6

6

С приходом весны и тепла Огюст стал поправляться. Каждую минуту, как только позволяли силы, он проводил в мастерской. Он не мог работать, не мог даже делать наброски, но ему так хотелось работать – он видел теперь, сколько у него недоделок.

Будь впереди еще десять лет, думал он, или хотя бы пять, пусть год, целиком отданный работе, он бы сумел сделать так много, так много – раньше он этого не понимал. Когда человек наконец начинает постигать смысл вещей, у него иссякают силы и он уходит в небытие. Огюст много размышлял о войне, его огорчало, что Франция все еще терпит поражения, хотя слышал, что в войну вступила Америка и скоро должен наступить перелом, но о настоящем думалось с трудом. У него редко бывали посетители. Почти все, кого он знал, были далеко либо давно сошли в могилу.

12 ноября 1917 года, в день, когда ему исполнилось семьдесят семь лет, он опять заболел бронхитом и слег. Он смотрел на Христа на стене и, впадая в беспамятство, думал о том, встретятся ли они когда-нибудь снова.

В следующие дни лихорадка усилилась, появились хрипы в легких. Огюст не приходил в себя. Перед ним мелькало множество лиц: Мари, Папы, Мамы, отца Эймара, Биби, Пеппино, Лекока. Но где были Камилла и Роза? Сколько ни искал, он не мог их найти. Неужели они в конце концов его покинули? Затем он услышал шепот Розы: «Что он без меня будет делать?» – слова, которые она шептала перед смертью, но все вокруг снова заволокло серым туманом, и он не мог ее отыскать. Он видел себя спорящим с Папой о поступлении в Малую школу – как они много спорили из-за этого, – увидел свою первую обнаженную натурщицу, вспомнил, как он мечтал быть похожим на Барнувена и понимал, что это недостижимая мечта, вспомнил, как Мари защищала Барнувена, несмотря на его предательство, и вдруг он увидел Розу такой, какой встретил впервые на улице-хорошенькую, с гордой осанкой, он видел упоенную счастьем Камиллу, какой она была в Туре. Прожита целая жизнь, а ему мало…

И снова перед глазами его стояли «Бальзак», и «Гюго», и «Граждане Кале», и «Врата ада» – неужели они открываются, чтобы впустить его? Всю жизнь он старался работать честно, не измышлять, а наблюдать, следовать природе. Будь то женщина, мужчина, камни, деревья – все они были едины в своем происхождении. Как много в жизни прекрасного, надо только уметь видеть.

А потом он увидел Христа, Христос смотрел на него, и множество людей обступили его кровать. Он не узнавал никого, они были слишком далеко, но ему показалось, что он слышит чей-то плач. «Не плачьте, – хотелось сказать, – не надо слез, не надо». Это, должно быть, Роза. Кто еще мог так плакать?

Он чувствовал, как неведомая сила увлекает его куда-то, но не мог сопротивляться, не мог говорить. Потом увидел руки, руки помощи, протянутые к нему: Каррьер, Малларме, Лекок, Папа, Бальзак, даже Гюго. Он улыбнулся. А потом увидел скульптуры, множество скульптур: «Грусть», «Искушение святого Антония», «Женщина, сидящая на корточках», «Психея», «Минотавр», «Гюстав Малер», «Моцарт», «Собор», «Страдание», «Последнее видение»; он и забыл, как много их создал. Он лежал и изумлялся миру, созданному им, и вдруг с гордостью воскликнул:

– Разве ваяние не самое прекрасное из искусств!

Теперь плач прекратился, и это обрадовало его. Должно быть, они понимали, что он чувствует. В этом не было ничего ужасного. Просто он возвращался туда, откуда пришел, – в землю, которая дала ему жизнь.

Огюст закрыл глаза и погрузился в сон, лишенный сновидений. В этот момент он был похож на одну из своих статуй.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.