3

3

На следующий день Огюст посетил Фантена. Хотя они не виделись много лет, но некогда были добрыми друзьями, и Огюсту захотелось возобновить дружбу. Фантен, казалось, ничуть не удивился, увидев Родена. Спокойно пригласил его войти и сказал:

– Ты хорошо выглядишь, Огюст.

– Пока работается, чувствую себя хорошо.

– Да, работа всегда на пользу. Я живу в этой мастерской с 1868 года, больше тридцати лет. Она выходит в небольшой дворик, как у Делакруа. Помнишь тот день, когда мы наблюдали его за работой и были удивлены, что он заставляет свои модели двигаться? Я слышал, ты теперь славишься этим?

– Если мне кого-нибудь следует благодарить, то только Лекока.

– А для меня такой школой был Лувр.

– Значит, по-прежнему Лувр?

– Да. Я по-прежнему восхищаюсь Гудоном, Рюдом, Карпо.

– Мне тоже нравится Карпо. Но ты-то сам как поживаешь, Фантен?

– Фантен теперь рисует только цветы и фрукты. Не то что великий Роден, которому покровительствует само правительство.

Столь неожиданная горечь больно отозвалась в душе Огюста. В молодости Фантен был одним из его самых любимых художников. Огюст сказал, делая вид, что не замечает зависти друга:

– Правительство очень ненадежный покровитель.

– Ты имеешь в виду «Врата ада»? Какой тебе дали последний срок?

– 1904 год. Но что об этом говорить! Скажи лучше, как твои дела? Вижу, ты работаешь все так же много. – Повсюду были развешаны и расставлены холсты. Фантен, удалившись от людей и света, не забыл своего искусства. – Больше не пишешь портретов?

– Иногда пишу. – Фантен вдруг стал вспоминать прошлое, заговорил о своей встрече с Бодлером.

– Впервые увидев его, я заметил его холеные руки, коротко подстриженные волосы и шею, тщательно закутанную старым шелковым шарфом фиолетового цвета. Думаешь, кто-нибудь теперь заботится о деталях? Чтобы заработать на жизнь, я, бывало, копировал в Лувре мастеров, которых особенно любил, – Рубенса, Рембрандта, Делакруа, и мне говорили, что я не слишком опытен по этой части, но у меня есть старание. В Лувре и теперь полно копиистов, разница та, что теперь делают копии и с моих картин. В те времена я бы многое отдал, чтобы мои картины висели в Лувре, а теперь, когда они там, я… Нет-нет, я, конечно, доволен, но, видимо, уже слишком поздно.

Светло-рыжая борода Фантена сильно поседела, густые волосы были не причесаны, тонкий нос огрубел. В мешковатых брюках, с зелеными мешками под глазами, тучный, Фантен выглядел стариком. «Неужели и я такой же?» – подумал Огюст. Вслух он сказал:

– Я слышал, твои картины взял Лувр. Дега говорил, что в этом есть и его заслуга.

– Я познакомился с Дега и Моне году в пятьдесят седьмом, когда копировал в Лувре, в молодости. А теперь вот мне приходится изображать Бодлера старым, с запавшим подбородком, седыми волосами и скорбным лицом.

Огюст пожал плечами и усомнился, уж не напрасно ли нанес Фантену этот нежданный визит.

– Я слышал, что ты сам теперь стал покровителем художников.

– Я купил кое-что – Ренуара, Ван-Гога, Моне. Мне приятно иметь их дома.

– Не оправдывайся.

Огюст действительно оправдывался, стараясь не обидеть Фантена, не хвастать своими успехами.

В комнату вошел пожилой мужчина; вначале он заглянул в дверь, чтобы убедиться, нет ли кого постороннего, но Огюст увидел его, и прятаться было поздно. Огюст не сразу узнал незнакомца. Барнувен. На нем было бархатное пальто и поношенная широкополая шляпа. «Наверное, все так же просиживает дни в кафе на набережных, – подумал Огюст, – наблюдает за жизнью, которая уже течет стороной».

– Вы знакомы? – спросил Фантен.

Барнувен покраснел, а Огюст поспешил ответить:

– Конечно. – И продолжал: – Вы не рисуете больше прекрасных женщин?

– Нет. – Барнувен вдруг почувствовал потребность оправдаться. – Я зарабатываю, копируя картины с религиозными и патриотическими сюжетами, а когда нахожу, что покупатель сентиментален, предлагаю семейный сюжетец. Прекрасно получается. Могу копировать с закрытыми глазами и безошибочно.

Наступило неловкое молчание, а затем Огюст сказал:

– С тех пор прошло много лет.

– Сорок? – спросил Барнувен.

– Около того. Но порой мне кажется, что все было вчера. – Огюст вдруг увидел перед собой Мари, родителей. – Знаете, Барнувен, я ведь почти год провел в монастыре.

– Да. Мне кажется, мы виделись как-то после этого.

Снова наступило молчание, никто не знал, что сказать. По напряженному виду Барнувена Огюст догадывался, что тот пришел по делу.

– Я слышал, вы нажили много врагов из-за дела Дрейфуса? – сказал Барнувен.

– Да. Меня заклеймили за то, что я остался в стороне.

– Ты счастлив, Огюст? – спросил Фантен.

– В моей жизни было и кое-что приятное…

– Сын?

– О нем я предпочитаю не говорить.

– Я помню, – вставил Барнувен, – вы любили девушек в белых платьях.

– Они мне и сейчас нравятся.

– А теперь вас приглашают в президентский дворец.

– Это не способствует развитию моего таланта, – ответил Огюст.

Фантен улыбнулся, но Огюст видел, что художник утомлен. Прощаясь, он пожал Фантену руку с чувством, что больше им не суждено встретиться, да и зачем?

Барнувен тоже распрощался.

– Я в том же направлении, – прибавил он, хотя Огюст не сказал, куда ему. Задыхаясь на ходу, Барнувен стал горячо доказывать Огюсту, что растущее признание Моне, Ренуара и Дега – чистая случайность, им просто повезло, и добавил:

– Но вы, дорогой друг, заработали это тяжким трудом.

Огюсту хотелось одного – закончить разговор как можно скорее. Он спросил:

– Пятидесяти франков достаточно?

– Если только в долг, – ответил Барнувен. Огюст сказал:

– Конечно. – «Лучше отдать их совсем, чем взаймы», – подумал он.

Огюст прибавил еще пятьдесят.

– Я никогда этого не забуду, дорогой друг, – сказал Барнувен.

И они расстались. Каждый испытывал облегчение оттого, что не выразил желания увидеться снова.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.