«ПИАНИНО КУПЛЕНО»

«ПИАНИНО КУПЛЕНО»

Вернувшись от Александра Васильевича Головнина, Константин встретился с Государем.

Разговор с Сашей, теперь царем Александром III, шел в маленьком кабинете в Гатчине. Они вспомнили поездку в Копенгаген, куда Саша, тогда Цесаревич, должен был прибыть на яхте «Царевна», а прибыл на частном пароходе.

И от волнения совсем не понял речь датского короля и сконфузился…

Александр всегда легко краснел и стеснялся. Этот великан и силач, который мог легко согнуть серебряный рубль, не любил многолюдства, визитов, августейших родственных посиделок. Казалось бы, когда человеку насладиться танцами, нарядами, вихрем веселья на балах, как не в молодости. Но и в молодости он не любил развлечений. И в преддверии их начинал вздыхать. Но куда денешься — двор Наследника после Императорского был вторым в строгой придворной иерархии. И в Аничковом дворце все должно было быть на высочайшем уровне.

Цесаревна Дагмара радовалась веселью. Миниатюрная, легкая, обаятельная, украшенная драгоценностями, она сама была украшением празднеств. Константин не сводил с нее глаз. Глубокая симпатия связывала их души. Однажды она подарила ему анютины глазки, он привез цветы с бала, засушил и спрятал на вечное хранение в свой дневник (и до сих пор, спустя более 125 лет, они там лежат).

Константин смотрел на Александра, который еще больше погрузнел, густые брови прикрывали его красивые глаза. Комната, в которой они говорили, была слишком мала для царя и как-то неудобна. Когда Александру это говорили, он усмехался: «Ничего, здесь хватит места для самого занятого человека России». Этот человек после погребения отца дал понять своим Манифестом,[25] что теперь многое подлежит изменению: методы управления, взгляды, сами сановники, дипломаты, чиновная челядь.

Константин подумал об отце: новый Царь не отнес его к «людям дела» и предложил по собственному желанию покинуть государственную службу.

Великий князь, прибыв из дальнего плавания, успел многого наслушаться не только об убитом Александре II, но и о новом царе в аристократических салонах Петербурга. Передавали, что профессор Московского университета Чивилев, воспитатель Александра III, ужаснулся, узнав, что тот должен стать царем. «Не могу примириться с мыслью, что он будет править Россией», — говорил Чивилев коллеге-профессору, считая ум своего воспитанника весьма заурядным. Шутили, что плоть уж чересчур в новом царе преобладает над духом. И все вокруг твердили, что Государя надо воспитывать и развивать в нем политический дух.

Удавалось это Константину Петровичу Победоносцеву, который когда-то преподавал Александру законоведение, а когда он стал Наследником (после безвременной смерти старшего брата Николая), руководил его общим образованием. Рассказывали, что на заседании Совета министров 8 марта, где после гибели Александра II решалась судьба «конституции» Лорис-Меликова, Победоносцев осмелился назвать реформы покойного Императора «преступною ошибкою», а по поводу предлагаемого собрания представителей от земств и городов вскричал: «Конец России! Нам предлагают говорильню… Все болтают, и никто не работает… Нам предлагают устроить всероссийскую верховную говорильню!»

В ответ на страхи, что в России будет «пожар», Победоносцев говорил странные вещи: мол, никакая страна в мире не в состоянии избежать коренного переворота, вероятно, это ожидает и Россию. Но, дескать, ничего! Революционный ураган очистит атмосферу.

— Хорошее утешение! — качали головами в салонах. И удивлялись: революцию можно, оказывается, вносить в планы правительства…

Слышал Константин и иные суждения: что никакой «черной реакции» не наступило, что биографии новых министров поучительны — министр путей сообщения, хоть и князь, но работал на рудниках Пенсильвании; министр финансов — ученый-механик, профессор, оригинальными теориями улучшает экономику страны и приводит финансы в порядок, что сказывается на развитии промышленности; военный министр — заслуженный герой Русско-турецкой кампании; скромный чиновник Управления юго-западных железных дорог вообще сделал головокружительную карьеру — стал товарищем министра, Царь прозрел в нем талант. Это был Сергей Юльевич Витте.

Шли толки, что безынициативного Николая Карловича Гирса Александр III сделал министром иностранных дел только потому, что сам хочет быть этим министром. А Гирс — лицо вежливое, тонко воспитанное — изобразит Западу желания русского Царя в лучшем виде.

А желания были просты: Царь не хотел, чтобы на Западе Россию делали орудием своих целей. И всегда давал понять, что ему для своей страны нужен мир, ибо от него зависит благосостояние 130 миллионов его подданных.

Александр III пришел не мальчиком на престол, — напоминали его сторонники, — он видел: как только Россия принимала участие в разногласиях зарубежных коалиций, она всегда проигрывала, ею пользовались. Потому и говорил: у России только два союзника — ее Армия и Флот.

Константин слушал все эти пересуды, предсказания, речи справа и слева и будто не слышал. Он так давно знал Сашу, его благородство, честность и здравый ум. А уж если говорить о политическом воспитании, то тут нужен воспитатель особенный — с таким же, как у Саши, священным огнем любви к России.

Он с горечью подумал об отце и вздохнул. Некстати припомнилась строка несложившегося стихотворения, которое он хотел посвятить восшествию Александра III на престол. Не сложилось, потому что он, суеверный, обнаружил, что Саша — тринадцатый Император и что сын его, Наследник Николай, родился в день памяти Иова Многострадального, 6 мая… Константин еще не знал, что и царствовать будет Александр III 13 лет.

Они сидели в креслах друг против друга. Константин говорил просто и искренне о желании уединения, о душевном беспокойстве, о своих религиозных чувствах, о бессмысленности светских обязанностей.

— Я хочу уйти в монастырь. Прошу разрешения…

Александр встал, заслонив широкой фигурой низкое окно. Константин был уверен, что он даст согласие: отца его уволил со всех должностей, зачем же насильно удерживать сына?

— Ты, Костя, даже со своей фантазией не нафантазируешь, как мне бывает муторно и гадко. Иногда я — как волк затравленный. Даже стыдно: в руках такая сила, а душа — как щенок. Нет. И еще раз нет. Если все мы уйдем в монастырь, кто будет служить России?

Царь, возможно, нашел лучшие слова, когда темперамент и дух Константина плутали в совершенно полярных сферах. И все-таки Константин вместе с Петром Егоровичем Кеппеном поехал в Оптину пустынь для беседы со старцем Амвросием.

Вернулся он более спокойным — не так скорбело сердце, не таким унылым был дух. Как говорила сестра Оля, «лицо можно обратить к жизни».

А жизнь потребовала срочной поездки на родину матери в Альтенбург, близ Лейпцига, столицу Саксен-Альтенбургского княжества. Умерла от воспаления легких троюродная сестра Константина — четырнадцатилетняя Маргарита, и ему предстояло представлять семью на похоронах. Траурные хлопоты, слезы, черные платья и черные перья на шляпах, соболезнования, разговоры шепотом и таинственные распоряжения — всё это не помешало старшей сестре покойной, восемнадцатилетней Елизавете Августе Марии Агнессе из германского владетельного дома, влюбиться в него, высокого, стройного, в морском мундире, который очень ему шел.

Ни танцев, ни музыки, обычно облегчающих «узнавание» и начало романа, разумеется, и быть не могло. Но они оказались рядом за столом. Константин долго рассматривал на тонкой руке Елизаветы серебряный браслет с прозрачным бесцветным камнем.

— Вам нравится форма этого браслета? — спросил он ее.

— Нравится, — едва улыбнулась она пухлыми губами.

Ему захотелось их поцеловать. Вся она была тонкая, светлая, воздушная, светлые локоны и этот детский пухлый рот… Пожалуй, он увлекся…

— Когда у меня будет невеста, я ей подарю такой же, — сказал он.

— Да? — спросила она, мгновенно погрустнев. И, чтобы скрыть эту грусть, деловито, по-немецки сняла браслет с руки и протянула Константину:

— Посмотрите, чтобы запомнить, как он устроен…

Но он уже запомнил ее, Елизавету, и все оставшееся время в Альтенбурге не отходил от нее.

Герцог Мориц Саксен-Альтенбургский и его жена Августа заволновались. Их хрупкая нежная девочка не сможет жить в России: снега, морозы, дикие пространства, там убивают монархов, стреляют, взрывают, кого-то вешают. Ужас! Они только что похоронили младшую дочь Маргариту… А что если старшая Елизавета сгинет в снегах России? Нет и нет.

Когда-то Царь Александр III, обвенчавшись с датской принцессой Дагмарой, записал в дневнике: «… Необыкновенное чувство… думать, что, наконец, я женат и самый главный шаг в жизни сделан».

Кажется, и мечтания Константина о семейной жизни сбывались. Александре Иосифовне понравилось, что сын нашел невесту на ее родине, в Альтенбурге, хотя у нее самой планы были другие. Отец многозначительно сказал: «Пожалуй, пора. Но будущая жена должна знать, чья она жена, — моряка. А это означает расставания. Дай ей об этом депешу».

До депеши было далеко. Переговоры шли длительно и трудно. Держались они в секрете. Родители невесты не давали согласия на брак. Но послушную тихую дочь было не узнать. Она говорила о страстной любви и что пороха и революции в России не боится.

Герцог Мориц и герцогиня Августа признали свое поражение. «Пианино куплено» — такая странная телеграмма пришла в Россию. Это принцесса Елизавета подала условный знак: Великому князю можно ехать в Альтенбург с официальным предложением.

Сидя в своей комнате с дрожащим сердцем, Елизавета слышала каждый шаг жениха и стук палаша по ступеням, когда он в вицмундире Конного полка поднимался по лестнице замка, направляясь к ее родителям.

Весной, 15 апреля 1884 года в дворцовой церкви Зимнего дворца Его Императорское Высочество Великий князь Константин Константинович Романов венчался с принцессой Елизаветой. Венчал их духовник Царя, протопресвитер Янышев. Царский манифест гласил:

«Возвещая о сем радостном для сердца нашего событии и повелевая супругу Великого Князя Константина Константиновича именовать княгинею Елизаветой Маврикиевной с титулом Императорского Высочества, мы вполне убеждены, что верные подданные наши соединят теплые мольбы их с нашими к всемогущему и всемилосердному Богу о даровании постоянного, незыблемого благоденствия любезным сердцу нашему новобрачным».

Пожалуй, не было мемуариста, не сказавшего слов о семейном счастье Константина Романова. Оба были красивы, приветливы, добры. Свой дом называли уютным гнездышком, а себя — любящими супругами. Писатель Иван Александрович Гончаров так благодарил молодую августейшую пару за день, проведенный у них в гостях:

«Я робко приближался к Вашему порогу, не имея никакого представления в уме о новой для меня личности — Великой княгине, но Вы и ее приветливый прием рассеяли мою робость, а грациозное председательство Ее Высочества за трапезой, очаровательная любезность и внимание, тонкая, изящная обстановка вместе с блеском красоты и юности Новобрачной Четы — все это окружало меня атмосферою такой нежной, благоухающей поэзии, что я тихо, незаметно для Вас, наслаждался про себя прелестною картинкою Вашего молодого семейного счастья! Сам Гименей, казалось мне, нет, не Гименей, а православный Ангел Хранитель невидимо присутствует на страже Вашего юного, брачного гнезда!

У меня в ушах и сердце так приятно звучат последние слова Ее Высочества: „Vener nous voir souvent“ („Приходите к нам чаще“. — Э. М., Э. Г.)… — Нет, этого нельзя! Я не баловень судьбы — и никогда не отделаюсь от страха — abuser (стать обузой. — Э. М., Э. Г.). Но изредка, изредка, осенью, зимой, повторение такого дня мне будет „богатым подарком“».

Заметим, что Иван Александрович был человек непростого характера, большой индивидуалист и холостяк, так и не заведший семьи. И вместе с тем живой классик с острым взглядом.

Кто-то скажет, что это был светский прием. Но и в быту молодой пары не меньше «благоухающей поэзии», замеченной Гончаровым. Они открывали себя друг другу, радуясь этим открытиям. Вот он рассматривает ее рождественские подарки и счастлив, что она очень старалась: достала для него спичечницу из песчаника и нефритовую пепельницу, оправленные серебряными змеями работы вошедшего в моду ювелира Фаберже.

А утром, 4 сентября, в день ее именин, он аккуратно расставил свои подарки ей: брошку в виде черепахи с большим рубином, вставленным в испещренную золотом спинку, флакон из сердолика, стойку для пера из золота и, наконец, сапфиры Императора Николая I. Он часто смотрел, как жена собирается на бал, и особенно любил один ее наряд: белое платье с лиловыми орхидеями и вереском, в жемчугах и алмазах. Это платье Елизавете подарила его мать Александра Иосифовна. Когда молодая невестка его надевала, обязательно приходила посмотреть на нее. И Константин вместе с Мам? наперебой восхищались красотой своей Лизы, которая не имела права выглядеть хуже других Великих княгинь.

Однако оттенки любви многообразны и продиктованы не только восторгом, счастьем, упоением, но и долгом, жалостью, раздражением, ревностью, надеждой… «Я боюсь касаться подробно оттенков моей супружеской жизни. Эти постоянно гнетущие меня размышления перерабатываются у меня в голове и не попадают на бумагу. Все, что касается жены, все, что мне в ней не нравится, что в настоящее время составляет мое главное и постоянное мучение, — все глохнет в моей душе». Когда Константин мучился над листом бумаги, страшась изложить в дневнике, что его беспокоит, это не значит, что он ее не любил. Он пытался разобраться и сожалел, что не умеет умно, искренно, сосредоточившись в чувствах и мыслях (как это делал в своих, поразивших Константина, дневниках медик Пирогов), назвать причину своей сумятицы. Да, его жена отказалась принять веру мужа. Но можно ли иметь право на тайну ее души? У него ведь тоже есть свои тайны. Свои интимные переживания, грехи природной двойственности, в которых он исповедуется священнику.

Стремясь понять любимую женщину, он просил понять и его, просил об этом в стихах своих:

В душе загадочной моей есть тайны,

Которых не поведать языком,

И постигаются случайно

Они лишь сердцем, не умом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.