Война начинается в чрезвычайно тяжелых обстоятельствах

Война начинается в чрезвычайно тяжелых обстоятельствах

Война началась при крайне тяжелых условиях. Войска на Крайнем Востоке было мало, театр войны был за много тысяч верст, железная дорога была окончена, но далеко не оборудована, а главное, война была непопулярна. Революционная пропаганда шла вовсю, правительство находилось в дряблых руках, Царь изо дня в день терял свой престиж. Хорошо было лишь то, что в исходе войны пока никто не сомневался, что она происходила где-то там, далеко, с какими-то смешными «япошками». «Шапками закидаем, и довольно!»

Над словами Куропаткина «терпенье, терпенье и терпенье» подсмеивались.

Мой старший сын Петр, окончив за два года до войны Горный институт, отбыв в конной гвардии воинскую повинность, был произведен в корнеты, но на службе не остался, а вышел в запас. И он и я думали, что в течение долгих лет никакая война немыслима. В первый же день после ее объявления он вновь поступил на службу и стал хлопотать о переводе в действующую армию. Офицерам гвардии отправиться на Восток не разрешали, было даже почему-то объявлено, что в случае перевода они после окончания войны в свои части обратно приняты не будут. Тем не менее после усиленных хлопот некоторым, и ему в том числе, удалось добиться перевода, и он был зачислен в передовой отряд генерала Ренненкампфа 52* и уехал в Маньчжурию 53*.

На золотопромышленных делах война отразилась крайне тяжело. Прежде всего Государственный банк урезал кредиты под сметное золото. Я бросился к Витте. Приемная его была переполнена. Очереди пришлось ждать часами. Наконец вызвали.

— Я могу вам уделить всего несколько минут, — сказал Витте. Он, видимо, от усталости изнемогал. — Видите, какая уйма там ждет.

Я в двух словах объяснил, в чем дело.

— Мы иначе теперь не можем.

— Вы мне обещали дело поддержать, — сказал я. — Иначе мы давно бы…

Он меня перебил:

— Помню. Но тогда было одно, теперь другое — война!

Мне оставалось только удалиться.

Снабжение провиантом приисков, на которых работали тысячи людей, вскоре стало почти невозможным. Невозможным оказалось доставлять даже самые необходимые припасы на прииски — железная дорога обслуживала только военные нужды. Оттуда то и дело получались тревожные телеграммы: «Персонал и инженеры призываются на службу. Провизия на исходе. Рабочие волнуются. Угрожают забастовкой. Приказано всех китайцев и корейцев удалить с приисков». С этими китайцами и корейцами у нас были бесконечные проблемы. Они были отличными работниками, а поскольку в этих местах русского населения было мало, обойтись без них мы не могли. Но политика местных властей менялась в этом вопросе (у нас все превращалось в вопросы) чуть ли не каждый год. Были периоды, когда нам разрешали нанимать на работу китайцев, но не корейцев, были периоды, когда корейцы были угодны, а китайцы нет. По каким соображениям — нам никогда узнать не удалось.

В Благовещенске у нас для приисков были заготовлены большие партии муки. Получаем телеграмму: «Вывоз провианта из Благовещенска воспрещен». Телеграфирую: «Вероятно, запрещен за границу; разъясните властям, хлопочите о разрешении». Отвечают: «Хлопочите Петербурге тут резонов не принимают». Еду в Военное министерство. Говорят, обратитесь в Департамент торговли и мануфактур. Там говорят, — обратитесь в Военное министерство. Бросался я налево и направо — везде один ответ: «Нас это не касается». На всякий случай поехал к министру государственных имуществ Тимирязеву 54*, которого прежде не знал.

— Нас это не касается, — говорит он.

— Мы подчинены, — говорю я, — Горному департаменту, то есть Вашему Превосходительству, поэтому прошу вас, телеграфируйте генерал — губернатору 55*.

— Но я не знаю, какими он руководствуется соображениями. Нужно сперва списаться с ним.

— А пока рабочие взбунтуются, перемрут от голода или придут в тот же Благовещенск, и их будут вынуждены питать той же мукой. А в результате хлеб будет съеден, золота не будет и тысячи людей зря пострадают.

Тимирязев, не в пример многим министрам, был умный и живой человек и понял.

— Все, что вы говорите, — сказал он, — так очевидно, что — простите! — вашей жалобе безусловно верить не могу. Что-нибудь да не так.

Я предъявил ему всю переписку.

— Чем же такую несообразительность объяснить? — в недоумении, просто спросил он. Я молчал.

— Говорите откровенно, не стесняйтесь.

— Глупостью, — сказал я.

Тимирязев с удивлением посмотрел на меня, кивнул в знак согласия головой и, не говоря ни слова, сам написал телеграмму.

Вывоз разрешили.

Не могу не рассказать еще один случай чиновничьей мудрости: на наших Амгунских приисках телеграфа не было. Телеграммы из Никольска доставлялись летом — пароходом, зимою — на собаках, то есть приходили тогда, когда надобность в них уже миновала. Мы предложили Главному управлению почт и телеграфов построить линию на наш счет, содержать телеграфистов и, кроме того, оплачивать каждую телеграмму по тарифу. Предложение наше в принципе нашли приемлемым, приказали явиться через неделю за окончательным ответом. Являюсь.

— Обсудив ваше предложение, мы встретили препятствие. Жизнь на приисках очень дорога, штатного жалованья чиновнику на жизнь не хватает.

— Мы согласны платить в размерах, какие укажете, — говорю я.

— Это другое дело. Прошу через две недели заехать для получения окончательного ответа.

Являюсь.

— Обсудив ваше предложение, мы встретили препятствие. Если увеличить жалованье служащим на Амгунской станции, то все чиновники в других приисках, где уже станции есть, тоже потребуют прибавки.

Продолжать сказку о белом бычке не стану, скажу только, что ездил я бесконечно и всегда, «обсудив дело всесторонне», встречалось препятствие. Наконец это, видно, надоело самому начальству.

— Что вы, — спросил меня сердито главный начальник, — Америку, что ли, хотите из Сибири сделать? Неужели без телеграфа обойтись нельзя? Обходились же до сих пор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.