2

2

На следующий день Огюст спросил Рильке, не искал ли кто-нибудь из важных людей встречи с ним в последнее время.

– Нет, я отвечал всем, что вам необходимо закончить важный заказ, – сказал Рильке. – Только один посетитель был весьма настойчив – нервный пожилой мужчина, Андре Шоле. Он, видимо, обиделся, когда я сказал, что вы заняты.

– Как так? – взорвался Огюст. – Шоле защищал меня во время «дела Бальзака», он подвергал себя огромному риску!

– Откуда мне знать? – Рильке был сбит с толку, он никогда не слышал о Шоле.

Смерив его гневным взглядом, Огюст сказал:

– Вам бы надлежало знать, это ваша обязанность. Шоле мой большой друг и талантливый писатель. Имя его достаточно известно. Когда он обещал зайти?

– Он не сказал, мэтр.

– Какая нелепость!

Рильке почувствовал себя ужасно. Не может он выдерживать такое напряжение. С каждым днем его обязанности становились все запутаннее и сложнее. Люди осаждали Медон, добиваясь свидания с мэтром, а тот запрещал пускать к нему кого бы то ни было; корреспонденция накапливалась, и вся вина валилась на секретаря. «Мэтр, видимо, просто болен», – решил Рильке.

Обнаружив как-то письмо, которое Рильке не показал ему вовремя, Огюст вышел из себя. Рильке пытался объяснить, что письмо лишь накануне получено и не такое уж важное, но Огюст не желал слушать.

Родену попалось на глаза письмо от молодого английского художника Ротенштейна[129], с которым он был в дружеских отношениях, адресованное Рильке. Это показалось мэтру предательством – секретарь отнимает у него друзей.

– Да это настоящий грабеж! – закричал он.

– Я вовсе не хотел вас обидеть, мэтр.

– Но вы обидели.

– Я не собирался быть секретарем.

– То-то и видно.

– Что вы хотите сказать? – Лицо Рильке стало мертвенно-бледным, он выглядел совсем больным.

Огюст помедлил, не уверенный, стоит ли продолжать, но решил, что стоит; он – «мэтр», и никто не должен забывать об этом.

– Я хочу сказать, что вы обманули меня.

– В чем? – Рильке совсем растерялся.

– Вы воруете у меня друзей, теряете письма, на вас нельзя положиться.

Рильке постарался взять себя в руки, сдержался, ожидая, что последует дальше. Он чувствовал себя вконец уничтоженным.

– Я хочу, чтобы вы немедленно покинули мой дом. Как только соберете вещи.

Все еще кипя гневом, но торжествуя и чувствуя себя отомщенным, Огюст удалился.

Через два дня он получил от Рильке письмо. Письмо было очень сдержанным и без всяких встречных обвинений. Напротив, Рильке прочувствованно писал о том, что дружба с великим скульптором будет и впредь для него неиссякаемым источником вдохновения, и, несмотря ни на какие ссоры, Роден навсегда останется для него любимым мэтром. Лишь в самом конце была приписка, что обвинения возведены на него напрасно. Мэтр, как истинный великий художник, писал Рильке, обязан устранять со своего пути все мешающее работе и по этой причине избавился от него, Рильке.

«Так оно и есть», – подумал Огюст. Похвалы, расточаемые Рильке, утомили, стали чрезмерными. Относиться к Рильке, как к сыну, он не мог, из этого все равно ничего бы не вышло.

Огюст знал, что не может ответить на письмо Рильке, во всяком случае, сейчас: литейщики просили его посмотреть бронзовую отливку «Мыслителя».

Спустя некоторое время пришло теплое послание от Шоу. Не сможет ли мэтр сообщить ему подробности легенды о Пигмалионе, спрашивал Шоу – он пишет пьесу на эту тему. И в знак благодарности Шоу послал мэтру великолепное издание Келмскотта Чосера[130] с надписью: «Я наблюдал двух мастеров за работой: Морриса[131], который издал эту книгу, и Родена Великого, который создал мой скульптурный портрет. Я дарю эту книгу Родену, смиренно написав на ней свое имя. Так я приближусь к бессмертию, потому что их произведения останутся в веках, а мои обратятся в прах».

В ответ Огюст послал чете Шоу два карандашных наброска Шарлотты, сделанные во время работы над бюстом, и написал на них: «Мадам Шарлотте Шоу в знак уважения».

Бронзовый отлив «Мыслителя» был установлен перед зданием Пантеона. На открытии произносились речи, читались стихи Виктора Гюго, чей памятник, выполненный Роденом, так и не был установлен; множество полицейских охраняло статую. Приказано было охранять «Мыслителя», пока страсти не улягутся.

Но Огюст чувствовал себя потерянным и опустошенным. С тех самых пор, как двадцать шесть лет назад он начал работать над «Вратами ада», он не расставался с «Мыслителем». И теперь, казалось, чего-то лишился. Ему хотелось, чтобы Каррьер был сейчас с ним рядом. Он бросил последний взгляд на «Мыслителя»[132]. Приходится сказать ему последнее «прости». Нужно приниматься за новую работу, если хватит сил. Бронза оказалась правильным решением. Огюст сумел передать свою идею. Теперь «Мыслитель» сильнее, чем прежде, в гипсе, выражал идею упорной борьбы первобытного человека с оковами животного состояния, его стремление к разуму.

Огюста окликнул знакомый голос, которого он не слышал много лет. Старый друг Буше! Он выглядел прекрасно – такой же вельможа, как всегда. Буше сказал:

– У вашего «Мыслителя» вид человека, который, начав мыслить, недоволен тем, что видит вокруг себя.

– Вы правы, – согласился Огюст. – Видимо, я сказал больше, чем хотел. Я все больше убеждаюсь, что человек начал мыслить слишком рано, еще не будучи к этому подготовленным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.