Центровой

Центровой

Он был центровым по духу. По сути. Он был пижоном и стилягой — оденься он даже в халат и тапочки, он бы все равно был модником, одетым в рванье. Кем и стал в конце жизни, но это уже вопрос обстоятельств, в которые он попал, точнее, в которые загнал себя сам.

Пижонство Майка было пижонством исключительно внутренним, поскольку вкуса в выборе одежды он был лишен начисто. На улице люди не оборачивались на него и не провожали глазами, как, например, Гребенщикова, который начал пижонить примерно в то же время, но делал это куда более вдумчиво и осознанно, как, впрочем, и вообще все, что делал в жизни. Гребенщиков пижонил системно, Майк — по наитию, хаотично. Гребенщиков вкладывал деньги и душу в свое пижонство, он жил этим, это была часть его творчества. Пижонство Майка происходило как бы само собой, в этом смысле он был куда сильнее оторван от реальности, чем Борис, и ему казалось, что все, что он себе нафантазировал, само собой материализовывалось в его внешнем облике.

Не материализовывалось. Песочный плащ от «Большевичка» оставался совковым, нелепого покроя плащом, штаны, не подогнанные по фигуре, всегда были коротковаты. Но в окружении Майка не находилось человека, который бы намекнул ему, что короткие, «а-ля джинсовые» курточки совершенно ему не идут и придают вид второгодника, который не в силах сдать экзамены в восьмилетке. Недаром на одном из первых его московских концертов из зала пришла записка:« В каком классе Вы учитесь»?»

Люди, которые хотели что-то делать — так или иначе, — постепенно перемещались в центр города. Жизнь шла только в центре. Те, кто жил на окраинах, были вынуждены каждый день мотаться на метро, автобусах, троллейбусах, электричках в центр — на Невский, на улицу Рубинштейна, в Михайловский сад, на улицу Восстания, на Суворовский… Здесь все решалось, здесь ставились задачи, которые немедленно начинали выполняться, здесь строились планы, большинство из которых на сегодняшний день реализовано.

Точки наибольшей активности, места, дававшие максимальную энергетическую подпитку молодым людям семидесятых и начала восьмидесятых, — «Сайгон» (кафе на углу Владимирского и Невского, теперь там ресторан, в котором порция мороженого стоит пятьдесят долларов, и никакой энергетической подпитки он не дает, наоборот, высасывает все, включая деньги, которые являются в том числе концентрированной энергией), квартира Алексея Родимцева «Ливерпульца» на Суворовском — один из самых настоящих «салонов» того времени, квартира Севы Гаккеля на улице Восстания (Сева живет там и сейчас), коммуналка Бориса Гребенщикова на Большой Конюшенной, коммуналка Майка на Волоколамском и коммуналка Коли Васина на Пушкинской (Коля держался дольше всех и сидел в полных, как тогда говорили, ебенях в глуши странного, на десять процентов городского, на девяносто сельского района под названием «Ржевка», но потом не выдержал, и сила светского общения перетащила его в центр, на Пушкинскую).

Присутствие в любом из этих салонов делало свежего человека причастным к судьбоносным решениям, каждый, кто пил портвейн в коммуналке Васина или в квартире Севы, так или иначе прикоснулся к истории отечественной культуры — пусть сам он ни хрена и не сделал, пусть он даже ни одной запятой не нарисовал на листе бумаги и ни разу не пукнул вблизи микрофона — ни на сцене, ни в студии.

Каждое из этих знаковых мест имело свою степень фэйс-контроля.

В «Сайгоне» она была равна нулю, туда мог попасть любой желающий. Но контингент посетителей этого кафе для свежего советского человека был внешне настолько страшен, что случайных людей там было мало — разве наивный приезжий забредал, крутил головой, давясь, съедал свою сосиску и, не оглядываясь, ретировался, стараясь не анализировать увиденное, считая это галлюцинацией или страшным сном.

Просто не могло быть в культурной столице СССР, в городе-колыбели трех революций того, что происходило в «Сайгоне». Не ходят по улицам колыбели Гребенщиковы в дубленках и женских высоких сапогах, не может там быть заросших волосами хиппи в рваных джинсах, исключено присутствие бородатых, грязных и неопрятных писателей, говорящих между собой вроде бы по-русски, но так, что свежему человеку ни слова не понятно. Писатель не может быть таким. Писатель — все это знают — либо пишет повесть в Комарове, либо дает интервью прилично подстриженной журналистке из «Ленинградской Правды» о только что написанном и вышедшем в свет миллионным тиражом романе. На худой конец, писатель должен сидеть в ресторане Дома Литераторов, пить коньяк маленькими рюмочками, есть идеологически выдержанный суп и слушать советы Даниила Гранина. Одеваться писатель должен в приличный, дорогой и бесформенный серый костюм — впрочем, как и художник.

«Сайгон» же был забит совершенно неприличными писателями, отвратительными художниками, тошнотворными музыкантами, которые в большинстве своем вообще не знали нот, и просто тунеядцами всех мастей, прожигающими наше советское рабочее время, тем самым снижая общий процент производительности труда. За одно только это всех их нужно было немедленно поставить к стенке и если не расстрелять, то хотя бы как следует отпиздить.

Но тем не менее в «Сайгон» мог попасть любой желающий, и некоторые из случайных посетителей, наименее идеологически закаленные, оставались там, становясь завсегдатаями. Постепенно они начинали читать запрещенные книги, рисовать вредные картины и писать отвратительные песни.

К Коле Васину в гости тоже мог попасть любой случайный прохожий — при условии, что этот прохожий любил и знал музыку группы «Битлз». Был странный период, когда к Коле повадились ходить какие-то десятиклассники, организовавшие что-то вроде клуба поклонников «Битлз». Они приносили Коле водку, а Коля ставил им пластинки Джона Леннона, слушал да нахваливал. Вообще, у Коли бывало довольно скучно, все постоянно ели Колин борщ, который тот варил каждый день, пили водку и слушали «Битлз». Но Майк любил бывать у Коли, и Васин до самого конца оставался одним из самых преданных его друзей.

Попасть в дом Ливерпульца было сложно — нужна была рекомендация от кого-то из группы «Аквариум»: комната на Суворовском некоторое время являлась чем-то вроде второй (первая была дома у Севы Гаккеля) штаб-квартиры лучшей группы Ленинграда, которая тогда ходила в звании худшей рок-группы страны.

Суворовский был продолжением, второй главой коммуны на Гончарной — предыдущего жилища Ливерпульца, но если на Гончарной был полный разгул и свобода, то на Суворовском хозяин как-то остепенился, и его дом (комната) погрузился в атмосферу несколько камерную, эстетскую и уже совершенно андеграундную. Среди гостей Ливерпульца были его старые друзья — фарцовщики-спекулянты, их было меньшинство, и через некоторое время они совершенно исчезли, постоянными же посетителями стала аквариумная и околоаквариумная публика, в том числе Майк и музыканты группы «Кино», которых аквариумцы представили хозяину, и он их полюбил.

Салон-комната БГ был самым закрытым и самым чинным, хотя и там происходили бесчинства в духе Серебряного века.

У Бориса бывали только близкие ему люди и деловые знакомые — он всегда внимательно вел свои дела, в отличие от Майка и, в общем, всех остальных ребят Ленинграда, пытавшихся играть на музыкальных инструментах и считавших себя рок-музыкантами. Все были полными разгильдяями и знать не хотели ни про какие дела. Между тем создание и поддержание рок-группы требует обдуманной работы с экономической, политической (это из области концепции предприятия) и стратегической (реклама на любом доступном уровне) составляющими.

Майка бросало из стороны в сторону — иногда он вдруг становился важным и искусственно-деловитым, настолько, что даже Гребенщиков на его фоне казался совершенным бездельником, иногда же он все пускал на самотек. «Сидя на Белой Полосе», песня, написанная уже в восьмидесятых, лучше всего отражает любимое состояние Майка — состояние, в котором он чувствовал себя увереннее всего и абсолютно на своем месте. «А мне нравится здесь, посредине дороги, сидя на белой полосе».

Майк открыл свой дом для друзей, число которых множилось. Были ли они друзьями Майка — это отдельный вопрос, на который есть отдельный ответ: «Нет, не были». Девяносто девять процентов ходивших в его коммуналку были просто приятными собутыльниками. Первые лет десять Майк жестко фильтровал гостей: пускал только тех, кто говорил с ним более или менее на одном языке — то есть тех, кто в принципе владел русским языком, а таких, как выяснилось, в городе Ленинграде проживало (и проживает) не слишком много.

В доме Майка нельзя было встретить человека, путающего слова «надеть» и «одеть» — сейчас неграмотный парень даже к телевизору за справкой не обратится по этому вопросу — люди, говорящие с экрана, тоже путают эти слова и употребляют их как Бог на душу положит.

В его доме вы никогда не услышали бы слово «блин», произнесенное как замена слову «блядь». Майк не имел вкуса в одежде, но вкус к слову и чутье на пошлость в разговоре у него были замечательные.

Майк откровенно, всей душой ненавидел гопников. Он единственный, кто написал и записал об этом песню — далеко не самую лучшую, даже не среднюю. Но — от души. А это всегда слышно — когда песня написана и исполняется от души. Поэтому на концертах «Гопникам» подпевали и аплодировали особенно сильно. Причем гопники, сидевшие в зале, тоже подпевали, думая, что это спето совсем не про них.

Если рассматривать коммуналку Майка как салон, то он был самым демократичным из всех вышеперечисленных — за исключением Сайгона. Люди у Майка бывали разные, объединяло их только умение правильно говорить и любовь к рок-музыке — точнее, той ее части, которую любил и в которой неплохо разбирался хозяин помещения.

Еще он любил город — старые дома, узкие улицы, любил историю, которая записана в камнях Лиговки, Песков, «Золотого треугольника», Невского, Литейного, Владимирского. Это были его места, точнее, это было его МЕСТО.

В Купчино, на Гражданке, в Веселом Поселке, в Красном Селе и Сосновой Поляне тоже ведь кипят страсти. Люди, как спето в одной советской песне, встречаются, люди влюбляются, женятся… Но когда гуляешь по этим районам, когда ходишь по их одинаковым улицам, то кажется, что здесь не происходит вообще ничего. Жизнь остановилась. Люди одеты одинаково, улицы похожи, как в фильме Рязанова про Третью Улицу Строителей, глазу не на чем остановиться.

В центре все другое. Город — он здесь. За Обводным каналом начинается пригород — пусть он и считается самым респектабельным сточки зрения цен на недвижимость и застроен добротными «сталинками». Здесь уже нет истории, здесь чистый бизнес. При всем своем внешнем пафосе «сталинки» — та же типовая застройка. Имперские казармы для имущих. Они функциональны от начала до конца. Начиная от подавляющих воображение могучих фасадов, заканчивая обволакивающими, убаюкивающими сознание толстенными стенами. В толстых стенах нет ничего плохого, напротив — это очень даже хорошо, когда стены толстые, но это не история. Это, повторяюсь, казарма. Очень чистая, очень теплая и очень светлая, но — казарма. Северные и южные районы города, застроенные сталинскими домами в одно и то же время, похожи так же, как похож Веселый Поселок на Сосновую Поляну, а Купчино — на район Богатырского проспекта.

Центр — весь разный. На одной улице не встретишь двух одинаковых домов. И нет ни одного ресторана, похожего на другой ресторан. И парикмахерские все разные. Ширина тротуаров, длина улиц, высота домов, цвет крыш, витрины магазинов, бессчетное количество памятников, мосты, шпили, церкви и институты — все разное и все очень красивое.

И люди в центре отличаются от людей окраин. Люди в центре лучше одеты. По разным причинам, но результат один — лучше. Интереснее, ярче и разнообразней. Даже во времена СССР, когда найти одежду, отличающуюся от одежды соседа, было проблематично, в центре все равно люди выглядели веселей.

Ну и конечно — все рядом. Рок-клуб, «Сайгон», все приличные театры, кино, кафе, магазины — очевидные вещи, все места встреч, все эти, в конце концов, салоны — Васин, БГ, Ливер.

В центре жизнь идет быстрее. Картинка перед глазами все время меняется, жизнь здесь не просто течет — ее здесь видно глазами, и это интересно. Это дает пищу для размышлений. И то сказать — на одних книгах далеко не уедешь.

Лучший певец городской жизни, Майк не мог жить на окраине. Что бы он тогда написал, живи он в Купчино? Там жила группа «Автоматические Удовлетворители» — отцы панк-рока в России. Хрущовки и брежневки могут спровоцировать творческого человека только на панк-рок. Группа «Кино» тоже жила на задворках Московского района, но свободное время проводила в гостях у Майка — поэтому с чистого панк-рока быстро переключилась на неоромантику — результат влияния налицо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.