Глава 18. Борьба с засухой в крае

Глава 18. Борьба с засухой в крае

Состояние моего здоровья было плохое, даже несколько хуже, чем в предыдущую весну. Туберкулезный процесс в легких продолжался. Врачебная комиссия в Москве потребовала длительного лечения.

Но я не мог выполнить предписание врачей: в конце июня обозначились трудности в нескольких районах края. Долго не было дождей, и хлеба выгорали от засухи. Не хватало пресной воды и для скота.

Крестьянство, спасая скот от бескормицы и безводья, массами стало гнать его на Кубань, где положение было благополучным.

Это нас в крайкоме очень волновало, но мы не имели возможности оказать помощь своими силами — не было краевых средств, не имели мы и права распоряжаться краевыми ресурсами. В крае хлеб был, но он находился в распоряжении Центра.

Я связался с Москвой, доложил о тяжелом положении и попросил помощи. Такие же просьбы поступали из Поволжья, хотя засуха была, конечно, не такая жестокая, как в 1921 г. Я безотлагательно выехал в Москву для доклада о реальном положении дел и выяснения, чем и когда может нам помочь Центр.

Надо было в первую очередь восстановить полностью семенной запас, чтобы не сокращать посевных площадей, то есть обеспечить урожай будущего года, а затем уже некоторое количество направить для продовольственной помощи наиболее нуждающимся крестьянам. Правительство помогло нам, выделив семенную ссуду для озимого сева.

Мы обсудили и утвердили план распределения помощи. Товарищам на местах дали конкретные задания — обеспечить реализацию выделенной помощи, контролировать ее распределение строго в соответствии с планом. Несмотря на это, паника в Ставрополье продолжалась. Надо было быстро реагировать.

Я знал, что у нас есть один гражданский самолет на два-три места немецкой фирмы «Люфтганза», имевшей концессию на воздушное сообщение. Я связался с летчиком-немцем (правда, я не так уж свободно говорил по-немецки, как в школе, но понять меня было можно). На мой вопрос, может ли он садиться без аэродромов, в селах, он ответил, что может, если за селом, на полях, выбрать подходящее место и разжечь костер, чтобы он мог сориентироваться по дыму костра, в какую сторону дует ветер, и совершить правильную посадку. Я, конечно, это ему обещал.

Решено было облететь районы Ставрополья, крупные села и устроить там собрания, разъяснить положение, успокоить крестьян и сообщить о помощи. Я думал так: прилетим, в селе на площади устроим митинг. Но неожиданность подстерегла нас в первом же селе. Жители села, когда узнали, что прилетает самолет, а летчик дважды сделал облет села перед посадкой, собрались к месту посадки. Когда я вышел из самолета, можно было сразу начинать митинг, потому что все село бежало сюда. Пришли и местные работники.

Я минут пятнадцать говорил прямо с самолета, который стал импровизированной трибуной. Говорил о том, чтобы они верили, что правительство окажет помощь, что это не царская, а рабоче-крестьянская власть, которая заботится о них и делает все возможное, чтобы помочь.

Село Курсавка с населением более чем десять тысяч человек пользовалось пресной водой, собранной от дождей. В бассейнах питьевой воды было недостаточно. Я узнал, что в 20-30 км от села была вода. Вместе с местными работниками решили действовать более решительно — предложить на митинге провести водопровод.

Помню, один крестьянин средних лет, высокого роста, стройный, с короткой бородой, поднялся на трибуну и стал говорить, что не верит в это, что у них никогда не было водопровода и вода к ним никогда не придет: «Как на моей ладони не вырастет ни один волос, так никакой воды у нас не будет». Я тогда ему сказал: «Гражданин, я прошу запомнить, что вы сказали. Через год соберемся и посмотрим, кто будет прав, будет ли вода и водопровод». Говоря это, я не сомневался в реальности плана.

Водопровод построили раньше, чем через год. Я решил поехать в это село на открытие водопровода, имея в виду встретиться с этим крестьянином.

Я попросил его подняться на трибуну, потом подойти к водопроводу, где я открыл кран. Вода пошла! Трудно описать смущение этого крестьянина. Он молчал, пораженный. Я ему сказал: «Вот вы человек честный, правдивый, но только знайте, какая разница между властью помещиков, которые не заботились о деревне и крестьянах, и новой рабоче-крестьянской властью, которая только и живет и работает ради защиты интересов рабочих и крестьян, улучшения их жизни». Это было хорошим агитационным делом для привлечения на сторону Советской власти тех крестьян, которые еще колебались.

Пользуясь пребыванием в Пятигорске, я заехал на несколько часов в Кисловодск, где отдыхал Бухарин. Он был очень доволен, стал расспрашивать меня о крае. Я рассказал о положении дел и о своих полетах в села, пораженные засухой. Этот факт произвел на Бухарина возбуждающее впечатление. Как ребенок, он спрашивал, верно ли это и хорошо ли летать на самолете, восхищался, ходил с возбужденным видом взад и вперед. Я был удивлен его реакцией. Вдруг он говорит: «А знаешь, хорошо бы облететь вокруг Эльбруса. Можно ли это?» Я ответил, что, наверное, можно, только нужно спросить летчика-немца. Когда я передал его согласие Бухарину, тот обрадовался, но сказал озабоченно: «Хорошо-то хорошо, но, знаешь, прежде чем полететь, я должен запросить согласие ЦК». — «При чем здесь ЦК? — удивился я. — Это не политический вопрос, чтобы его решать в ЦК. Полететь вокруг Эльбруса можно, летчик согласен, что еще тебе нужно?» — «Нет, — ответил Бухарин, — могут сделать замечание. Скоро поеду на пленум, там посоветуюсь. Вернусь снова сюда, и обязательно полетим вокруг Эльбруса».

В Москве Бухарин разговаривал со Сталиным. Тот не только не санкционировал этот полет, но и, как я узнал из постановления, полученного мною в Ростове, он запретил не только Бухарину, но и мне летать на самолете. Это было оформлено как решение Политбюро.

Я был крайне возмущен этим. Я ведь летал не ради удовольствия. Должен признаться, что и после решения ЦК я несколько раз использовал тот же самолет. Это был первый случай, когда я не подчинился решению ЦК. Второй и последний случай неподчинения решению ЦК во всей моей жизни имел место в Москве, когда было решено наркомам встать на партийный учет в своих наркоматах. Я остался на учете на заводе «Красный пролетарий».

Выполнив все меры по оказанию помощи семенами, продовольствием, я уехал в отпуск для лечения легких. Врачебная комиссия предложила мне три места на выбор: Абастуман, Крым или Теберда (Карачаево-Черкесская область).

Выбрал я Теберду, поскольку она находилась в крае, где я работал, и время отпуска можно было использовать с пользой для дела, быть в курсе всех событий и по мере возможности оказывать помощь в решении вопросов. Тем более что в Карачаево-Черкесской области еще не был.

О том, как я лечился от туберкулеза в Теберде, я писал Ашхен на дачу крайкома в Кисловодск, где она находилась с тех пор, как родила в этом городе 18 июня 1924 г. нашего второго сына — Володю:

15/IX 24 года

Теберда

Дорогая, милая Ашхен!

Получил письмо. Почему ничего не пишешь, поправляешься ты или нет? Ты обязана набрать еще не меньше 15 фунтов весу!

Я живу хорошо. Вчера я вернулся из путешествия по чудесным горам. 4 дня были в пути большей частью верхом. Получил большое удовольствие. Больше через перевал в Сухуми не поеду, а отсюда прямо приеду в Кисловодск на один день и дальше поеду в Крым. Думаю выехать от 20-го до 25-го сент. в зависимости от погоды. Здесь все время держится солнечная прекрасная погода. Нет дождей. Если так будет продолжаться, то я не буду торопиться выехать. Продолжаю не курить. Бездельничаю. Лежу. Не читаю, не пишу.

Твой Анастас.

В Теберде я застал Сокольникова с женой. В главном парке был двухэтажный дом на берегу маленького озера в сосновом лесу. Сокольников же устроился на окраине, в одноэтажном домике, вдали от центра, что создавало более спокойную обстановку для отдыха, чем в центре, у озера, где часто бывали экскурсанты, нарушали его покой и отдых. Сокольников занимал две комнаты, я занял одну, свободную.

Сокольникова я знал по выступлениям на съездах, конференциях, знал как очень толкового, эрудированного хозяйственника. Он твердой рукой и умело осуществлял стабилизацию рубля, внедрение и укрепление червонной валюты на базе золота. Он уже имел полное основание отдохнуть, поскольку процесс стабилизации рубля находился на стадии завершающей. Теперь мы уже не сомневались в скором и полном успехе этого дела.

Сокольников не был любителем многословных бесед. А я не донимал его вопросами и не навязывал разговоров, полагая, что человек устал, что одним из лучших видов отдыха является одиночество и покой.

Присмотревшись ко мне, он стал задавать вопросы о хозяйственном положении края. Это было естественно — будучи в крае, узнать, что здесь происходит. Я ему подробно и откровенно рассказывал. Он был доволен — эта информация его заинтересовала. Потом мы раза два беседовали на общеполитические темы, не касаясь внутрипартийных вопросов. Дело в том, что Сокольников в политических вопросах не был устойчив. В дискуссии перед Х съездом партии он примыкал к платформе Троцкого, а в дискуссии 1923 г. отошел от Троцкого и в вопросах хозяйственной политики выступал аргументированно и резко против взглядов оппозиции, защищая линию Центрального Комитета. Я не считал возможным касаться этих вопросов, и он также не поднимал их.

Жена у него была молодая, лет 25-27 (ему было около 42), взбалмошная женщина из казачек. Через несколько дней после начала отдыха я решил заняться верховой ездой. Достали лошадей, и я стал ездить по Тебердинскому ущелью и в разные стороны от Теберды. Жена Сокольникова также захотела ездить верхом, сказав, что она казачка и скучает без езды. Мне показалось, что она хочет остаться со мной наедине — думать так у меня уже были основания, поскольку она проявляла ко мне повышенное внимание, казавшееся мне с моими кавказскими традициями неприличным, да еще в присутствии мужа. Хотя я допускаю, что в казацких станицах нравы несколько проще тех, в которых были воспитаны мы с Ашхен. Как бы то ни было, отговорить ее я не смог. Тогда я при первой возможности перешел на галоп, а было это на узкой и неровной тропе. Только опытный наездник мог там идти галопом. Ее лошадь тоже перешла на галоп. Она так испугалась, что бросила вожжи, лошадь понесла, она схватилась за ее шею и попросила меня вернуть ее домой.

В следующий раз я и Сокольникова уговорил, чтобы он покатался верхом — это и полезно и интересно. Он согласился, и несколько раз мы катались втроем, потом только вдвоем с ним. Мы много раз ездили по разным ущельям и местам. Он восхищения не высказывал, был сдержан в выражениях своих эмоций, но, видимо, это все ему нравилось.

Я очень любил ездить галопом, он же не любил, тем более в ущельях с их узкими тропами, рискованными для такого занятия. По дороге мы останавливались в селах, знакомились с людьми, спрашивали, как живут. Меня удивило, что никаких посевов зерновых и картофеля у них не было. Только около домов совсем небольшие клочки земли были распаханы и засеяны травами. И это было во всех селах. Мы проезжали мимо пастбищ. Люди выходили к нам навстречу и угощали карачаевским айраном. Это нечто вроде простокваши, которая держится в курдюках и является очень приятным кислым напитком, утоляющим жажду. Напиток очень понравился мне и моим спутникам.

Как-то в беседе с Сокольниковым я спросил его, возможно ли в связи с последствиями засухи в крае оказать нам какую-либо финансовую помощь для здравоохранения, просвещения и пр. Он сказал, что это можно. Меня это обрадовало. Сокольников выполнил свое обещание. Это было серьезной помощью краю.

Приезжал для беседы со мной Гурджиев, председатель Карачаево-Черкесского облисполкома. Он был несколько дней, информировал меня по всем важным вопросам. Беседовал и с Сокольниковым. Гурджиев информировал о положении у черкесов, казаков, в руководстве области. Из его рассказов было видно, что положение в руководстве тяжелое. Была разобщенность между карачаевцами, с одной стороны, черкесами, с другой, казаками, с третьей. Я об этом узнал и во время посещения дома Кипкеева, уважаемого человека в Теберде. В один из приездов в его гостеприимный дом по просьбе Кипкеева я дал имя его новорожденной дочери. Ее назвали Совет.

Центр области был в большой казачьей станице — Батал-Пашинске. Перед окончанием отпуска я заехал в Батал-Пашинск, беседовал с отдельными работниками: черкесами, казаками, карачаевцами. Провел заседание обкома, где после обсуждения отчета о положении дел состоялась оживленная беседа. Столкнулись разные мнения, чувствовался разнобой между тремя национальными группировками. Меня удивило, что у черкесов существовало разделение на крестьян и дворян. Дворянами они были только по званию, а по положению мало чем отличались от основной крестьянской массы. Вот представители от крестьянской массы и протестовали против этих дворян. Это было для меня новым.

Я написал в ЦК письмо о положении дел в Карачаево-Черкесской области и предложил фактически децентрализовать руководство местными советами таким образом, чтобы делами карачаевских и черкесских аулов занимались соответственно члены исполкома — один карачаевец, другой — черкес.

Карачаевцам я посоветовал подумать о строительстве при помощи края города, который стал бы их культурным и административным центром. Город был отстроен в 1929 г., когда я уже работал в Москве.

В 1924-1925 гг. сельское хозяйство на Северном Кавказе было восстановлено. Остались позади годы голода, карточек и нехватки продовольствия. Мы все были охвачены желанием поскорее претворить в жизнь кооперативный план Ленина.

Потребительская и сбытовая сельскохозяйственная кооперация охватила почти все крестьянство, все сельское хозяйство. Но это еще не был социализм. Нужно было кооперировать производство. На какой базе? Гремели по всей стране слова Ленина: «Дайте 100 тысяч тракторов, и мужик скажет — я за коммунию».

Мы стали добиваться получения из Центра сельскохозяйственных машин, главным образом молотилок и лобогреек (зерновых косилок на конной тяге) и небольшого количества тракторов. Эти машины продавались не крестьянам, а машинным товариществам, которые покупали их на кооперативных началах. Дело шло хорошо, только не хватало машин. Мы на местах думали, как бы ускорить их производство.

Обсудив в крае с сельскохозяйственными работниками и инженерами этот вопрос, мы составили свой план для края, и я выехал в Москву к Дзержинскому Председателю ВСНХ. Позвонил о прибытии. После телефонного разговора он предложил мне зайти к нему в половине двенадцатого ночи в ВСНХ. На тот же час он вызвал Межлаука, начальника Главметалла, которому подчинялись металлургия и машиностроение. Я сказал, что мы хотим построить в крае два крупных завода: один — по производству тракторов типа «Фордзон» в Ростове, другой — по производству лобогреек в Новочеркасске.

Я доказывал, что в крае, который простирался от Азовского и Черного морей до Каспия и имел громадные посевные площади, эти заводы необходимы. «Нас обеспечат полностью и кое-что соседним республикам дадим», — говорил я.

Дзержинский сказал: «Очень хорошо, что заботитесь о строительстве этих заводов. Мы сами озабочены этим делом, и у нас есть план начать строительство тракторного завода в Царицыне, который расположен в очень хорошем месте и может обслуживать как Северный Кавказ, так и Поволжье. Вот завод лобогреек это, пожалуй, можно построить и на Северном Кавказе. Можно в Ростове, можно и в Новочеркасске — оба варианта подходящи».

Пришлось ограничиться этим.

Построенный завод лобогреек стал в дальнейшем заводом «Ростсельмаш» по производству комбайнов, о которых тогда мы еще и не мечтали.