О наших союзниках

О наших союзниках

Дружба с сотрудниками восточноевропейских разведок, в частности с представителями ГДР и ЧССР, завязалась у меня в Египте в 1970 году. Отдельные встречи имели место и раньше, но настоящие товарищеские отношения установились именно в Каире.

К тесному общению друг с другом подталкивала необходимость взаимной проверки полученных сведений и обмена аналитическими оценками неустойчивой и чреватой неожиданностями обстановки. Прежде чем посылать сообщения в Берлин, Прагу или Москву, особенно те, которые вызывали сомнения, полезно было посоветоваться с друзьями. В кризисных ситуациях, например, во время октябрьской войны 1973 года, встречи происходили ежедневно.

На Западе давно сложилось мнение о полной подчиненности разведок восточноевропейских стран интересам КГБ СССР. Хочу это мнение оспорить. Не исключаю, что в период создания разведок союзных стран с помощью советских спецслужб могли возникнуть перекосы. Сторона, выступающая в роли наставника и учителя, склонна требовать отчета в усвоении уроков на практике. Однако по мере укрепления разведок восточноевропейских стран наши отношения становились все более партнерскими и равноправными. По крайней мере в моей личной работе не было случая, чтобы я и мои коллеги ставили друзьям задания в приказном порядке или толкали их на какие-либо действия против их воли. Установки, получаемые из Центра, были также полны предупреждений о соблюдении особой деликатности и тактичности при поддержании контактов с друзьями.

Отношения с каждой из восточноевропейских стран имели, естественно, свою специфику. Наиболее тесные и многосторонние контакты поддерживались с разведкой ГДР. Далее по степени интенсивности взаимодействия я поставил бы Болгарию, затем ЧССР, Венгрию и Польшу. Постоянных контактов с Югославией и Румынией, вопреки утверждениям специалистов по КГБ в США и других странах НАТО, у нас с первой, начиная с конца 40-х годов, а со второй, спустя десять лет, вообще не было.

Думаю, что сейчас, после коренного изменения обстановки в мире, международная общественность имеет возможность получить достоверную информацию о характере союзнических отношений между разведкой СССР и разведками стран Восточной Европы. Мои друзья, сотрудники разведок ГДР и ЧССР в Каире, скромные и порядочные люди, верили в прогрессивность социалистической идеи и честно служили своим государствам. Можно ли теперь ставить это им в вину?

Из немецких товарищей наиболее тесные отношения сложились у меня с Францем Т. и Берндом Ф. Общение с первым несколько затрудняло недостаточное знание им иностранных языков. Мы объяснялись на какой-то мешанине немецких, английских, арабских и русских слов, при помощи мимики и жестов, а иногда даже при помощи схем и рисунков. В конце концов мы все-таки договаривались по любому вопросу, поскольку были единомышленниками. Любопытный факт. Я заметил, что Франц пользуется странным запасом русских слов типа «цап-царап», «пайка», «нары». Это своеобразие лексики побудило меня однажды поинтересоваться, не был ли он, случаем, у нас в плену. Франц ответил утвердительно.

Здесь уместно сказать об отношении немцев вообще к пребыванию в плену в СССР. Я разговаривал на эту деликатную тему с немцами в обеих Германиях (один из руководителей разведки ГДР тоже трудился, будучи военнопленным, на восстановлении разрушенного Минска) и всегда получал однотипные ответы: мы рады, что оказались в плену, иначе погибли бы на фронте; с нами обращались вполне по-человечески; вопреки фашистской пропаганде, не было ни насилия, ни издевательств; и, наконец, мы видели, как голодает и как плохо живет русский народ, и ценили ту пайку, которую он выделял нам из своего скудного котла.

Бернд уже тогда, в Каире, будучи совсем молодым, имел солидное образование, хорошо знал несколько языков и очень быстро стал опытным разведчиком. Мое общение с ним продолжалось затем и в Берлине, и в Москве. Встречались мы и семьями. Возможно, больше нам не доведется встретиться, но друг есть друг, и человеческой памяти свойственно хранить все хорошее, что было в прошлом.

Я рад, что почти все мои друзья из ГДР побывали в моем доме и даже успели пообщаться с моей матерью. Мать при этом, естественно, вспоминала свою жизнь в оккупированном Курске и рассказывала про попавшихся ей «хороших немцев» (двоих пожилых солдат-хозяйственников, которые были определены на постой в наш дом). Один из них по собственному желанию вскопал ей огород, а другой, случайно увидев мою фотографию в форме курсанта школы ВВС, стал успокаивать перепугавшуюся до смерти мать: «Ничего, он еще молодой… Война скоро капут, он вернется, не бойся, матка!»

Из всех многообразных впечатлений от частых поездок в Восточную Германию и от общения с немецкими коллегами хочется выделить три наиболее, как мне кажется, характерных момента. Первое, разумеется, немецкая дотошность и пунктуальность. Все намечаемое ими к переговорам выполнялось обязательно, безукоризненно и до мельчайших деталей. Второе — умение принимать гостей. На всех наших маршрутах нам вручались сувениры, проспекты, программки, книги, книжечки, открытки, значки. Кто-то пел, кто-то показывал фокусы, кто-то играл на аккордеоне. Работа, отдых, поездки — все было спланировано на самом высоком уровне. Третье — это способность отключиться от дел, от сложных проблем и отдаться полному отдыху, не думая ни о чем, что может омрачить часы веселья. Нам это почему-то никогда не удавалось.

В силу служебных обязанностей я знал все руководство разведки ГДР и обо всех без исключения сохранил самые лучшие воспоминания. Эти мои чувства разделяют и мои товарищи по службе в российской разведке. Не стану перечислять здесь имена и фамилии. Не хотелось бы, чтобы наши многолетние товарищеские отношения обернулись для них какими-то негативными последствиями.

Последний раз я посетил Берлин в октябре 1988 года во главе делегации на многостороннем совещании руководителей разведок социалистических стран, но об этом чуть позже.

Из представителей разведки ЧССР я знал в Каире и постоянно общался с покойным уже Франтишеком Шнайдером и его коллегой Владимиром Г. Франтишек, человек очень чувствительный, остро реагировал даже на малейшие обиды или неприятности, а его жена Мария была воплощением доброты и гостеприимства. Она часто вспоминала, при каких обстоятельствах погиб ее отец. В 1945 году, в конце войны, он выпивал вместе с советскими солдатами, они хватили какой-то отравы вроде метилового спирта, и все скончались в муках. Мария рассказывала об этой трагедии со смешанным чувством горечи и гордости. В том, что отец погиб и был похоронен вместе с советскими солдатами-освободителями, ей виделось что-то сближавшее нас.

Владимир, в отличие от своего старшего товарища, был человеком оптимистического склада, веселого нрава и удачливым во всем. Умел работать, умел и веселиться. Жену его звали Таня. Лишь по прошествии нескольких лет знакомства и общения семьями как-то в разговоре выяснилось, что это имя она взяла себе, когда училась в средней школе, прочитав роман Ажаева «Далеко от Москвы». В классе говорили, что она похожа на героиню этого романа Таню.

Володя очень любил рассказывать об одном случае из того времени, когда он учился в Москве на курсах при нашей Высшей школе госбезопасности. Их учебная группа повадилась ходить в ресторан «Берлин» (ныне опять «Савой»), куда одно время пускали только иностранцев. Володя как-то на несколько шагов отстал от группы и подошел к «Берлину», когда приятели уже скрылись за входной дверью. Швейцар, загородивший мощной фигурой вход, со знанием дела заявил: «Не положено!» Володя на хорошем русском языке начал доказывать, что он — иностранец. На это многоопытный страж ответствовал: «У иностранцев таких морд не бывает!» Это тоже нас как-то сближало…

Чехословацкие друзья постоянно вспоминали 1968 год: кто и как вел себя тогда, кто был прав, кто виноват. Эти разговоры вызывали во мне тяжелые мысли. Вспоминая, как в мае 1945 года нас встречали в Чехословакии цветами и объятиями, скромным, но от души предложенным угощением, я размышлял, как могло случиться, что пришлось вводить наши войска в Чехословакию. Умом я еще был в состоянии осмыслить ситуацию, но сердцем принять не мог и чувствовал, что за эту акцию прощения не будет.

События 1968 года серьезно осложнили и обстановку в чехословацкой разведке: началась частая смена руководящих кадров, появились подозрительность и недоброжелательность в отношении друг к другу, копились взаимные обиды. Обиженным и неустроенным оказался и мой каирский друг Франтишек. Он был рано отправлен на пенсию, очень уязвлен этим, на него неумолимо наступал рак, и на последней нашей встрече в Праге он все время плакал и говорил жалкие слова: «Все меня забыли, Вадим, свои забыли, а ты вот не забыл, нашел меня».

Переговоры и обмен мнениями и информацией с чехословацкими коллегами проходили не столь интенсивно и скрупулезно, как с немцами, детали так не разжевывались, но проблем по части взаимопонимания никогда не возникало. В Чехословакии, как и в ГДР, было много дружеских и сердечных встреч и поездок по стране.

Владимиру, большому бонвивану, в Праге были известны все места, где приготовляли чудеса кулинарного искусства, и к тому же он отлично знал Гашека. Меня он тоже представлял своим знакомым большим специалистом по Швейку. Чтобы не оказаться в неудобном положении, я был вынужден перед каждой поездкой в ЧССР заново перечитывать похождения бравого солдата.

Случаев вспоминать Швейка было множество…

Однажды прекрасным майским днем 1975 года мы поехали в Конопиште, в замок-музей австрийского престолонаследника, эрцгерцога Франца Фердинанда, в убийстве которого, как известно, сознался Швейк. («„Я только что сознался, — заявил он сокамерникам, — что, может быть, это я убил эрцгерцога Фердинанда". — И все шесть человек в ужасе спрятались под вшивые одеяла».) Десять залов огромного, содержащегося в прекрасном порядке замка, отведенные под музей, заполнены охотничьими трофеями Фердинанда: головами животных, чучелами птиц и зверей и бесчисленным количеством рогов.

Путешествуя по всем странам мира, Фердинанд в основном занимался охотой и убил лично, как свидетельствовали работники музея, около 300 тысяч животных. Убивал даже слонов в Индии. Похоже, это был патологический убийца с водянистыми, рыбьими, судя по портретам, глазами. Он бы и еще продолжал убивать, если бы его самого на пятьдесят первом году жизни не подстрелил в Сараеве Гаврило Принцип, ставший национальным героем Югославии. В специальной витрине лежала одна из пуль, поразивших эрцгерцога. Гид весьма торжественно назвала эту пулю «первой пулей первой мировой войны». Мой вопрос, не хранится ли у них и первая пуля второй мировой войны, почему-то развеселил ее. А мне подумалось: главное — не было бы первой ракеты третьей мировой войны!

В мае 1977 года я возобновил свое знакомство с Венгрией, начавшееся тридцать два года назад. С января по апрель 1945 года мы вели бои в Венгрии, очищая ее от немецко-фашистских войск, а затем, после окончания военных действий в Австрии и Чехословакии, я служил до конца 1945 года в самом Будапеште в составе Центральной группы войск. Воспоминания о том периоде сохранились довольно смутные и отрывочные. Помню тяжелые бои под Балатоном, то быстрое, то медленное продвижение по стране в сторону границы с Австрией. После освобождения города Сомбатхей наша дивизия вошла в Австрию у города Кесег.

Деловые встречи с руководством венгерской разведки в 1977 году проходили продуктивно и спокойно, в атмосфере товарищества и взаимопонимания. Венгерские друзья сетовали на свои ограниченные возможности за рубежом и главное внимание уделяли европейским делам, в частности своим ближайшим соседям, что было вполне естественно. Наши оценки развития событий в различных районах мира венгры воспринимали с большим интересом.

После окончания переговоров я попросил провезти нас по тому пути, который прошла наша дивизия в 1945 году. У меня долгое время хранилась боевая карта того времени, носил я ее в голенище сапога, и она давно истерлась, истлела и распалась на куски, но я успел вовремя списать маршрут нашего движения. Никаких следов войны мне не удалось обнаружить. Все города, поселки и деревни давно отстроились заново. Вместо прежних унылых крестьянских дворов, где в один ряд и под одной крышей стояли жилой дом, хлев, сарай и прочие хозяйственные постройки, мы увидели добротные каменные дома, похожие скорее на городские. О прежнем облике городов напоминали лишь многочисленные соборы. Казалось, только они и сохранились от военного времени, а все остальное построено уже после войны.

А Будапешт изменился мало. Он и во время войны умудрялся оставаться красивым городом. Бросалось в глаза множество маленьких детей. Нам объяснили, что правительство установило значительные льготы семьям, имеющим детей, с целью увеличить рождаемость в стране. Эта мера быстро дала положительные результаты. Нарядные здания, многократно воспетый Дунай, маленькие нарядные дети — все это создавало впечатление, что Будапешт готовится к какому-то празднику. Впечатление это усиливалось постоянно звучавшей музыкой Легара и Кальмана, слушать которую на ее родной земле приятнее, чем где бы то ни было.

Многие из сотрудников разведки, с которыми мы познакомились в Будапеште, отличались помимо высоких профессиональных качеств чувством юмора и любовью к шутке. Тут мы узнали про некоего шалуна Морицку, с которым все время случались хотя и не очень приличные, но зато забавные истории.

Про одного из своих коллег Иштвана Н., в прошлом рабочего Чепельского завода, который был внушительного вида, венгры говорили так: «Он все время заслоняет солнце от партии».

Встречи с венгерскими коллегами в Будапеште и в Москве всегда оставляли хорошее впечатление, хотя, возможно, здесь было меньше проявлений дружеских эмоций, чем в Болгарии, Восточной Германии и Чехословакии.

Надо сказать, что в откровенных разговорах с нами восточноевропейские друзья часто критиковали свои порядки. Доставалось и Хонеккеру, и Кадару, и Гусаку, и особенно Живкову. Сочувственно выслушивая критику, мы вместе с тем видели, насколько жизненный уровень населения во всех этих странах выше, чем в нашей. Это, с одной стороны, наводило на невеселые размышления, а с другой — мешало отнестись к словам друзей с той серьезностью, которой они заслуживали.

С Польшей наши отношения по линии разведки не носили всеобъемлющего характера. Внутренние трудности не позволяли руководству Польши уделять много внимания разведывательной службе. Но, определив для себя наиболее перспективные направления разведывательной деятельности, поляки взаимодействовали с нами вполне успешно. Знакомых у меня в Польше было немного, но те польские коллеги, с которыми я регулярно встречался, были очень симпатичными людьми.

В 1980 году, когда мне представилась возможность побывать в Польше с рабочим деловым визитом, я ехал туда с особыми чувствами. Дело в том, что в детские и ранние юношеские годы, когда мои познания о странах Восточной Европы были весьма туманными и складывались главным образом через коллекционирование почтовых марок, Польша была, пожалуй, единственной из этих стран, о которой я имел какое-то определенное представление. На родине, в Курске, жило много поляков, переселившихся сюда в тот период, когда Польша входила в состав Российской империи, и над самим Курском гордо парил костел — красивое и необычное для здешних мест здание. Стоял костел чуть ли не на самой высокой точке города, окруженный маленькими домиками с садами, и казался громадным и величественным.

Но главное постижение Польши происходило, конечно, через Генрика Сенкевича. Им я зачитывался взахлеб. Герои XVII века — паны Скшетуский, Володыевский и Заглоба были моими кумирами. С другом Ленькой мы разыгрывали целые баталии на темы романов Сенкевича. При этом действующих лиц — гордых панов, прекрасных дам и воинов — изображали гильзы от знаменитой винтовки Мосина, оставшиеся повсеместно и в большом количестве от первой мировой и гражданской войн. Гильзы были соответствующим образом наряжены и вооружены.

Побывал я в Польше впервые в январе 1945 года. Тогда меня поразили там две вещи: обилие колбасы на рынках и старушки на велосипедах. За годы войны мне, кажется, ни разу не удалось попробовать колбасы, а собственные велосипеды у нас в то время считались признаком богатства.

По пути в Польшу было что вспомнить. Все поляки, начиная от министра внутренних дел и начальника разведки и кончая нашей элегантной и нарядной (каковой и должна быть настоящая полька) переводчицей Мирославой, с большим беспокойством говорили о своих внутренних делах. В Польше наступала эпоха нестабильности и потрясений. Рабочие забастовки, скачкообразный рост цен, пассивность и нерешительность правительства. Тогда мы еще не знали, что это наше собственное будущее, и сочувствовали полякам.

Болгария — для нас страна особая. Приезжая туда, чувствуешь, что приехал к близким родственникам: понятная славянская речь, ничем не омраченная история отношений, сотни памятников русским воинам-освободителям, множество смешанных браков. Не могу поверить в то, что изменения, происшедшие в наших государствах, способны посеять рознь между двумя братскими народами.

Каких-либо сложных ситуаций во время переговоров с болгарами никогда не возникало, обмен взаимополезной информацией осуществлялся постоянно. Если мы обращались с просьбой, которую болгары не имели возможности выполнить, они откровенно об этом говорили. Мы, со своей стороны, стремились информировать болгарскую разведку как можно полнее по вопросам ее первоочередных интересов.

Перечислять своих болгарских друзей по именам и фамилиям не буду, а хотелось бы. Старшее поколение сотрудников болгарской разведки прошло во время второй мировой войны через испытания подпольной работой, тюрьмами, партизанской борьбой. Этим своим прошлым болгарские друзья законно гордились. Прошел такой путь и бывший заместитель министра внутренних дел Болгарии по разведке генерал-лейтенант Стоян Савов. О нем необходимо рассказать.

В годы войны он был членом Революционного союза молодежи, за что подвергался арестам. Сражался в партизанском отряде — его фотография тех лет висит среди других на стенде в маленьком музее в родной деревне Савова. Жена Стояна — Мая тоже была партизанкой, и псевдоним Мая стал для всех привычным и сделался ее именем.

Вот предсмертное письмо Савова:

«Дорогие мои Мая, дети и внуки, я решил уйти из жизни, которую так сильно любил! Принять это решение было нелегко, но я считаю его правильным.

Полвека, всю свою сознательную жизнь, я целиком посвятил идеям социализма, Болгарии и народу, своей семье. Жизнь у меня не была легкой — я прошел через преисподнюю фашистской полиции, выдержал пытки, поклялся никогда не попадать туда вновь и ушел партизанить в горы.

Остался в живых после боя на горе Еледжик 15 февраля 1944 г., когда погибло более двадцати верных товарищей, встретил 9 сентября 1944 г. в селе Черногорово, где мы установили новую власть под знаменем Отечественного фронта. После этого мы пошли на войну против гитлеровцев, в кровавом бою с фашистами я снова потерял дорогих товарищей.

На протяжении всего моего жизненного пути мои погибшие товарищи были моей совестью и честью, по ним я сверял все свои поступки. Я очень виноват в том, что не сумел написать об их короткой, но героической жизни.

Если я приду на вершину Еледжика, быть может, там, возле них, я и завершу свой земной путь! А может быть, у могилы Хаджии в Большой роще!

Дорогие мои!

Я честно прожил свою жизнь, любил людей и коллег, и они отвечали мне такой же любовью. Вы очень хорошо знаете, что задолго до 10 ноября 1989 г. я ненавидел Т.Живкова и живковцев и не могу сейчас пережить то, что мое имя будет запятнано или связано с этими преступниками.

Милая моя Мая, милые дети и внуки!

Вы все знаете, как сильно я вас люблю, но я очень устал, я болен, и душа у меня болит. Больше не могу. Простите за неприятности, которые вам доставил и которые вам доставлю сейчас. Умоляю вас: если можете, простите..

Милые мои друзья и товарищи, простите! Дорогие мои лесичане, простите! Верьте в социалистические идеи, они снова возродятся! Верьте в Советский Союз, русский и советский народы! СССР переживет кризис и воскреснет, как жар-птица. Верьте в талант болгарского народа. Если можно, похороните меня возле могилы моей мамы».

Стоян Савов покончил с собой 6 января 1992 г. в своем родном селе Лесичево, у памятника павшим партизанам. Около тела найден кольт. Приведенное письмо опубликовано в газете «Дума» Болгарской социалистической партии 13 января 1992 года. В нем сказано все или почти все. Те, кто близко знал Стояна Савова, читали это письмо со слезами на глазах. Это был необыкновенно честный, скромный и легкоранимый человек, задумчивый и углубленный в себя. К нему тянулись дети, бессознательно чувствуя его человеческую доброту.

Я могу засвидетельствовать, что Савов резко критически относился к Живкову и его окружению, считал, что культ Живкова, его всевластие и барство компрометируют болгарскую государственную систему.

Думаю, что только очень честный человек мог покончить счеты с жизнью на могиле своих боевых товарищей и попросить похоронить себя рядом с матерью. Мне очень дорого то, что в последних строках своего письма Стоян вспомнил нашу родину и пожелал ей возрождения.

В заключение разговора о друзьях из Восточной Европы хочу вспомнить последнюю нашу большую встречу в октябре 1988 года в Берлине. Это было последнее многостороннее совещание разведок социалистических стран. Помимо делегаций из Восточной Европы на нем присутствовали делегации Кубы, Монголии и Вьетнама.

Процесс разложения режимов в Восточной Европе уже набирал скорость, и это сказывалось на работе совещания. Если официальные доклады звучали отчасти еще во здравие, то кулуарные разговоры были исключительно за упокой. Большинство руководителей делегаций чувствовали себя неуверенно. В министерствах безопасности и внутренних дел стран содружества началась кадровая чехарда и неразбериха. И как только мы разъехались по домам, начальники разведок один за другим стали покидать свои посты. Одна эпоха заканчивалась, начиналась другая, неизвестная.

Обреченность чувствовалась во всем. Один руководитель делегации жаловался коллегам, что не знает, о чем ему завтра говорить в докладе. Второй задавал всем загадку: «Что такое социализм?» и тут же давал ответ: «Это самый тяжелый и мучительный путь от капитализма к капитализму».

Третий растерянно сообщал: «У нас уже нет компартии, от нее остались одни конвульсии!» Четвертый заявлял, что его государство сейчас занимается не политикой, а экономикой, и деятельность разведки надо подчинять интересам экономики. Несмотря на владевшие всеми чувства неуверенности и обреченности, оценки ситуации в докладах давались достаточно объективные. Однако дата и место нового совещания уже не были назначены. Никто не мог взять на себя такую ответственность.

После завершения совещания хозяева организовали для его участников экскурсию на большом прогулочном катере по озерам и каналам вокруг Берлина. Оказалось, что существует прекрасная «берлинская Венеция»: маленькие уютные домики, чистые участки с цветами и фруктовыми деревьями (и куда они только прячут мусор, навоз, кирпич и доски?), множество катеров, лодок и лодочек. Расставание было грустным. Со многими приходилось прощаться навсегда — это как бы висело в воздухе. Содружество разведок социалистических стран закончило свое существование.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.