Глава 9 Роспуск Национального комитета
Глава 9
Роспуск Национального комитета
9 мая 1946 г.
Прошел год, как кончилась война. С каким нетерпением мы ждали ее окончания и насколько полным было наше разочарование, когда это наконец произошло! Ничего из того, ради чего мы работали, так и не было исполнено. Третий рейх встретил свой конец при обстоятельствах, которых мы всеми силами старались избежать, а конец войны вовсе не стал для нас днем возвращения домой. Национальный комитет продолжал свое прозябание все лето 1945 года. В июне двум первым его членам, Рейхеру и Вилмсу, разрешили уехать в Германию. Спустя некоторое время за ними последовало большое число эмигрантов-коммунистов и тех, кто, подобно Бехлеру, был готов безоговорочно выполнять то, чего, как казалось, хочет Москва. Потому что на практике оказалось гораздо сложнее определять официальный курс партии на практическое построение послевоенного общества из загадочных намеков и подсказок, как это преподавали в теории в антифашистской школе. То, что вчера считалось официальной партийной линией, сегодня могло стать уклоном и наоборот. В связи с этим официальная точка зрения на федеральную Германию, квоты по стали, восточные границы, разоружение и репарации менялась трижды или даже четырежды. Только те, кто мог, не колеблясь, выражать свое шумное одобрение этим броскам из стороны в сторону, как будто в них и заключалась истина в последней инстанции, которую невозможно оспорить, считались настоящими большевиками.
Такое положение достигло своего пика при обсуждении вопроса о границе по Одеру и Нейсе. И хотя мне по десять раз на дню внушали мысль о том, что именно такой порядок вещей будет олицетворять собой верность принципам интернационализма, национального самоопределения и взаимопонимания между народами, мои эмоции никак не могли примириться с этим, хотя разум успел покориться. Но оставим чувства. Диалектическое мышление — превыше всего. Ведь традиционным для коммунистов принципом является тот, что национальный вопрос должен быть подчинен интересам социальной революции. Для убежденного революционера даже ущемление собственной нации должно быть на втором плане, если того потребуют международная стратегия и тактика.
Если начать с допущения, что Советский Союз как первое и единственное в мире социалистическое государство фактически является ядром революционного движения, что его существование и успехи зависят от этого движения, то, подобно немецким коммунистам, советские должны пожертвовать интересами своего народа в вопросе о немецко-польской границе.
Аннексия Польшей трех немецких провинций, точнее, передача их Польше так называемыми великими государствами, естественно, решила вопрос о борьбе между Востоком и Западом за влияние в Польше в пользу Советского Союза. Поляки в Лондоне думали, что они могут блокировать стремление польских коммунистов стать единственными выразителями вековых стремлений к увеличению польских территорий до реки Одер, превратив эти требования в свои собственные. В этом они сумели заручиться поддержкой англичан, которые тем самым надеялись предотвратить превращение Польши в ориентированную на Москву народную демократию. Но Лондон явно упустил тот пункт, что если Польша примет эти территории, то ей придется следовать политике Москвы. Как сможет Польша отстоять эти территории от претензий реваншистов без поддержки Советского Союза? Сентябрь 1939 года продемонстрировал, чего стоили гарантии Запада даже антисоветской Польше, враждовавшей тогда с Германией.
Для Советского Союза этот подарок Польше имел особенную ценность, поскольку это было средством ослабить глубоко укоренившуюся враждебность Польши к России, которая вспыхнула с новой силой и превратилась в ненависть к Советскому Союзу после объявления о новых границах Польши на востоке. Перетянуть на свою сторону Польшу для Советского Союза означало не только безопасность западных границ, но и гарантировало влияние на всех оккупированных территориях даже после вывода оккупационных войск.
Немецкие коммунисты сегодня оказались в том же положении, что и польские коммунисты в 1939 году, когда Советский Союз участвовал в уничтожении Польши Пилсудского{110}. Как в те времена Польше, Германии сегодня приходится сидеть на двух стульях. А Советский Союз снова остается в выигрыше. Коммунисты двух стран могут с определенной долей оправдания умыть руки, свалив с себя ответственность, потому что они всегда боролись против экспансионистских устремлений под предлогом антисоветизма, которые и в том и в другом случае закончились одинаково.
Вся эта коммунистическая конструкция получила ощутимый удар, когда выяснилось, что необходимо переселить из Польши и других стран Восточной Европы более 12 миллионов немцев. Никто из нас даже в самых диких снах не мог и подумать, что Советский Союз окажется виновником такого нарушения прав национальных меньшинств, живших на этих землях веками. И это тогда, когда у него была возможность продемонстрировать миру пример решения проблемы по-новому, как это принято в социалистических странах, и дать урок практического применения принципов интернационализма! Эта не имеющая аналогов высылка миллионов людей должна была подтолкнуть Германию и всю Европу к моральной враждебности против коммунизма и Советского Союза. Но и здесь у московских коммунистов снова было наготове объяснение, которое пусть и не выставляло в выгодном свете Советский Союз, но зато имело под собой реальные основания. Одной из основных причин, почему Советский Союз столь долгое время не был сокрушен в результате борьбе с соседями-капиталистами, было наличие внутри этих стран противоречий и национальных, а также социальных конфликтов, которые невозможно было решить в условиях капитализма. Вся концепция Ленина о возможности победы социализма в одной стране основана на умелом использовании этих противоречий капиталистического мира. После завершения войны и поражения стран оси, в том числе Японии, один из таких конфликтов был устранен. Более того, появилась неоспоримая и мощная тенденция, объединяющая весь капиталистический мир, а именно господство на мировом рынке доллара и доминирующая роль Соединенных Штатов. В то же время на то, чтобы восстановиться после огромных потерь и разрушений, которые причинила Советскому Союзу война, должны были уйти годы. И еще больше времени должно уйти на преодоление все еще значительного преимущества Запада в науке и технике. Поэтому у Советского Союза есть все причины для того, чтобы быть осторожным, строго следить, чтобы Польша и Балканские страны следовали в его политике без вмешательства из-за границы. И это соображение важнее той слабой надежды, что когда-нибудь, после длительной и трудной политической борьбы, к власти в Германии могут прийти коммунисты. Следует учитывать, что все эти аннексии и изгнание немцев сделают коммунизм в Германии очень непопулярным, по крайней мере в первое время. А в долговременной перспективе все эти меры породят на оставшейся немецкой территории конфликт между необходимостью импорта и возможностью экспорта, рост безработицы, дефицит внешней торговли. И все эти противоречия, наверное, невозможно будет разрешить методами буржуазных демократий. Неизбежное обнищание людей подготовит почву для коммунистической агитации, и даже средний класс и крупные капиталисты тогда будут вынуждены искать спасения на восточных рынках и в плановой экономике, что означает ориентацию на Москву.
Конечно, эта стратегия является настолько жестокой и циничной, что не может не вызывать дрожь, но невозможно отрицать ее логичность и дальновидность. Сентиментальные революционеры не должны даже пытаться воплотить свои идеи на практике. Если кто-то верит в советский эксперимент, в коммунизм, он должен иметь достаточно смелости, чтобы признать все эти обстоятельства. Такова суть вещей. Мы должны забыть о собственных мыслях. Единственное, о чем стоит думать, — это формулировка Молотова о том, что три восточные немецкие провинции — это «колыбель Польского государства»{111}, которую некогда украли германские агрессоры. А сегодня эти земли всемогущий Советский Союз вернул ее настоящему хозяину. Во всей советской прессе и, естественно, в газете «Свободная Германия» история подается «в нужном свете», для чего там появляются обширные «научные» статьи на целые страницы.
В то время как Ульбрихт, который, несмотря на свою неотесанность, является умным человеком, с самого начала ответил на все вопросы заявлением, сделанным в советской зоне оккупации, о том, что «Гитлер проиграл в азартные игры восточные территории», нам в Национальном комитете приходится принимать шитые самыми черными нитками исторические конструкции, придуманные польскими шовинистами и фанатами панславизма{112}.
Мы должны верить в то, что политика, грубейшим образом нарушающая принципы национального самоопределения, при ближайшем рассмотрении является примером верности принципам интересов народов. В то же время мы должны защищать эту политику под прикрытием самых оголтелых националистических и расистских лозунгов и аргументов, полностью фальсифицирующих историю. После того как мы с болью приняли первый аргумент, нам сразу же было предписано безоговорочно и фанатично придерживаться и следующих, если мы не желаем, чтобы нас заподозрили в националистских отклонениях и фашизме. Даже некоторые коммунисты, такие как Циппель, Эммендорфер, Шранди и Клемент, принялись с жаром подстрекать других членов комитета протестовать против этих идиотских статей, с тем чтобы самим немедленно доложить об этих протестных настроениях в НКВД. Бывший унтер-офицер люфтваффе Гранди, который теперь, после репатриации в августе 1945 года, стал редактором центрального органа Коммунистической партии Германии, то ли по забывчивости, то ли из соображений циничной мести оставил после своего отъезда блокнот. В нем были аккуратно записаны фамилии товарищей и процитированы их еретические высказывания. В подобной атмосфере исчезли последние остатки солидарности в рядах Национального комитета. Заявление Ульбрихта о том, что репатриированы будут только антифашисты, поскольку фашистов в стране и так достаточно, в середине лета породило то, что мы назвали «борьбой за обратный билет». Теперь все мы слишком хорошо понимали, что тот, кто позволит себе иметь собственное мнение, будет считаться фашистом.
В первые месяцы после моего возвращения из района Нарева я был слишком раздавлен, чтобы проанализировать ту обстановку критиканства, которая воцарилась против меня. Но постепенно я сумел понять, что все нападки были направлены не только на то, чтобы я держал свой язык за зубами и не распространялся о том, что мне пришлось увидеть на фронте собственными глазами. Это были признаки того, что я попал в настоящую немилость. Члены партии говорили, что я являюсь политически ненадежным, что я морально разложился. Я жил в вакууме. За малым исключением мои товарищи по левому крылу комитета, то есть коммунисты, с которыми меня всегда связывали тесные узы, быстро разорвали со мной личные отношения.
Внутренний круг коммунистической прослойки в комитете был представлен триумвиратом в составе Хомана, Винценца Мюллера и Арно фон Ленски. Два генерала посещали зимой 1944 года антифашистскую школу и вернулись в Лунево убежденными коммунистами. Хоффмейстер уже не мог двигаться этим курсом из-за резко пошатнувшегося здоровья. А зимой сердечный приступ навсегда вывел его из борьбы.
Мюллер{113} так быстро нашел себе место среди коммунистов, что удивились даже те, кто на своем примере успел прочувствовать привлекательность этой теории даже для того, кто находится по другую сторону баррикад. В Генеральном штабе сухопутных сил вермахта он считался одним из самых способных военачальников. Внешностью он чем-то напоминал генерала Власова. Он мог быть вежливым, дружелюбным и любезным и в то же время энергичным и решительным. Когда-то этот человек был католиком и ярым монархистом. Будучи адъютантом Шлейхера, он был свидетелем произошедшего 20 июля 1932 года свержения прусского социал-демократического правительства в зоне ответственности третьего военного округа. Помимо Хоффмейстера, он был единственным из генералов-военнопленных, обладавшим опытом политической деятельности. Но это был опыт действия в «партии рейхсвера», который в своих статьях резко осуждал Хоффмейстер, вобравший в себя идеи Макиавелли вместе с чистого вида Realpolitik (реальной политики), столь характерной для сторонников фон Секта. Мюллер и Хоффмейстер прекрасно сознавали, что все успехи «партии рейхсвера» в тени Веймарской республики были неразрывно связаны с военной и политической деятельностью, которая собрала в один лагерь смертельных врагов революции, бывших имперских офицеров и командиров Красной армии в советских школах подготовки военных кадров, на советских военных аэродромах и на заводах по производству оружия в Харькове и Туле. Он признавал, что слабостью той политики было отсутствие идеологической базы и опоры в массах. После последней попытки Шлейхера с помощью созданных в 1919 году, но вскоре распущенных профсоюзов обеспечить «брак по расчету» между военными и социал-демократами этот недостаток в конце концов привел к капитуляции перед демагогией Гитлера.
Поэтому неудивительно, что в свете случившейся катастрофы Мюллер рассматривал возврат к прорусской политике рейхсвера, которую вскоре поможет укрепить массовое коммунистическое движение, как последнюю политическую надежду Германии.
Самым простым и откровенным в этой тройке был Арно фон Ленски. Своим происхождением и карьерой он олицетворяет традиционную прусскую кавалерию. Этот элегантный спортивный мужчина с осанкой рыцаря, на чьей седеющей голове хорошо смотрелась бы треуголка времен Фридриха Великого, перед тем как попасть в плен под Сталинградом, командовал 24-й танковой дивизией. Среди нацистов это соединение пользовалась репутацией «реакционного», так как почти все его офицеры были представителями старинных знатных фамилий{114}. Он добровольно вступил в комитет только весной 1944 года. Фон Ленски мог привести множество веских причин своего поступка, искренне и по-мужски объяснив свою позицию. Но среди бывших подчиненных в лагере в Елабуге генерал не нашел понимания.
Возможно, важное влияние на его решение оказали два фактора: мнение бывшего ранее адъютантом от военно-морских сил при Гитлере контр-адмирала Еско фон Путткамера{115}, а также тонкий психологический расчет русских, которые очень правильно поступили с ним, отделив его от прочих генералов и поселив на несколько недель в роскошном загородном доме вместе с Путткамером. Надежда на национальное возрождение Германии с помощью Советского Союза привела его в наш лагерь. Еще одним мотивом поведения генерала было чувство вины за принадлежность к прослойке, которая считалась военной и общественно-политической элитой, но явно больше не соответствовала этому определению.
Вождем другой группировки в комитете был Мартин Латман, и мы называли их христианскими социалистами. К группе принадлежали Корфес, Штейдле, фон Франкенберг, ван Хоовен и доктор Зиматис. Левес-Лицман тоже считал себя христианским социалистом. Все они при каждом удобном случае любили подчеркивать, что не являются марксистами, и даже называли себя антимарксистами, и тем не менее были верными проводниками линии коммунистов-эмигрантов. Очевидно, Латман полагал, что, провозгласив себя антимарксистом, он будет для русских более ценным кадром. Эта мысль постоянно толкала его на колебания и противоречивые поступки. В общем, для данной группы было характерно отчаянное желание обмануть самих себя. В комитете их обычно называли «старательной резинкой» за то, что в любой политической дискуссии по внутренним или международным вопросам их постоянно уличали в метаниях туда-сюда, которые они совершали под давлением требований коммунистов. К данной группе можно было отнести еще и священников-протестантов, хотя священники были у нас на особом положении, к тому же все четверо были отправлены назад в Германию еще в 1945 году. В то же время священники-католики были единственными в нашем здании, кто даже после многочисленных тактических компромиссов всегда были готовы сказать «нет», если от них требовали чего-то такого, что они считали несовместимым с принципами католического мировоззрения.
Было у нас и несколько человек, которые явно скатывались на позиции социал-демократов. К ним принадлежал капитан Флейшер и его соратники, а также майор Хетц, личность очень противоречивая. Им приходилось быть еще более осторожными, чем коммунистам в подполье, поскольку у нас принадлежность к социал-демократии, то есть к тем, кто выступает «против единства рабочего класса», считалась достойной самого жестокого порицания как ересь, даже если она проявилась только в теоретических изысканиях.
Нам так и не дали знать, почему Национальный комитет не был распущен сразу же после 8 мая 1945 года. Вопрос так и остался без ответа. Но возможно, советская сторона пожелала придержать его в резерве, пока не придет уверенность в том, что западные державы согласятся с формированием немецкого правительства. Неделя за неделей, месяц за месяцем Пик и Вайнерт обещали нам, что нас вот-вот отправят домой, всех, за исключением генералов, немедленная репатриация которых невозможна по внешнеполитическим причинам. Но когда даже Потсдамская конференция, с ожиданием которой все связывали наше положение, закончилась, а с нами все осталось по-прежнему, когда по радио и через газету мы стали общаться с вакуумом (поскольку не имели связи ни с лагерями пленных, ни с Германией), шестеро из нас предприняли последнюю попытку восстановить единство в комитете и выступить единым фронтом перед русскими и эмигрантами, от которых мы намеревались потребовать разъяснений по поводу дальнейшей судьбы. Мы направили Вайнерту письменное требование собрать пленарную сессию, во время которой надеялись выяснить официальные намерения советского правительства по отношению к Национальному комитету. Более того, мы требовали обсуждения предложений и требований, которые планировали направить советским представителям в случае, если комитет продолжит работу.
* * *
Предложения по повестке дня были следующими:
А) Получение членами комитета от председателя полной информации о политической обстановке в Германии и намерений советской стороны по отношению к Национальному комитету (при необходимости — пригласить соответствующего эксперта).
Б) Обсуждение политической обстановки в Германии и все еще сохраняющихся возможностей Национального комитета для политической деятельности при сложившихся обстоятельствах.
В) Разработка ясной позиции по программе единого фронта в Германии, а также программам отдельных партий. Разъяснение вопроса о том, могут ли члены комитета вступать в различные партии и открыто заявлять о своей партийной принадлежности.
Г) Разъяснение вопроса о предоставлении свежих рабочих материалов из Германии и лагерей для военнопленных для продолжения политической деятельности. Обсуждение необходимости срочно предоставить членам комитета возможность ознакомиться с жизнью в Советском Союзе (что нам было обещано тысячи раз и что, как планировалось, должно было начаться после окончания войны).
Д) Обсуждение вопроса о составе Национального комитета и принятии новых членов. В этой связи необходимо определить:
1) можно ли вернуть в Лунево тех членов комитета, что были отправлены в лагеря для военнопленных, с тем, чтобы восстановить численность комитета;
2) какие отношения и какие связи все еще существуют между Национальным комитетом и теми его членами, которые отправились в Германию, и как можно укрепить эти связи;
3) возможно ли возобновить работу по подготовке идеологических меморандумов (так, как это делали в комиссии по образованию) с целью подобрать сотрудников в лагерях для военнопленных и гражданском секторе.
По-видимому, сейчас для нас наступило время более активно пересмотреть свои задачи, более вдумчиво подойти к обязанностям по отношению к членам нашего движения, хотя понятно, о чем думает и на что рассчитывает каждый из нас персонально. Предложившие этот пункт считали, что пленарная сессия не будет оспаривать решения советских властей. Прояснения позиции по открытым вопросам, с точки зрения немецкой стороны, несомненно, будут приветствовать и русские, которые с пониманием примут точку зрения Национального комитета или, возможно, законного преемника этой организации.
Подписали: граф Айнзидель, Флейшер, Герлах, Гетц, Кайзер, Штейдле.
Это было последнее средство выслушать ясное недвусмысленное решение: либо распустить комитет с обязательным условием репатриировать всех членов и сотрудничающих с организацией лиц (фамилии которых будут названы в документе, где содержится решение о роспуске комитета), либо точно определить наши права и обязанности как официальных представителей организации или военнопленных в Советском Союзе. Но мы были очень осторожны, формулируя наши намерения. Инициаторам подготовки предложений удалось легко получить подписи Кайзера, как представителя католических священников, и Штейдле, который, несмотря на все свои противоречия, был честным и открытым человеком. Но стоило нам обратиться с просьбой подписать нашу петицию к преподобному господину Шредеру как представителю священников-протестантов, он побледнел буквально как мел. Дрожа и заикаясь, Шредер бросился вон из комнаты и сразу же побежал к Хоману, чтобы спросить у него, что он должен сделать для того, чтобы как можно дальше дистанцироваться от этого документа и от нашей инициативы. Он был напуган уже тем, что мы сочли возможным обратиться к нему за подписью. Через несколько минут после консультации с Хоманом по потревоженному зданию побежал слух о новом «деле Хубера», очередной попытке расколоть ряды комитета, провокационной вылазке шантажистов, которые решили в сложной внешнеполитической ситуации спровоцировать Советский Союз. В результате мы оказались в очень сложном положении. Если русские решат ухватиться за это косвенное обвинение, то нам следует быть готовыми ко всему. Нам повезло в том, что мы обратились к Шредеру всего за один день до очередной сессии Национального комитета, где у нас была возможность, имея на руках подготовленный документ, предъявить его Вайнерту и выразить протест против подобных инсинуаций, прежде чем сам Вайнерт или прикрепленный к нам офицер политуправления получил бы из Москвы инструкции о дальнейших действиях. И Вайнерту не оставалось ничего другого, как одобрить наши предложения как «так долго ожидаемую демократическую инициативу, проявленную членами комитета» и утвердить созыв пленарной сессии. Правда, саму сессию в дальнейшем постоянно откладывали на следующую неделю.
Наконец в начале ноября в здании комитета неожиданно появился Вайнерт, который направился ко мне, протягивая руки:
— Генрих, через три дня вы будете дома. Завтра Национальный комитет будет распущен.
Этого грубого намека было достаточно для того, чтобы задавить в зародыше любые попытки обсудить условия роспуска комитета. Надежда через три дня оказаться дома, если в словах Вайнерта была хоть толика правды, отбивала у большинства из нас всю смелость таким несвоевременным проявлением оппозиционных настроений подвергнуть риску возможное время возвращения на родину. В результате решение о роспуске Национального комитета было принято единогласно, а все его члены и сотрудничавшие лица были направлены в лагеря для военнопленных. Но мы и на самом деле были пленниками, добровольно и безоговорочно отдав себя в руки русских.
Мы шестеро могли лишь криво усмехнуться, увидев, как Вайнерт поставил на голосование вопрос о роспуске комитета, сославшись на подготовленные нами предложения.
* * *
Ночь за ночью сотрудников комитета и тех, кто вместе с нами работал, поднимали с постели сотрудники НКВД и, если мы фигурировали в списке избранных, тщательно осматривали, проверяя нашу готовность к репатриации. Даже такие, как Хоман, который летом раздраженно заметил Ульбрихту, что потребует высокой платы за дальнейшее политическое сотрудничество, когда окажется в советской зоне оккупации, становились все более нервными.
Напряжение достигло высшей точки, когда однажды меня вызвали к комиссару Савельеву, которого из-за хромоты прозвали Дубовая Нога. Это был один из специалистов НКВД по работе с офицерами — выходцами из консервативной знати и близких к армии слоев общества. За последние годы он сумел склонить многих из них к тому, что они стали проповедовать ориентацию Германии на Восток. Савельев принял меня в присутствии Левес-Лицмана, майора фон Франкенберга и Еско фон Путткамера.
— Итак, вы очень разочарованы, господин фон Айнзидель? — спросил он, медленно, тщательно взвешивая каждое слово, но не глядя на меня.
Я не стал этого отрицать.
— Некоторые наши поезда идут и на восток, господин фон Айнзидель! — Пристальный взгляд его круглых глаз под густыми ресницами медленно уперся в меня, губы тронула улыбка.
Я посмотрел на Путткамера, который с выражением лица как у игрока в покер смотрел на Савельева. Франкенберг покраснел, а потом стал белым, как стена. Левес-Лицман едва скрывал свое удовольствие от дискомфорта, который я испытывал. Что касается меня, то меня буквально парализовал ужас. Никто из членов комитета не подвергался прежде таким неприкрытым угрозам в присутствии свидетелей, по крайней мере, я не помнил таких случаев. Я с трудом сохранял самообладание.
— Я никогда не сомневался в этом, господин Савельев, — ответил я самым беззаботным тоном, на который был способен.
— Отлично, — ответил Савельев и вышел из комнаты.
— Что ж, все ясно, — взволнованно воскликнул Франкенберг, — я всегда предупреждал вас, Айнзидель, что однажды вы договоритесь до того, что вам оторвут голову. С этими своими предложениями вы будто бросились в кипяток.
После этого и он покинул помещение. Франкенберг у нас отвечал за службу новостей. Самым большим удовольствием для него было носиться из комнаты в комнату, проверяя эффект, который оказывали на окружающих новости из его уст, будь то настоящая сенсация или простая ссора между двумя обитателями здания.
Левес-Лицман неожиданно для меня попытался подбодрить мой дух.
— Все это ничего не значит, он хотел всего лишь напугать вас. На самом деле он ничего такого не имел в виду.
— Вам лучше знать, что он имел в виду, — ответил я, вложив в свои слова двойной смысл.
Сосед Левес-Лицмана по комнате Путткамер, единственный человек в нашем здании, с которым я позволял себе говорить откровенно, как-то еще давно рассказал мне о ночных беседах Левес-Лицмана с сотрудниками НКВД.
Вынесенное мне публичное предупреждение не прошло даром. После этого все в комитете успокоилось. Каждый старался, по возможности, избегать споров о политике, разговоров о судьбе военнопленных. Мы играли в бридж, учили русский язык или просто прогуливались сквозь снежные заносы по берегу замерзшей Клязьмы.
В Германию отправилась последняя партия репатриантов. В ней были священники-протестанты — епископ Круммахер, Шредер и Зонихсен, а еще Левес-Лицман и, ко всеобщему удивлению, двое из подписавших нашу петицию — отец Кайзер и полковник Штейдле.
Нас лишили радио, последнего, помимо газеты «Известия», средства связи с внешним миром. Газеты, которые прежде мы время от времени получали из советской зоны оккупации, тоже перестали поступать. Национальный комитет умер навсегда.
25 мая 1946 г.
Сегодня утром нам неожиданно объявили, что здание Национального комитета закрывается. Правительство Советского Союза отменило законы военного времени, и этот дом, в котором мы живем, должен быть возвращен профсоюзу в качестве санатория, как это было до войны.
Обитателей здания поделили на две группы. Тщетно мы пытались понять, на каких принципах основано это деление, но так и не смогли обнаружить, были ли критериями отбора доверие и доброе отношение или, наоборот, подозрения со стороны НКВД. Меня включили в группу, куда, помимо генералов Зейдлица, Корфеса и Ленски, входят Хоман, Штосслейн, Франкенберг, Флейшер, Путткамер, адъютант Паулюса полковник Адам и еще несколько офицеров. Местом, куда нас отправляют, стал лагерь для генералов № 48, в 240 километрах к северо-востоку от Москвы, близ Иванова. У здания появились два грузовика, куда нас погрузили, как селедку.
— Спасители Германии могут отчаливать, — прокомментировал я это на ухо Путткамеру.
Вечные оптимисты под предводительством Хомана даже при таких обстоятельствах попытались оставить послание благодарности советским властям за то, что «те благородно и совершенно бесплатно предоставили в наше распоряжение здание, чтобы отсюда мы могли бы вести борьбу за освобождение своего народа». Но даже они, в конце концов, замолчали и попытались сделать хорошую мину при плохой игре.
И только один из нас потерял самообладание: несостоявшийся отец нации генерал Вальтер фон Зейдлиц. Когда улыбчивый русский комендант здания, который уж никак не был виновен в том, что с нами происходило, подошел к нам с традиционным русским вопросом «Как дела?», Зейдлиц сначала просипел: «Очень…», а потом кричал все громче и громче, пока, наконец, его голос не сорвался: «Очень, очень, очень хорошо… хорошо».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.