — сообщил генерал. — Служба безопасности была введена в заблуждение противоречивыми рапортами».

Недовольные журналисты задавали генералу затруднительные вопросы, касающиеся осадного положения в ставке союзников под конец 1944 и в начале 1954 года, двойника генерала Эйзенхауэра, а также факта, что он сам был практически заключен в тюрьму в Версале. Генерал Беделл Смит признал тот факт, что речь шла «об ошибках, совершенных по причине ложной информации». Журналисты все еще относились с недоверием к этим словам генерала; после расследований и контррасследований специальные службы союзников пришли к выводу, что в этом деле осталось что-то подозрительное. Мое алиби было слишком убедительным.

Меня переводили из одной тюрьмы в другую. В шестой я оказался сокамерником фельдмаршала Кессельринга. 29 мая меня закрыли в подвале, напичканном микрофонами, вместе с Кальтенбруннером. Мы вспоминали о временах нашего студенчества и службы — занимавшиеся подслушиванием были разочарованы. Кальтенбруннеру не повезло, потому что он вступил в должность после Рейнхарда Гейнриха, руководителя РСХА, убитого в Праге в 1942 году. Вначале его отправили в Лондон и в течение нескольких недель допрашивали корректно. Позже ему пришлось провести семь недель в лондонском Тауэре, днем и ночью в темноте, где Кальтенбруннер перенес пытки, применявшиеся ранее к заключенным Петропавловской крепости. В его камере поднимался постепенно уровень воды, когда он превышал метр — понижался. Затем применяли холодный душ и битье. В Нюрнберге три воспаления мозговых оболочек, следовавшие друг за другом, не позволяли ему участвовать в большинстве процессов. Последний раз я видел его в июле 1946 года: он был спокоен и сдержан, хоть и знал, что его ожидает смертный приговор и казнь.

Моим товарищем по неволе был также рейхслейтер доктор Роберт Лей,[273] арестованный в голубой пижаме и тапочках. Выезжая, он накинул огромный плащ, взятый случайно в гардеробе, на голову ему надели тирольскую шляпу. Несчастный не выдержал того, как с ним обходились; он совершил самоубийство вскоре после доставки в Нюрнберг.

В лагере в Оберурзеле я нашел Радла, получившего разрешение на пребывание в моей камере, но 10 сентября мне опять надели наручники, чтоб забрать в самолет, который доставил нас в Нюрнберг. На борту уже находились гросс-адмирал Дёниц, генералы Йодль и Гудериан, все еще одетый в пижаму доктор Лей и даже… Бальдур фон Ширах.

Когда мы прибыли на территорию тюрьмы в Нюрнберге, коменданта пенитенциарного заведения, американского полковника Бартона Андрюса, носившего пенсне и поразительно напоминавшего Генриха Гиммлера, чуть не хватил удар. С негодованием он отметил, что гросс-адмирал Дёниц еще носит мундир со знаками различия, соответствующими его званию. Я оказался в такой же ситуации. Начальник тюрьмы кричал, что это непозволительно и является провокацией. Он кричал так громко, что прибежало множество чернокожих полицейских. Однако я уже отдал честь гросс-адмиралу, он понял и тоже позволил себе ответить на мое приветствие.

Мы без слов сняли знаки различия друг у друга. Затем отдали честь, и последний руководитель Третьего рейха пожал мне руку.

Тюрьма в Нюрнберге представляла собой большое здание в форме пятиконечной звезды. Нас охраняло множество чернокожих солдат — главный стражник, полковник Андрюс, вероятно, предполагал, что таким образом он нас унизит. Я всегда находил общий язык со своими тюремными охранниками, которые вели себя более порядочно, чем белые. Огромный, как башня, и очень симпатичный чернокожий сержант подружился со мной. Он часто подбрасывал мне несколько сигарет или шоколад.

В первые недели нас кормили хорошо. Работавшие на кухне старые местные немецкие заключенные готовили все, что могли, чем огорчали полковника Андрюса. Он был литовцем по происхождению и как новоиспеченный американец ненавидел все немецкое. «Я знаю, — сказал он нам, — что вас называют «Krauts» («Капуста»), потому что вы ее очень любите. Поэтому будете ее есть каждый день». Он позаботился о том, чтобы еда была как можно хуже.

Молодой австрийский инженер из министерства вооружения и военного производства (если я правильно помню, Раффельсбергер) получивший распределение на кухню, велел приносить нам кнедлики. Он был единственным заключенным, которому удалось убежать из тюрьмы в Нюрнберге во время похода в город за продуктами в сопровождении нескольких американских солдат. Он уехал в Южную Америку.

Первоначально я содержался в крыле для обвиняемых, моя камера находилась напротив камеры маршала Геринга. Мы общались с помощью знаков, так как формально разговоры были запрещены. Позже, перед Рождеством 1945 года, меня перевели в крыло, предназначенное для свидетелей. Наши камеры закрывали на ночь и открывали днем. Андрюс ввел строгий порядок, согласно которому во время его появления каждый заключенный должен был принимать стойку смирно и отдавать честь на пороге своей камеры с момента, когда комендант находился в пятнадцати метрах от входа в камеру, и после того, как он прошел двенадцать шагов.

Считая это требование смешным, я заходил в ближайшую камеру, как только охранники сообщали, что его достойная персона прибывает для проверки. Заметив это, он вызвал меня к себе:

— Вы отказываетесь отдавать мне честь?

— Я отдавал бы вам честь, если бы со мной здесь обходились как с солдатом. Я отказываюсь делать это как прислужник. Я ношу звание, равное вашему, и являюсь офицером, а не лакеем.

— Мне предоставлено право закрыть вас на месяц в одиночной камере за неподчинение.

— Вы можете делать, что хотите.

Думаю, что американские офицеры, находившиеся в подчинении у Андрюса, ненавидели его еще больше, чем он ненавидел нас. Несколько лет тому назад во время путешествия на самолете мне довелось встретиться с одним из них — он узнал меня и сказал, что мое поведение в отношении полковника Андрюса приносило ему и его товарищам большое удовлетворение.

Внешне поведение американцев было безупречным: полковник Андрюс объявил, что любой имеет право подавать жалобы. В действительности ни по одной жалобе вопрос не был решен положительно. В этом убедился генерал-полковник Гальдер, имевший очень хорошие отношения с американцами. Он позволил себе обратить внимание охранников, что в немецком концентрационном лагере к нему относились лучше, чем в Нюрнберге, за что получил четырнадцать дней карцера.

Некоторые не смогли этого выдержать. Кроме доктора Лея, руководитель управления здоровья рейха, несправедливо обвиненный добрый и энергичный доктор Конти, повесился в соседней камере. Генерал Бласковиц выпрыгнул с четвертого этажа. Фельдмаршал фон Бломберг умер в больничной палате, куда его перевели в последнюю минуту. По дороге в душ мне удалось своровать три простыни — одну я отдал постоянно прикованному к кровати маршалу, другую подарил австрийскому генералу фон Глайзе-Хорстенау, бывшему адъютанту императора Франца-Йозефа, третью оставил себе.

После совершенных самоубийств Андрюс начал применять еще более жесткие меры. Днем и ночью проводились неожиданные проверки. Мы должны были спать при включенном свете, с открытой головой, повернувшись в сторону света; если кто-нибудь случайно во время сна закрывал глаза одеялом, его тут же грубо будили охранники.

Когда маршал Геринг совершил самоубийство, приняв цианистый калий, была проведена генеральная ревизия всех камер. У генерала Йодля нашли тридцать сантиметров проволоки, у фельдмаршала Кейтеля — заточенные заклепки и лезвия для бритья, у Риббентропа — стеклянную бутылку, а у гросс-адмирала Дёница — пять связанных шнурков для ботинок.

Однако самым худшим, по крайней мере, для меня, было настроение, царившее в тюрьме. Постоянная слежка, соглашения, предлагаемые более слабым, шпионаж, доносительство, ложные обвинения, рабское поведение некоторых обвиняемых и свидетелей, стремившихся произвести как можно лучшее впечатление (им обещали соответствующее отношение и иногда выполняли обещания, если они проявляли желание «сотрудничать») — все это пагубно влияло на мое душевное состояние. Я был близок к совершению поступка, который позволил бы опять свирепствовать Андрюсу.

Не было ничего, что могло бы использоваться против нас и не использовалось. Нас «тестировали» психологи, имевшие сомнительные звания, например, господин М. Гольденсон и «профессор» Г. М. Гильберг, многократно проверявшие меня; мы подвергались тестам на сообразительность. Великими триумфаторами оказались доктор Зейсс-Инкварт, доктор Шахт и маршал Геринг — американцы были очень удивлены, когда определили, что, согласно их критериям, уровень нашей сообразительности оказался «намного выше среднего».

Однако самой важной работой «психологов» было информирование прокуроров и сеяние раздоров среди заключенных. Например, мне вежливо сообщали, что X сказал обо мне много плохого, надеясь, что я скажу что-либо о нем и раскрою какую-нибудь «сенсацию», полезную для обвинения или прессы. Эти уловки не действовали на меня, но оказались эффективны в отношении наиболее наивных и слабых.

Журналисты жаждали сенсаций. Неудивительно, что тогда международная пресса печатала множество всяких ужасов и нелепостей, так как чем невероятнее казалась информация, тем более щедро она оплачивалась. Контракты на издание заключались через посредников, меня тоже просили предоставить тексты, «подходящие для печати». Однако некоторые заключенные большую половину дня печатали на машинках материалы для прессы или для обвинения, что, впрочем, было одно и то же.

Генералы Варлимонт и Хёттль, иначе «Вальтер Хаген», наверно, работали над своей защитой с утра до вечера.

Комментатор Нюрнбергского радио также имел в тюремных стенах сеть информаторов. Он говорил, что его зовут Гастон Оулмэн и он является гражданином одной из южноамериканских республик. В действительности его фамилия Улльман, и до войны он имел дело с немецким правосудием.

Процветала торговля автографами. Я беззастенчиво требовал пачку сигарет за подпись; чем «опаснее» ты был, тем выше тариф. Я знал нескольких человек, которые не стеснялись считаться опасными преступниками, чтобы обеспечить себе более выгодное пребывание в тюрьме. Мне неизвестно, записывались ли ложные откровения, которые они делали охранникам, позже в обвинительных документах.

Именно в то время возникла «черная легенда», касающаяся наиболее чудовищных и мерзких преступлений, ответственность за которые была возложена на весь немецкий народ. Эта коллективная ответственность базировалась на том факте, что 90 процентов немцев стали на сторону человека, который «во имя права наций на самоопределение» хотел объединить всех немцев в одном сообществе.

Жестокие и фантастические легенды создавались Улльманом и его конкурентами. Я буду говорить только о том, что мне известно: меня обвинили, как выяснилось позже, в выдуманных преступлениях, хотя прокурор трибунала, занимавшийся мной и моими товарищами, не мог не знать, что обвинения были необоснованными. Нас априори признали уголовниками. К сожалению, во время войны и после нее произошло множество ужасных вещей — больше их выдумывать не стоило.

Преступление считается преступлением, даже если оно совершено во время войны или же победителем после ее окончания. Возможно, через несколько десятков лет после этой великой трагедии мирового масштаба наступило время, чтобы рассмотреть эти проблемы более объективно.

В Нюрнберге могло быть опасным все, даже любезность католического тюремного капеллана, преподобного отца Сикстуса О’Коннори. Несмотря на то, что орден августинцев, к которому он принадлежал, происходил из отшельнического сообщества, отец не имел в себе ничего от пустынника, как раз наоборот. Он был доброжелательным, подолгу беседовал с задержанными и защищал заключенных настолько, насколько ему позволял это делать распорядок Андрюса. Он являлся ирландцем, а его мать была родом из Германии. Некоторые заключенные постоянно и всячески ему угождали: губернатор Франк, фон дем Бах-Зелевски, гаулейтер Боле, Шелленберг и несравненный Хёттль оказались самыми усердными.

Проповеди отца Сикстуса содержали в себе понятные всем намеки, когда он позволял себе открыто критиковать «человеческий суд». В ноябре 1945 года, в День поминовения усопших, он прочитал делающую ему честь проповедь о самоотверженности миллионов немецких солдат, погибших в борьбе с врагом.

Победители-судьи, во власти которых находятся побежденные, располагают сильными средствами порабощения. Прежде всего, это заключение в тюрьму, являющееся стрессом для подавляющего большинства людей; различные запреты (разрешение на переписку со своими семьями мы получили лишь в феврале 1946 года); придание определенного направления допросам, тенденциозный перевод, иногда меняющий смысл показаний, данных свидетелями под присягой, применение в отношении обвиняемых угроз, шпионажа, плохого обхождения и так далее.

«Показания», полученные в Нюрнберге, а также действия политико-военной полиции, враждебной допрашиваемому заключенному, должны изучаться историками очень осторожно. Я упрекаю некоторых, согласившихся дать ложные свидетельства, чтобы спасти свою жизнь. Особенно отличился, поведением достойным сожаления, один из них. «У меня жена и дети, — сказал он мне, — я не мог поступить иначе».

Другие заключенные отказались давать ложные показания. Защитник фельдмаршала авиации Мильха доктор Бергольд заявил от его имени в присутствии свидетелей, что на Мильха оказывалось очень сильное давление, чтобы он дал показания против маршала Геринга. Мильху и его адвокату Бергольду удалось даже сообщить об этом посланникам Международного Красного Креста. Это было трудно, и многие свидетели, опасаясь, что сами могут оказаться в числе обвиняемых, не предпринимали подобных попыток.

Я находился в Нюрнбергской тюрьме трижды: с сентября 1945 до мая 1946 года, в июле и августе 1946 года, а также в феврале и марте 1948 года. На третий раз у меня созрело решение найти себе занятие. Во всех камерах стекло в окнах заменили кусками прозрачного пластика, прибитого к оконным нишам гвоздями или кнопками, которые часто отваливались. Я вызвался добровольцем их прибивать.

За это мне еженедельно выдавали пачку табака, а также у меня была возможность заходить в камеры, беседовать с обвиняемыми товарищами, заводить интересные знакомства, поддерживать упавших духом. Одновременно я ободрял сам себя. Если вмешивались охранники, мы делали вид, что беседуем о семье заключенного и так далее, впрочем, повторю еще раз, что между чернокожими солдатами американской армии и нами, заключенными, существовала солидарность. «Психологи» совершили серьезную ошибку, назначив нам в охранники негров, отказывавшихся трактовать нас как зверей и преподавших не один урок человечности Андрюсу.

Однако это было время судей.

В британской оккупационной зоне организовали гигантское расследование, охватившее 700 000 офицеров и рядовых. Из этого числа было выделено 937 человек, подозреваемых в нарушении военного права. Британские военные суды вынесли следующие приговоры:

Следовательно, только 677 солдат воевали не по правилам, признаваемым победителями, то есть менее, чем один из десяти тысяч (находящихся под следствием).

Согласно заключительному рапорту бригадира Телфорда Тейлора, в американской оккупационной зоне было задержано только 570 немецких солдат, подчинявшихся известному праву № 10.[274]

177 человек предстали перед американскими судьями со следующими результатами:

Во французской оккупационной зоне арестовали несколько тысяч человек. На месте были вынесены следующие приговоры:

Смертная казнь 104 (62 приведено в исполнение).[275]

Всего 2442 приговоренных в трех оккупационных зонах на 10 000 000 мобилизованных, или 0,024 процента.[276]

В советской оккупационной зоне число смертных приговоров, приведенных в исполнение, превысило 185 000.

Из числа 4 000 000 немецких военнопленных, находившихся в СССР, после 1945 года вернулись лишь 30 процентов.

В начале марта 1946 года мы отдавали себе отчет, что в Нюрнберге творится что-то необычное. Полковник Андрюс привел Дворец правосудия и тюрьму в состояние повышенной боевой готовности: тюремную охрану утроили; перед главными входами возвели противотанковые баррикады; почти везде появились пулеметные гнезда, защищаемые мешками с песком и бревнами. В коридорах соорудили небольшие стрелковые позиции из танковой брони, из которых стражники могли стрелять и отбить атаку неприятеля. Но какого?

Мы напрасно пытались определить значение этих военных приготовлений, но мне все объяснил вышедший после обеда из офицерского клуба отец Сикстус. Один американский генерал, фамилию которого он мне не хотел сообщать (когда возникала необходимость, он был воплощением тактичности) сказал ему:

— В окрестностях Нюрнберга замечены моторизованные подразделения немецких партизан. Их задача — организовать в городе путч, захватить тюрьму и освободить всех заключенных. Эти люди представляют собой опасность, прежде всего потому, что ими командует полковник Отто Скорцени, то самый, который похитил Муссолини и готовился тоже сделать с генералом Эйзенхауэром.

— Но ведь, — возразил Отец Сикстус, — полковник Скорцени находится здесь, в тюрьме, с сентября прошлого года! Лишь вчера я с ним беседовал…

— Можете быть уверены, — заявил генерал, — что этот Скорцени ненастоящий, так как, поверьте, у меня очень надежная информация. Мы разберемся с этим вопросом.

В связи с этим меня допрашивали несколько раз, очные ставки иногда напоминали фарс. Наконец мне удалось доказать, что я действительно являюсь собой…

Когда меня через несколько месяцев направили в лагерь в Ратицбоне, в Баварии, я встретил там своего бывшего офицера, работавшего с радио, который мне все объяснил. Во время расформирования «Корпуса охраны Альп» он демобилизовался и вернулся к семье в Нюрнберг. Когда ему из печати стало известно, что меня содержат в местной тюрьме, он решил помочь мне и, если бы возникла возможность, освободить. Был разработан план, впрочем, невыполнимый, но болтливость одного из заговорщиков явилась причиной ареста всей группы. Однако агенты полиции, вероятно, поверили в то, что меня узнали, когда я якобы перемещался из Германии. Отсюда и взялось состояние повышенной боевой готовности, которое длилось в тюрьме несколько месяцев уже после моих допросов.

Мной очень интересовалась газета американских оккупационных частей «Старе энд Страйпс» («Звезды и полосы»). Из статьи с моей фотографией под названием «Охраняемый, как кобра», мне стало известно, что я уже четыре или пять раз убегал, но каждый раз меня ловили. Я прочитал эту статью в больничной палате в Дахау, где мне оперировали желчный пузырь. Там я «охранялся, как кобра» — стражник находился в моей палате днем и ночью.

В мае 1946 года меня перевезли в лагерь в Дахау; вскоре я оказался в лагере в Дармштадте, затем в Нюрнберге, позже опять в Дахау, где организовал голодную забастовку, направленную против содержания в одиночной камере и плохого обхождения с немецкими пленными.

Необходимо объяснить, что я имел в виду, говоря о концентрационном лагере в Дахау.[277] Для содержавшихся в изоляторе помещения бывшего лагеря были относительно удобны: любой приговоренный к одиночке имел там достаточно широкую камеру (около 3,5x2,5x3 метра) с большим окном, умывальником и отдельным туалетом. На территории лагеря американцы возвели новую тюрьму с камерами, предназначенными для двоих заключенных: 2,5 метра длиной, 1,4 метра шириной и 2,20 в высоту, оборудованными маленькими окнами с решеткой; умываться там можно было только в сливном бачке. В отношении моей личности была проявлена любезность, и мне в камеру посадили напарником уголовника-рецидивиста, которому я тотчас дал понять, чтобы он сбавил тон. Неизвестно, в каком лагере его обнаружили американцы, но мне пришлось сначала научить его умываться.

Мой уголовник не имел репутации Якоба Грешнера, называемого «диким Якубом», содержавшегося в «старом добром Дахау» (как он говорил) и изображавшего сумасшедшего. Одаренный силой Геркулеса, он ломал все, что попадало ему под руку, поджигал кровать, скручивал решетку, вылазил на крышу и так далее. Не знаю почему, но ко мне он относился с симпатией и, увидев меня, кричал: «Всегда с поднятой головой, полковник!.. Не отступать ни на шаг!.. Вы правы!.. Вперед!»

Я вспомнил о процессе, проводившемся против нас в Дахау, — он закончился всеобщим оправданием. Когда один из моих офицеров интендантской службы вел себя достаточно подло во время процесса, «дикий Якуб» громко заявил: «Предатели должны быть наказаны для примера другим». Никто на это не обращал внимания до того дня, когда вооруженный палкой Грешнер сильно поколотил несчастного интенданта. Мне с большим трудом удалось доказать американским властям, что «дикий» действовал по своей инициативе.

В конце концов американцы отправили его в клинику, а когда он из нее вышел, в Ганновере с ним наладили связь чешские спецслужбы, планировавшие «мое похищение». Несмотря на то, что я опять сменил тюрьму, Грешнер смог меня предупредить, что советские спецслужбы хотят силой совершить то, что не удалось им путем переговоров.

В ноябре 1945 года в Нюрнберге меня два или три раза допрашивал русский прокурор, который вел себя корректно. Во время последнего допроса у нас получился интересный диалог:

— Странно, — сказал русский, — что вас не произвели в бригаденфюреры. Вы должны быть, по меньшей мере, генералом!

— Я инженер, а не профессиональный военный. Интриги не являются моим козырем.

— Мне это известно. Как вы здесь себя чувствуете? Эта тюрьма не очень веселое место.

— Тюрьма никогда не была веселым местом.

— Я вижу, что мы хорошо понимаем друг друга. Мне не сложно вызвать вас через наше командование на два или три дня в Берлин. Там вы смогли бы выбрать занятие, соответствующее вашим возможностям.

— Это предложение доказывает вашу доброжелательность по отношению ко мне. Но, несмотря на то, что Германия проиграла войну, она для меня еще не закончилась. Я сражался не один. Мне приказывали, и я отдавал приказы моим товарищам, которых должен защищать. Я не могу оставить их в проигрыше и несчастье.

— Думаю, вы упустили из виду, что многие важные персоны, занимавшие более высокие посты, чем вы, покинули вас, не ожидая момента, когда окажутся здесь.

— Это их дело.

Он ничего не требовал от меня, в отличие от американцев, перехвативших меня позже. Однако необходимо добавить, что после моего побега из лагеря в Дармштадте в июле 1948 года меня предупредили, что советские спецслужбы готовятся во второй раз похитить меня. В данном случае один американский офицер, выполнявший в городе властные функции, вел себя очень порядочно. Я не забыл о нем.

У меня была надежда оказаться на свободе летом 1947 года. Я очень ошибался. В конце июля Альберт Розенфельд, полковник американской армии и прокурор, прочитал мне документ, который привел меня в изумление: меня обвиняли в «издевательствах, пытках» и «совершении экзекуций» над примерно «100 американскими военнопленными!»

Мы боролись, находясь в состоянии отчаяния и под угрозой обвинительных приговоров. Наши победители под влиянием не знающей меры пропаганды были убеждены, что имеют дело со страшными преступниками, настоящими чудовищами. Мы везде встречались с обманом, ненавистью, желанием мести любой ценой, а также с глупостью. Преодолеть это оказалось нелегко.

Нас было десять человек обвиняемых: пять из сухопутных войск, трое из военно-морского флота и двое из войск СС — все мы ранее входили в состав 150-й танковой бригады. Шестерых я знал лично.

Немецкая и международная пресса занялась этим делом, печатая солидные комментарии по ходу процесса. Нашлось полдюжины немецких адвокатов, готовых нас защищать. Один из них, мой земляк, доктор Пейрер-Ангерман, известный адвокат из Зальцбурга, даже позволил себя арестовать, чтобы попасть на территорию лагеря в Дахау вместе с конвоем немецких пленных. Именно тогда восстановили австрийско-немецкую границу, и перейти ее было невозможно. Ни один из адвокатов не надеялся получить хотя бы самый скромный гонорар, мы ничего уже не имели. Я благодарил их от всего сердца. Доктор Пейрер-Ангерман приехал с полностью укомплектованными документами, касающимися моей деятельности в Австрии в 1930–1939 годы. Чувствовалось, что он готов поручиться своей репутацией и даже рисковать карьерой, чтобы выиграть дело, в правоте которого убежден.

Однако трибунал назначил защитниками трех офицеров американской армии. Поэтому нашими адвокатами стали подполковник доктор Роберт Дарст из Спрингфилда (штат Миссури), подполковник Дональд Маклуре из Окленда (штат Калифорния) и майор Льюис И. Горовиц из Нью-Йорка. Последний из них, я подчеркиваю, был иудеем по вероисповеданию. После расследования и подробных допросов на тему моего происхождения, жизни в Вене, а также службы, трое офицеров оказались отчаянными защитниками. Я хочу еще раз выразить им свою благодарность. В их глазах мы были уже не врагами, а членами великой солдатской семьи, несправедливо оклеветанные и обвиненные.

Процесс, длившийся более месяца, начался 5 августа 1947 года.

Ранее, в течение трех дней, меня допрашивал подполковник Дарст, снабженный актами, собранными прокурором Розенфельдом.

— Предупреждаю, что смогу взять на себя вашу защиту, — сказал он, — только тогда, когда тщательно ознакомлюсь с вашей автобиографией и деятельностью, до и после войны.

Мне нечего было скрывать, поэтому под конец третьего дня он подал мне руку:

— Я убежден в вашей полной невиновности, — заявил он. — Буду вас защищать, как своего собственного брата. Однако я не могу гарантировать успешного завершения процесса, если группа защитников не будет видеть во мне лидера. Мне также кажется, что вы должны обязательно выступить от себя лично и от имени своих товарищей.

Принцип лидерства, сильно критиковавшийся и принесший Германии много горя, здесь также нашел применение, но на этот раз успешное.

Председательствовал на трибунале полковник Гарднер, называемый «вешателем Гарднером», так как до этого времени он выносил только смертные приговоры через повешение. Однако подполковнику Дарсту удалось все так устроить, что из девяти членов суда, являвшихся исключительно полковниками, пятерых заменили опытными фронтовыми офицерами.

Прокурор Розенфельд в середине процесса вынужден был отказаться от обвинения, касающегося преступлений. Он выдвинул только одно обвинение: использование мундиров неприятеля вне боя в точном значении этого слова. У подполковника Дарста не было документов, доказывающих, что англичане и американцы также применяли немецкую форму (что мы уже доказали). Но было известно, что в Варшаве руководитель польского восстания, Бур-Коморовски, носил немецкий мундир.[278] Также было известно, что американцы вошли в Ахен и сражались там в наших мундирах. Однако генерал Брэдли прислал в трибунал письмо, в котором отмечал, что этот, уже подтвержденный сегодня факт «ему никогда не был известен». Впрочем, мне кажется, Брэдли знал не очень много из того, что творилось в группе армий, которой он командовал. Это неприятное для нас ослабление памяти, возможно, вызвано воспоминанием его ареста военной полицией, подозревавшего в нем «переодетого немца».

Затем произошла сенсация. Место свидетеля занял подполковник ВВС Великобритании Форрест Ео-Томас, о котором Чарльз Фоли пишет, что он считался «одной из самых замечательных личностей, которыми могли гордиться британские спецслужбы». Награды на груди этого солдата говорили сами за себя; представлять его суду не было необходимости. Его псевдоним «Белый кролик» был хорошо знаком французским партизанам.

Полковника Розенфельда сбило с толку показание полковника ВВС Великобритании, о смерти которого от рук немцев в Бухенвальде рассказал Евген Когон в книге «Der SS-Stadt».[279] Ео-Томас заявил, что члены его подразделения использовали немецкие мундиры, а также немецкие транспортные средства, и при определенных обстоятельствах «не могли брать пленных».

Подполковник Дарст спросил у него, случалось ли, что он «отнимал документы у немецких военнопленных и использовал их».

— Конечно! Пленный не должен иметь при себе документов. Если он их имеет, тем хуже для него.

И добавил:

— Как командир британского подразделения, я вынужден был основательно изучить специальные операции, выполненные полковником Скорцени и его подразделениями. Поэтому могу вас заверить, что полковник, а также его офицеры и солдаты в любой ситуации вели себя как джентльмены.

Я думал, что у Розенфельда случится приступ. К сожалению, я не мог пожать руку лояльному и благородному офицеру королевских ВВС. Он встал, а я шепнул несколько слов моим товарищам, — чтобы выразить наше уважение, мы стали по стойке смирно.

Подполковник Дарст информировал трибунал, что еще трое американских офицеров хотят выступить в качестве свидетелей защиты. Их показания после выступления Ео-Томаса оказались ненужными. Председатель предоставил мне слово. На стенной карте я объяснил судьям, как смог, ход операции «Гриф». Полковник Розенфельд задал мне еще несколько вопросов от имени прокуратуры, но уже более вежливым тоном. Однако это не помешало ему в обвинительной речи потребовать для нас смертной казни, несмотря на то, что наша вина не была доказана. Это удивило следящих за процессом представителей прессы и радио.

Защитительная речь Дарста была хорошо подтверждена документами и во всех разделах звучала отлично. Защитник выразил удивление, что после такого судебного разбирательства прокурор признал уместным требовать какого-либо наказания. В последнем предложении защиты подполковник Маклуре повернулся в нашу сторону и заявил:

— Господа, если бы я мог командовать такими людьми, я гордился бы этим. Мы предлагаем полное оправдание.

Во время процесса председатель явно содействовал обвинению. Оправдание не должно обсуждаться, тем не менее его объявили лишь 9 сентября 1947 года в переполненном и трещавшем по швам зале, после нескольких часов совещания. Журналисты, фоторепортеры и радиокомментаторы бросились к нам в огромной суматохе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.