1611

1611

Первый год регентства Королевы, о котором мы говорили в предыдущей книге, не сохранил того величия, с которым Генрих Великий правил своим государством. Началось все с раздоров между министрами: если уж собирались вместе три министра, то лишь для того, чтобы сговориться, как половчее изгнать четвертого.

Мы уже упомянули причину, по которой многие хотели избавиться от герцога де Сюлли. Граф Суассонский, к которому обратились министры, зная о его давней вражде с де Сюлли, возглавил эту партию и привлек в нее Господина Принца.

Действовал он не спеша, желая убедиться в выполнении данных ему обещаний, касающихся удовлетворения его собственных интересов, особенно в том, что касалось женитьбы его сына, принца д’Эгийонского, на м-ль де Монпансье: по замыслу заговорщиков, министры должны были посодействовать тому, чтобы Королева согласилась на этот брак.

Как только он вернулся из поездки в Нормандию, министры стали торопить его с исполнением задуманного: он было взялся за дело без особой охоты, но случились две ссоры, которые сблизили графа Суассонского и Кончини, также участвовавшего в этом деле, после чего его старания заметно возросли.

Первая ссора произошла 3 января между г-ном де Бельгардом и маркизом д’Анкром. Помимо жилья, которое его жена занимала в Лувре, последний захотел получить в тот год, когда он исполнял обязанности первого камер-юнкера, и жилье, полагавшееся ему, как он считал, по чину. Бельгард отказал ему в просьбе так резко, что завязалась ссора. Сознавая, что враждебная сторона имеет перевес при дворе, маркиз д’Анкр решил, что стоит заручиться поддержкой графа Суассонского; с этой целью он использовал маркиза де Кёвра, которому Принц очень доверял; он сказал ему, что, хотя Господин Принц и герцог д’Эпернон предложили ему свое посредничество, чтобы уладить это дело, он хотел бы все же, чтобы посредником в нем стал Господин Граф, в руки которого он вручает свои интересы и свою честь, и делает это с тем большей охотой, что готов считаться больше с интересами Господина Графа, чем со своими.

Зная, что наибольшая мудрость придворного состоит в том, чтобы не упустить благоприятной возможности добиться своего, граф Суассонский, которому не составляло труда использовать маркиза в своих интересах, повел себя в этом деле так, что, несмотря на уловки герцога д’Эпернона, обиженного тем, что обошлись без него, сделал все, дабы расстроить его и довести до разумного конца, не вызвав при этом недовольства со стороны герцога де Бельгарда.

Маркиз был так доволен этим, что пообещал ему уговорить министров согласиться с женитьбой его сына на м-ль де Монпансье; чтобы обеспечить их согласие, он взялся склонить Господина Графа довести до конца вместе с министрами заговор против герцога де Сюлли.

Таким образом, министры, желавшие лишь временно поддержать их, чтобы затем спокойно править до совершеннолетия Короля, посоветовали Королеве согласиться на женитьбу, которой добивался граф Суассонский для своего сына; при этом они не учли, что тем самым нанесли оскорбление кардиналу де Жуайёзу и герцогу д’Эпернону, союзникам вышеназванной принцессы, — и те, как только об этом было объявлено публично, бросились к Королеве, упрекая ее в том, что она дала свое согласие, не посоветовавшись предварительно с ними.

Граф Суассонский принес свои извинения, объяснив, что поступал так из осторожности, а поскольку это дело касалось только Короля и Королевы, он посчитал, что обязан заручиться согласием Ее Величества, прежде чем что-то предпринимать; но они не приняли его извинений и до самой его смерти относились к нему холодно.

А вскоре последовала и вторая ссора: между ним и принцем де Конти, а позже и с домом Гизов. Кареты графа и принца повстречались в шумном потоке повозок — кто-то должен был уступить дорогу, берейтор графа Суассонского, не узнав карету принца де Конти, с бранью остановил ее, обеспечив проезд карете своего хозяина; тот, сообразив, в чем дело, немедленно послал передать свои извинения принцу де Конти, уверяя его в том, что вовсе не хотел оскорбить его, что это было чистейшим недоразумением и он остается его преданнейшим слугой.

Он надеялся, что этим жестом смягчит обиду, но на следующий день г-н де Гиз сел на коня и в сопровождении сотни дворян отправился навестить принца де Конти, причем путь лежал мимо дворца графа.

Граф Суассонский, который счел, что ему брошен вызов, захотел выехать им навстречу, причем к нему присоединились его друзья и Господин Принц со своими приближенными. Будучи предупреждена об этом и боясь возможных неприятностей, Королева послала просить Господина Графа не покидать свой дом, а также потребовала от г-на де Гиза, чтобы тот вернулся к себе: тот повиновался, не встречаясь с Королевой, а Господин Граф проследовал к ней в Лувр.

Господин де Гиз сразу согласился с предложением Королевы отправиться на встречу с Господином Графом под видом обычного визита, чтобы представить ему извинения и заверить его в своей преданности, но когда он рассказал об этом г-ну дю Мэну, искра раздора между домами Гизов и Бурбонов вспыхнула вновь; тот убедил его отказаться от этого шага и от слова, данного Королеве, и, наконец, чтобы довести дело до конца, г-н дю Мэн отправился на следующий день к Королеве и там, в присутствии самых знатных особ двора, принес извинения за своего племянника, заверяя Ее Величество в том, что все Гизы будут поддерживать с Господином Графом отношения лояльности, чести и приличия, что они будут относиться к нему с почтением, если он будет отвечать им тем же.

На что Королева заявила, что передаст это Господину Графу и будет просить его принять извинения и забыть о случившемся.

Проявление неуважения к Королеве со стороны герцога Гиза, нарушившего данное ей слово, свидетельствовало о разладе в Совете, о слабости Королевы, о падении ее авторитета, который может быть только большим или не существовать вовсе. Опыт подсказывает нам, что гораздо легче поддерживать его нерушимость, чем помешать полному его падению в случае причинения ему малейшего ущерба.

Почти в то же время Королеве удалось благодаря своей бдительности погасить крупную ссору, которая могла бы иметь серьезные последствия, не будь она быстро улажена.

Однажды, когда она была за столом, из покоев донесся какой-то шум; ей сообщили, что там завязалась драка; хотя это не подтвердилось, но брани и оскорблений было предостаточно. Барон де Ла Шатенрэ, капитан ее гвардейцев, человек смелый, но неотесанный, решил, что герцоги д’Эпернон и де Бельгард хотят помешать ему добиться от Королевы поста губернатора. Увидев, как они выходят из кабинета Ее Величества, он набросился на них с упреками, из которых стало ясно, что они были весьма выгодны герцогу д’Эпернону и оскорбляли герцога де Бельгарда. Выведенные из себя, они постарались извлечь выгоду из этого скандала; Шатенрэ как раз этого и добивался.

Этот скандал мог бы причинить большой вред двору, если бы Королеве не посоветовали обратить на него особое внимание: и впрямь это было уж слишком, ведь скандал произошел в ее покоях, чем было проявлено явное неуважение к ее особе.

Она охотно поручила бы все, что касалось ее лично, Шатенрэ, который уже однажды спас ей жизнь, но для него же было лучше, чтобы она наказала его для видимости, дабы успокоить герцогов, а потому она легко дала себя уговорить отправить его в Бастилию, где он вовсе не чувствовал себя пленником, — тем самым она помогла ему выбраться из ситуации, в которую он опрометчиво угодил.

Вскоре после этого произошла попытка избавиться от герцога де Сюлли; граф Суассонский подговорил на это Господина Принца; маркизу де Кёвру было поручено выяснить, что думает по этому поводу герцог Буйонский, — ответ был таков: с герцогом де Сюлли не случится ничего такого, чего бы он не заслужил; но он не хотел этому содействовать, поскольку в этом не было необходимости, и кроме того, гугеноты могли бы упрекнуть его в том, что он удалил одного из них.

Господин Принц и граф Суассонский первыми говорили об этом с Королевой, за ними последовали министры, последний удар герцогу де Сюлли был нанесен маркизом д’Анкром.

Вот так в начале февраля герцогу пришлось удалиться от дел, сохранив то, что удалось приобрести за годы службы, но печалясь тому, что отныне утрачена та большая власть, с которой он исполнял свои обязанности, и ненавидя свой необузданный нрав. Справедливости ради следует сказать, что первые годы его службы были безупречны, а последние не так уж и плохи, но ему они принесли больше, чем государству.

Не успел он уйти в отставку, как кое-кто постарался добить его окончательно.

С этой целью попытались разрушить брак маркиза де Росни с дочерью маршала де Креки, чтобы не иметь во главе маршала де Ледигьера: при посредничестве маркиза де Кёвра герцогу Буйонскому было предложено стать губернатором Пуату вместо маршала де Ледигьера, а когда герцог, казалось, был готов согласиться, к нему направился маркиз д’Анкр с открытым пожеланием Королевы, правда, в конце концов она изменила свое мнение по поводу бывшего важного вельможи: и то верно, к чему дурно обходиться с человеком, услуги которого были так полезны Франции. Впрочем, будучи полезен другим, он был полезен и самому себе.

Должность суперинтенданта была поделена между президентом Жаненом, г-дами де Шатонефом и де Ту, которые были назначены управлять финансами, причем последний — дабы избавить его от претензии на первенство среди президентов, которое якобы шло от его шурина президента де Арлэ; папский нунций всячески возражал, в связи с «Историей» подозревая его в том, что он не испытывал чувств, которые настоящий католик должен испытывать по отношению к Церкви. Чтобы добиться удаления де Ту, министры убеждали Королеву в том, что от его жестокости пострадают многие, что, помимо его характера, толкавшего его обращаться неучтиво с теми, кто выше его, он вел себя так, чтобы иметь право быть весьма невежливым и с ней, что он так же вел себя и с покойным Королем, который терпел его как в силу своей необычайной доброты, так и потому, что считал, что этот варварский характер отпугивал тех, кто обрушивал на него поток просьб и ходатайств, но что времена изменились и больше не позволены вольности подобного типа по отношению к господину и оскорбления, которым стал бы подвергаться каждый в силу огорчения, причиняемого его упрямством, что, хотя он и действовал не слишком осторожно в делах, он тем не менее не приписывал себе славу и последствия добрых советов, принадлежавших другим.

Что к тому же, если ему удавалось неплохо вести дела Короля во времена его правления, он не забывал и о своих интересах: заняв сначала должность с рентой в шесть тысяч ливров, он закончил суммой больше ста пятидесяти тысяч, это вынудило его забрать из счетной палаты декларацию о своем имуществе, которую он представил в канцелярию, когда занял финансовую должность, чтобы потом не пришлось представлять подписанные им собственноручно документы — свидетельства того, как обогатился за счет королевской казны. Министры добавили, что самое время покончить и с должностью суперинтенданта финансов, дающей слишком много власти тому, кто ее занимает. И предложили разделить ее среди нескольких судейских: так и Королеве легче стало бы управлять ими, нежели одним человеком, да к тому же дворянином, в силу своего положения обычно заносчивым.

В одном они не признавались — в своем желании, избавившись от могучего противника, оставить себе всю полноту власти, которую давала его должность, и разделить ее между собой. Канцлер также желал соединить эту власть со своей, что и случилось. Президент Жанен стал генеральным контролером, остальные — управляющими финансами, полностью зависящими от Жанена, ничего не способными решить без его ведома.

Лишь Гизы встали на защиту герцога де Сюлли и попытались помешать его падению или хотя бы задержать его, но вовсе не из любви к нему, а скорее из неприятия графа Суассонского и Бурбонов. Из придворных лишь Бельгард заступился за него из-за его тесной связи с людьми Гиза, хотя и был его заклятым врагом, поскольку тот жестоко обращался с ним во времена покойного Короля.

Как мы рассказали в предыдущей книге, герцог де Сюлли в момент кончины своего господина повел себя трусливо и с тех пор пребывал в растерянности, что ясно показывает: люди тщеславные и вероломные далеко не всегда самые смелые, а робкие личности в минуту опасности, по их мнению, угрожающей их жизни, ведут себя так же, как и тогда, когда видят, что самое большое, чего они могут опасаться, — это крах их состояния.

Королева отобрала не только его должность, но и управление Бастилией, где находилась королевская казна.

Хотя случившееся не застало его врасплох и он уже давно видел приближение конца, он все же не сумел встретить его достойно.

Он уступил потому, как ему некуда было деваться, но при этом горько сетовал; а когда Королева напомнила ему о том, что ранее он уже неоднократно просил об отставке, он ответил, что делал это, не думая о том, что его могут поймать на слове. Сперва он попросил о награде, затем, придя в себя и заметив свое малодушие, выразил сожаление по поводу сделанных ему предложений, словно не сам напросился на них.

Правда, речь шла лишь об отступном для него, от которого благородные души зачастую отказываются, будучи способными сами воздать себе должное.

Нечасто великие мира сего, падая с вершины, не увлекают за собой многих других; но поскольку падение этого колосса не повлекло за собой никого, не могу не отметить разницы между теми, кто завоевывает сердца обязывающими поступками и своими заслугами, и теми, кто просто подчиняет их своей власти.

Первые настолько привязывают к себе друзей, что те следуют за ними и в счастье, и в невзгодах, чего нельзя сказать о вторых.

Пока при дворе свершаются все эти перемены, герцог Савойский, который к моменту смерти покойного Короля подготовился к войне против испанцев, а затем сговорился с ними, перевел свои войска из Пьемонта в Савойю с намерением выиграть время для осады Женевы.

Следует заметить, что Женева издавна была под защитой Генриха Великого; еще покойный Санси, будучи послом в Швейцарии, в 1579 году первым вел переговоры о вечном союзе этого города с французским Королем.

Генрих III, соглашаясь с этим и скрепив этот союз договором между французской короной и Лигами, сделал так, что кантоны обязались поставлять людей для обороны Франции в случае нападения на нее кого-нибудь из соседей; позже Женева стала участницей Вервенского мира в качестве союзницы и члена союза Лиг.

Герцог Савойский, посматривавший в сторону Женевы, в которой был заинтересован, ни разу не осмелился открыто напасть на нее; он лишь попытался захватить ее врасплох, прежде чем Король, неизменно выражавший свою готовность защищать ее, пришел бы ей на помощь — это Король предупредил жителей о последнем нападении Ле Террайля на город, тот был схвачен в районе Во и обезглавлен.

Как только пошли разговоры о замыслах герцога Савойского, к нему примкнули многие видные гугеноты, с другой стороны, Королева послала к герцогу г-на де Баро, чтобы убедить его сложить оружие, напоминая о том, как ревниво относятся к нему соседи, а также о том, что не потерпит авантюру, которую, как говорили, он затевает против союзников короны.

Ответ, который привез де Баро, не удовлетворил Ее Величество, а потому она послала к нему Ла Варенна, и тот убедил его распустить свою армию, поскольку было ясно: его планам не суждено осуществиться.

Бельгард, который по получении новости о замысле герцога был послан туда губернатором, захотел было посетить все крепости края, но столкнулся с неприветливым приемом в Бург-ан-Брес, где некоторые из его людей были обстреляны из мушкетов.

Господин д’Аленкур, для которого эта крепость была зубной болью, поскольку находилась слишком близко к Лиону, в силу чего тот уже не мог служить пограничным городом, а следовательно, сильно терял в своей значимости, воспользовался этим случаем, чтобы посоветовать Королеве снести укрепления крепости Боэс под предлогом того, что сам Боэс — гугенот, а также того, что все швейцарцы из Женевы, Бурга и г-н де Ледигьер, принадлежавшие к одной партии, слишком близки друг к другу. Можно было вознаградить крепость, назначив туда католика, пользующегося доверием Короля, и сохранить ее, но предпочли дать Боэсу сто тысяч экю отступного, а затем крепость снести. Конечно, сохранить ее было бы в интересах государства, но общим злом для всех государств является то, что зачастую интерес частных лиц берет верх над государственным.

Принц де Конде, который со времен покойного Короля правил в Гиенне, выразил желание заполучить Боэс, чем вызвал некоторое подозрение у Королевы. Тем не менее, убедившись в неизменности его желания, она не сочла необходимым формально противиться этому, но распорядилась всем так, что даже если бы он и захотел причинить ей какой-нибудь вред, то был бы не в силах это сделать.

Герцог д’Эпернон использовал это подозрение — в тот момент, когда, разочарованный, он собирался покинуть двор, ему было поручено наблюдать за действиями Принца; перед отъездом он был щедро обласкан.

Уже приближалось время ассамблеи в Сомюре, каждому она представлялась бурей, угрожавшей Франции, но вскоре наступил штиль, а замыслы мятежников, которые попытались воспользоваться нашими бедами и призвали к оружию на этой ассамблее, были разоблачены.

Чтобы лучше осознать то, что случилось на этой ассамблее, следует помнить, что сразу после кончины Короля сторонники так называемой реформированной религии принялись размышлять, как воспользоваться малолетством нового Короля и растерянностью, неизбежной в любом государстве после потери великого Государя. Чтобы добиться своего, они требовали созыва Генеральной ассамблеи с еще большим упорством оттого, что в этом году заканчивался срок, установленный эдиктом 1598 года⁷¹ для назначения их представителей в ассамблею.

Королева-мать, провозглашенная регентшей, и Совет, созданный при ней, считали, что гугеноты непременно составят наказы, трудность выполнения или нереальность которых толкнет их на крайности; дабы выиграть время, им вовсе не дали королевскую грамоту для проведения ассамблеи в этом году, а только в следующем, то есть в 1611-м, и как раз в городе Сомюре.

Следует заметить, что страшная весть о кончине Короля застала г-на де Сюлли при исполнении служебных обязанностей, тогда как г-н де Буйон был в это время удален от двора. Первый способствовал намерениям Ее Величества, а второй пожелал, чтобы партия гугенотов признала его своим; в конце концов в период между выдачей королевской грамоты и проведением ассамблеи г-н де Буйон разослал по провинциям гонцов к протестантским пасторам с посланиями, предписывающими составить наказы Провинциальных ассамблей, которые должны были предварять Генеральную ассамблею. Эти послания, содержавшие лишь жалобы и ходатайства относительно самых безнадежных дел, должны были обеспечить Генеральной ассамблее бессрочность, но ввиду бессмысленности этого дело могло дойти либо до развязывания войны, призванной покончить с беспорядками, либо примирением с ними по причине их бессилия.

Пасторы, вполне способные на поступки, шокирующие королевскую власть, проводят разъяснительную работу, доводят суть послания до Провинциальных ассамблей.

В то время, как они занимаются этим в своих приходах, при дворе ситуация меняется: Королева приказывает г-ну де Сюлли уйти в отставку, а герцогу Буйонскому, напротив, приблизиться к Их Величествам.

Тем временем герцог де Роан был задет за живое удалением от двора своего тестя герцога де Сюлли. Согласовав свои действия, оба сочли, по свидетельству их друзей, что единственным выходом для них было поддержать и признать отправленные герцогом Буйонским послания. Впрочем, тот желал бы, напротив, вернуть их или дать знать о том, что обстоятельства изменились и он уверился, что двор был настроен в пользу их приходов, в чем он и постарался убедить министров. Не представляло труда внушить так называемым реформаторам, что его старания диктовались его выгодой, что он был ненадежным человеком и что, по всей видимости, следовало его опасаться.

Тем не менее он уверяет двор, что у него достаточно сил, чтобы быть избранным президентом Ассамблеи, а также друзей, чтобы помешать увеличиваться списку неприятных требований. Он убеждает всех, что Ле Плесси-Морней, губернатор Сомюра, поддержит его как своего друга и человека, выражающего его мысли.

Наступили март и апрель, когда должны были состояться Провинциальные ассамблеи, предшествующие Генеральной, на которых должны были быть избраны депутаты.

Именно тут выяснилось, что все старания герцога Буйонского показать свою власть напрасны, а партия противников настолько усилилась, что добивалась своего и выбирала в депутаты самых мятежных своих представителей.

У провинций было много причин не доверять герцогу Буйонскому, более заинтересованному во дворе, чем в их деле; но они не желали следовать за другими вожаками, которые руководствовались обидой на плохое отношение к ним со стороны двора.

В мае все сошлись в Сомюре, там-то герцог Буйонский и узнал от друзей, что Ле Плесси изменил свою позицию, что герцоги де Сюлли и де Роан приберегали его для себя, вместо того чтобы привести на пост президента — а было известно наверняка, что он полон решимости добиваться его, — это стало известно на следующий день, когда из ста шестидесяти голосов ему было отдано лишь десять. В помощники ему дали министра Шамье⁷², а в писари — Деборд-Мерсье, двоих самых больших мятежников во всей Франции, что они и доказали в ходе всей ассамблеи, на которой первый то и дело призывал к огню и мечу, а второй — к иным крайним действиям.

Герцог Буйонский оказался в тяжелейшей ситуации не только в начале ассамблеи, но и в ходе ее, когда обеспечивал себе поддержку не больше двадцати двух голосов дворян и одного голоса священнослужителя, которые руководствовались не столько своей личной привязанностью к нему, сколько интересами и благом государства. Поскольку число благонамеренных значительно уступало числу неблагонамеренных, невозможно было помешать тому, чтобы наказы депутатам были составлены таким образом, что даже гугенотский Совет не смог бы удовлетворить их.

Буассиз и Бюльон, депутаты от Короля на этой ассамблее, с начала и до окончания ее работы использовали свои возможности, чтобы взывать к разуму депутатов, но все их старания оказались напрасными.

На их запросы, переданные двору двумя депутатами, были получены ответы, но не так быстро, как того требовали обстоятельства, а лишь когда позволило время. Бюльон попытался выиграть время, 5 июня он обратился к ассамблее, убеждая депутатов не выходить за рамки их полномочий, стал разъяснять, что время несовершеннолетия Короля, как никакое другое, требует от них покорности и смирения.

Он убеждал их, что только таким образом они добьются полного удовлетворения своих наказов; он объявил им, что, поскольку ассамблея была разрешена Королем лишь для того, чтобы назначить депутатов, которые могли бы изложить свои жалобы, согласно эдикту примирения, ему было поручено Ею Величеством передать им его высочайшее повеление приступить к назначению депутатов, а затем, после того, как они получат ответы, разойтись.

Эта речь застала мятежников врасплох: они считали, что невозможно так скоро принять столь смелое решение, явно идущее вразрез с их планами, и стали противиться королевской воле: мятежная партия была намного сильнее партии примирения.

Одни говорили, что повседневная практика и здравый смысл обязывают их подчиниться, а другие открыто призывали не терять время, игравшее на руку их приходам; в ответ на что президент г-н дю Плесси ответил, что на время несовершеннолетия Короля им следовало бы вести себя как взрослым людям.

После бурных прений ассамблея ответила г-ну де Бюльону, что не может ни назначить своих депутатов, ни распуститься.

Исходя из опыта нескольких ассамблей, созывавшихся и той, и другой стороной, герцог Буйонский счел, что единственным выходом из этого хаоса может стать передача Королем полномочий людям своей партии, среди которых заправляли Шатийон⁷³, Парабер, Брассак, Вильмад, Гитри, Бертишер — всего числом двадцать три, — с тем, чтобы они принимали наказы, назначали депутатов, если остальные откажутся это делать.

Когда эта депеша поступила от двора, оппозиция исполнилась таким гневом и яростью против означенной дворянской группы, что на заседании, где нужно было отвечать лишь «да» или «нет», председательствовавший на нем губернатор приказал спрятать мушкетеров над залом ассамблеи, чтобы использовать их в случае, если меньшинство не сумеет договориться с большинством. Но это меньшинство, состоявшее из людей знатных, было не робкого десятка — они не только отважились войти в зал ассамблеи, но и собрали на заднем дворе своих друзей, дабы те могли явиться по первому сигналу тревоги; их решимость заставила остальных смирить свой пыл и в конце концов 3 сентября дать согласие на назначение депутатов, а затем — с зубовным скрежетом — на роспуск ассамблеи. Они совместно решили, что каждый депутат из числа их сторонников отправится в свою провинцию, чтобы там всеми способами заставить поверить в неправоту своих противников и двора, добиться созыва новой ассамблеи или же использовать с помощью созданных ими обществ все возможные способы нарушить мир в стране и попытаться выловить рыбку в мутной воде.

В то время как эти неверные подданные Короля пытались подорвать своими происками основы королевской власти, такие же не менее неверные служители Божьи снова попытались установить нечто вроде церковной монархии, опубликовав под именем Плесси-Морнея мерзкое сочинение под названием «Мистерия неправедности, или История папства», с помощью которой они хотели внушить простым людям, что Папа присвоил себе гораздо больше власти на земле, чем ему передал Бог.

Чтобы удушить это чудовище в зародыше, богословская школа Сорбонны осудила книгу сразу же после ее появления на свет и призвала всех прелатов предостеречь порученные им Богом души от сего сочинения, дабы не заразиться ядом, который оно содержало.

Тогда же Майерн издал не менее вредный труд под названием «Об аристократической монархии», в котором среди прочего требовал, чтобы женщин не допускали к управлению государством. Королева приказала конфисковать и уничтожить все экземпляры этой книги, но все же, чтобы не обижать гугенотов, сочла благоразумным помиловать автора.

Ассамблея, о которой мы только что говорили, стала источником многих смут, в чем мы убедимся ниже.

Вильруа, который всегда извлекал пользу из междоусобиц и который накопил большой опыт в царствование короля Карла IX и королевы Екатерины Медичи, утверждал, что при наличии двух партий в королевстве, одной — составленной из католиков, и другой — из гугенотов, нужно решать, к какой присоединиться. Напротив, те, кто был вскормлен покойным Королем, считали это предложение опасным и советовали Королеве не связываться ни с одним из этих кланов, а быть бесстрастной хозяйкой и тех, и других.

Нерешительность, проявленная ею в то время, как гугеноты только начинали затевать свои козни и заговоры, позволяла им поверить в то, что они останутся безнаказанными. После того, как не была пресечена смелость, проявленная Шамье, который потребовал созыва ассамблеи вскоре после кончины Короля, гугеноты сочли, что могут начать все сначала. Этот негодник осмелился открыто заявить в разговоре с канцлером, что, если им не дадут такого разрешения, они сами добьются этого, а канцлер снес это непростительное и наглое заявление.

Следовало арестовать его, а потом продемонстрировать власть и могущество Короля и выпустить его, оказав ему этим милость.

Можно было также разрешить ассамблею, что и было сделано, поскольку не было причин запретить ее в то время, когда она должна была состояться согласно эдикту; но, извлекая выгоду из вины этого негодяя Шамье, следовало не допускать его на ассамблею, ведь было невозможно не предвидеть, что уж коли он позволил себе дерзость так говорить при дворе, то в ассамблее, где он был не только секретарем, но и одним из главных инструментов устройства различных беспорядков, которые нарушали ее работу, мог позволить себе все что угодно. Тот, кто безвольно руководит судейским сословием, дает повод к презрению, которое чревато неповиновением и отрытым мятежом.

Одним словом, большинство на этой ассамблее как будто сговорилось воспользоваться моментом; но раскол среди тех, кто, не имея собственных средств, чтобы добиться своих целей, явился туда лишь для того, чтобы вообще все сорвать, позволил королевскому комиссару Бюльону воспользоваться проявлениями зависти и ревности среди участников ассамблеи, чтобы даже самых негодных из них завоевать на сторону общественного интереса, играя на их собственных. Таким образом, из нескольких требований ассамблеи, вредных для Церкви и Государства, они не добились удовлетворения ни одного, за исключением того, которым пользовались при покойном Короле.

Герцогом Буйонским были очень довольны: по его возвращении ко двору ему был подарен дворец в пригороде Сен-Жермен, который с тех пор носит его имя; но сам он был не очень доволен, так как рассчитывал на более щедрое вознаграждение.

Он так надеялся оказаться после этого в правительстве, что, будучи обманутым в своих ожиданиях, пожаловался Бюльону, что его провели, что он предпочтет сжечь свои родовые книги, коли не добьется реванша; с этого момента он вознамерился воздействовать на принца Конде, и позже мы увидим, чем это кончилось.

Думаю, что герцог Буйонский был не прав, когда говорил, что его провели: правившие тогда министры были слишком умны, чтобы пообещать призвать его, при его-то характере и вере, в правительство. Ему следовало скорее сказать, что он сам ошибся, теша себя напрасными ожиданиями.

И впрямь обещать что-либо и выполнять обещанное по отношению к тем, кто руководствуется лишь собственными интересами, позволять им надеяться на то, чего они беспричинно желают, при этом делая это так, чтобы им казалось, что им ничего не обещали, — искусство, которым владеет двор, за которое можно, конечно, критиковать тех, кто им пользуется; однако никогда не следует обещать то, чего не сможешь исполнить; и даже если кому-то удается выиграть, поступая так, он может быть уверен, что, как только его нечестные средства станут известны, он потеряет гораздо больше.

В то время как гугеноты выступали на своей ассамблее против государства, парижские теологи не могли договориться между собой.

В воскресенье на Троицу на Факультете теологии вышел большой спор по поводу того, что утверждал один испанский доминиканец в своих тезисах во время капитула, который его орден проводил тогда в Париже: Собор ни в коем случае не может быть выше Папы.

Ришер⁷⁴, синдик Факультета, обращается к Кофто⁷⁵, настоятелю монастыря, и упрекает его в том, что он допустил обсуждение этого положения. Тот оправдывается тем, что на время Собора его полномочия прекращаются; к тому же его не предупреждали о том, чтобы он высказал свое мнение по этому поводу людям Короля, которые сочли, что лучшим выходом из неожиданной ситуации было бы помешать включению этого тезиса в акт, который предстояло принять.

Напротив, старшина, опасаясь, как бы молчание Факультета не сочли однажды за согласие с этим положением, приказывает Бертену, бакалавру, опровергнуть это. Последний, чтобы выполнить распоряжение, предлагает считать ересью всё противоречащее решениям законного Вселенского Собора, а так как вышеуказанный тезис противоречит решениям Констанцкого Собора, являющегося вселенским и законным, следовательно, он есть ересь.

Слово «ересь» вызвало волнение у присутствующего на заседании папского нунция; председательствующий, испанец, заявил, что он вставил этот тезис в доклад своего поручителя лишь в качестве спорного; кардинал дю Перрон заявил, что вопрос мог быть обсужден всесторонне, на том диспут и закончился.

Два дня спустя другой доминиканец представил другие тезисы, в которых утверждал, что только Папа вправе формулировать истины веры и не может ошибаться в своих формулировках. Поскольку этот тезис служил одним из доказательств предыдущего спора, сочли за лучшее остановить заседание; для этого закрыли на несколько дней Факультет, дабы тезисы более не обсуждались.

В то же время в Труа случился бунт, и немалый, против иезуитов, которые, воспользовавшись преданностью им одного из мэров, решили укрепить свое положение. Они исподтишка ознакомились с положением дел на месте и в начале июля предприняли первые шаги.

Кое-кто в городе был на их стороне, но подавляющее большинство их не поддерживало: во время сбора, организованного по этому поводу, разгорелись бурные споры между горожанами, по окончании сторонники иезуитов поспешили ко двору, чтобы сообщить Королеве, что горожане на их стороне, а все прочие послали опровержение, доказывая, что с 1604 года сии добрые пастыри выпросили у покойного Короля разрешение обосноваться в их городе, ссылаясь на то, что город якобы просил их об этом, что якобы впоследствии орден иезуитов получил верительные грамоты, в которых Ее Величество доводила до сведения городских властей, что им следует принять иезуитов.

Получив отказ на свою просьбу, они добились королевских грамот на имя парламента, содержавших предписание первому докладчику в Государственном Совете — байи Труа либо его заместителю — исполнить их. Таким способом, желая получить именем власти то, что ранее ими было представлено как желание горожан, они снова столкнулись с отказом. Горожане очень этим гордились и говорили, что те причины, которые сделали невозможным размещение иезуитов в городе во времена покойного Короля, оставались в силе и до сих пор; что их город существует лишь благодаря их труду и торговле; что пара ремесленников стоят больше, чем десятки иезуитов; что, Бог миловал, у них нет гугенотов, место которых пытались занять иезуиты; что, прожив до сих пор в мире, они опасаются семян раздора, которому характер края и города особенно подвержен.

После обсуждения на Совете Королева сочла излишним заставлять Труа терпеть против своей воли присутствие иезуитов и сообщила его жителям, что у нее не было намерения водворить иезуитов в город, как те просили об этом.

Она же заботится как о том, чтобы покончить с беспорядками в этом городе, так и о том, как облегчить положение народа в целом; своей июльской декларацией она освобождает население от недоимок подати за период с 1597-го по 1603 год.

С другой стороны, когда ей становится известно, что подданные Короля позволяют вовлечь себя в действия, направленные против лучших семейств королевства, она принимает меры к тому, чтобы своими декретами защитить их.

Зная о том, что эдикт о дуэлях, опубликованный во времена покойного Короля, обходили, именуя дуэли встречами, и дуэлянты так заметали следы, что было невозможно доказать нарушение запрета, она велела объявить, что к любому поединку, произошедшему вследствие хотя бы малейшей ссоры, будут применяться наказания, предусмотренные эдиктом о дуэлях для зачинщиков, при этом оные будут рассматриваться как организованный заговор. Эта декларация была обсуждена на заседании парламента 11 июля.

Королева также постаралась прояснить через парламент дело госпожи Декуман, которая обвиняла герцога д’Эпернона в соучастии в чудовищном убийстве Генриха Великого⁷⁶. Тщательно изучив это обвинение, парламент настолько убедительно установил его несостоятельность, что, дабы прервать поток подобных измышлений, приговорил несчастную к пожизненному заключению. Этот вердикт был вынесен 30 июля.

Августейшее общество сожгло бы бедняжку на виду толпы, если бы ложное обвинение ее было иного рода, но там, где речь идет о жизни королей, боязнь помешать выражению всех мнений по данному поводу приводит к тому, что оно освобождает себя от строгого соблюдения закона.

В это же время Королева, следуя советам министров, освободила господина д’Ивето от должности главы королевской следственной службы из-за его репутации человека свободных нравов и небрежного в вопросах веры: на его место она назначила Ле Февра, пользующегося всеобщим уважением за свои познания и свою набожность, — именно он был выбран покойным Королем для воспитания принца Конде. А пока происходят все эти события, пока Королева бдительно следит за соблюдением порядка в государстве, Кончини, чье поведение плохо вяжется с добрыми намерениями Королевы, дает волю своему тщеславию: его интриги никак не соответствуют его происхождению и иностранному подданству, его честолюбивые замыслы начинают распространять семена, которые в будущем прорастут многими бедами. В чем мы вскоре и убедимся.

С первого месяца регентства Королевы Кончини приобрел маркграфство д’Анкр; вскоре после этого он вознаградил губернаторов Перонна, Руа, Мондидье, а также королевское наместничество Креки в Пикардии.

Трени, губернатор города и крепости Амьен, скончавшийся во время Сомюрской ассамблеи, пользовался таким доверием, что добился своего губернаторства, невзирая на препятствия, чинимые ему министрами, которые с неменьшей энергией поддерживали Ла Кюре, считая, что власть этого фаворита зависела больше от его жены, чем от него самого. Им было известно: она считала его настолько тщеславным, что, боясь презрения с его стороны в том случае, если бы у него все получалось, порой проникала в его замыслы для того, чтобы он испытывал в ней нужду. Таким образом министры воспротивились плану маркиза д’Анкра; но их потуги были напрасны, ведь его жена, жадная до почестей и считавшая, что ей не добиться их без мужа, не упустила ничего, чтобы получить это губернаторство.

Такое сопротивление, оказанное министрами по этому поводу маркизу д’Анкру, начало отталкивать его от них и побудило при первой же возможности взять реванш. У итальянца появилась причина расправиться с ними.

Его дерзость предоставила ему вскоре более ощутимое основание для того, чтобы поквитаться с ними; посмев замыслить свадьбу одной из дочерей графа Суассонского со своим сыном, он положился в этом деле на маркиза де Кёвра, а сопротивление министров его замыслу, раскрытому им маркизом де Рамбуйе, привело обе стороны к столкновению.

Его поведение в Амьене — поведение дерзкого фаворита — дало им повод для осуществления своих планов. Он явился в крепость после переговоров с г-дами де Прувильем и де Флёри, наместником и знаменщиком крепости, после того, как посадил на их место своих людей, не предупредив об этом Королеву.

Несколько дней спустя, когда ему понадобились кое-какие деньги для его гарнизона, он под честное слово одолжил 12 тысяч ливров у главного сборщика налогов.

Оба эти дела были представлены Королеве как нечистоплотные махинации, к тому же второе дело было подано как покушение на должностное лицо Короля с целью убедить Королеву в том, что он совершил бы еще немало подобных поступков в случае свадьбы его сына с дочерью графа⁷⁷.

Обнаружив по возвращении, что настроение Королевы изменилось, маркиз д’Анкр принес самые изысканные извинения графу, который, справедливо рассудив, что причиной такого изменения были министры, испугался, и не без оснований, что, поставив на его обиду, те не остановятся на этом, но попытаются всеми средствами настроить Королеву против него.

Первым следствием этого был отказ в приобретении поместья Алансон, которое он отнял у герцога Вюртембергского, надеясь, что его не осудят за это; чтобы иметь предлог отклонить его притязания, Королева приобрела это поместье для себя самой. Он так разобиделся, что решил вступить в союз с наследником и обзавестись как можно большим количеством друзей; почувствовав, куда дует ветер, министры направили без его ведома одного гонца к господину д’Эпернону, другого — к Господину Принцу, чтобы те прибыли ко двору.

Де Гизы, огорченные союзом между Господином Графом и маркизом д’Анкром, разделяя в этом настроения министров, хотя и руководствуясь различными побуждениями, решились помогать всему, что могло бы расстроить этот союз.

Рассматривая маркиза де Кёвра как связного — а его они также ненавидели, как и графа Суассонского, и весь этот союз, опасаясь продвижения маркиза, — они думали, что лучшим средством расстроить его было отделаться от того, кто был в нем связующим началом.

Чтобы замаскировать сию злоумышленную акцию, затеянную ими в собственных целях, шевалье де Гиз, перехватив маркиза де Кёвра из Лувра, будто бы случайно остановил его карету и попросил его выйти, желая якобы обменяться парой слов. Маркиз де Кёвр, при котором не было шпаги и который ничего не подозревал — у него не было причин для ссоры с принцем, ведь накануне вечером в кабинете Королевы они долго беседовали, а затем герцог де Гиз принимал его у себя за ужином, — тотчас же вышел из кареты. Каково же было его удивление, когда, приветствуя шевалье де Гиза, он услышал от того, что плохо говорил о нем у некой дамы и что тот здесь, дабы убить его. Удивление его возросло еще больше, когда он увидел, что тот взялся за шпагу, дабы привести угрозу в исполнение, но не настолько, чтобы совсем потеряться: заметив, что входная дверь дома нотариуса Брике открыта, он бросился туда с такой проворностью, что шевалье, которого сопровождали Монплезир с пятью или шестью лакеями при шпагах, так и не сумел его догнать.

После провала этого замысла, осужденного всеми, друзья и того, и другого сумели примирить шевалье и маркиза; но, подобно поводу к ссоре, примирение также было надуманным.

Вскоре после этого, когда Принц прибыл ко двору, граф Суассонский, готовящийся отбыть в Нормандию, чтобы провести там ассамблею сословий, и так и не договорившийся с Королевой из-за мешавших ему министров, пожелал встретиться с Принцем.

Бомон, сын первого президента Арлэ, заботящийся об интересах Принца, организовал эту встречу в своем доме неподалеку от Фонтенбло. Туда же был приглашен маркиз д’Анкр; министры были против, но он получил на это разрешение Королевы, заверив ее, что примет меры к тому, чтобы не произошло ничего такого, что могло бы нанести урон ее авторитету.

Эта встреча принесла Господину Графу желаемое: он вошел в такой тесный союз с Принцем, что они дали друг другу обещание все делать с ведома другого, а если одному из них вследствие какого-нибудь неблагоприятного события было бы суждено удалиться от двора, другой должен был последовать за ним, чтобы вернуться только вместе. Они понимали, что министры преследовали цель рассорить их, использовать одного против другого, что было противно их интересам.

Это содружество удалось на славу: никогда, невзирая ни на какие посулы, они не позволили себе усомниться в нем и сдержали данное друг другу слово. И так продолжалось до самой смерти Господина Графа, которая случилась годом позже.

Однако союз этот еще более упрочил доверие Королевы к министрам, поскольку Ее Величество с недоверием относилась к нему. Чтобы усилить свои позиции против принцев, они послали от имени Королевы за маршалом де Ледигьером, тот тотчас явился в надежде, что будут подтверждены его грамоты на герцогство и пэрство, которые были ему недавно пожалованы Королем.

Но поскольку дело это у него не выгорело, он решился отомстить и с этой целью стал следить за многими интригами и заговорами, которые зарождались в это время, а вспыхнули в последующие годы. Но поскольку тут случилась смерть герцога дю Мэна, который своим авторитетом благотворно действовал на принцев, умонастроения при дворе изменились, тем более что уже не оставалось никого, кто был бы способен сдерживать порывы. Я прерву свое повествование рассказом о герцоге дю Мэне, воспитанном в духе послушания покойному Королю и всегда верно служившем ему. Свою преданность и свои способности он доказал при осаде Амьена, когда Король хотел задать трепку испанцам, а он мудро отговорил его, заметив, что, поскольку речь шла лишь о взятии Амьена, который они ему и так уступали, его бы осудили, если случайно битва обернулась бы не в его пользу, а так победа ему уже обеспечена.

Он редко виделся с Королем — в силу различных обстоятельств, а также по причине своего возраста и необыкновенной тучности; однако Ее Величество так уважала его, что, несмотря на его заболевание, от которого он скончался уже в 1608 году, назначила его одним из своих главных советников.

Он не обманул доверие Короля: глядя после его гибели на сильных мира сего, требовавших увеличения своего содержания, он откровенно в разгар Совета заявил им, что с их стороны непорядочно наживаться на несовершеннолетии Короля, должно считать себя достаточно удовлетворенным уж тем, что можешь выполнять свои обязанности в такое время, когда, кажется, ничто тебя к этому не принуждает. Уже при смерти он благословил своего сына на двух условиях: первое — он должен оставаться католиком; второе — он всегда должен быть верен Королю. Умер он в начале октября.

Его жена также слегла и скончалась сразу после него, хоронили их вместе.

В следующем месяце умер Герцог Орлеанский⁷⁸: его кончина потрясла Королеву; но если слезы заставили признать в ней мать, ее решимость показала, что она умела управлять своими чувствами в неменьшей степени, чем своим народом.

Я слышал от господина де Бетюна, что в свое время она была так мало тронута серьезной болезнью своего сына, что покойный Король, тогда еще живой, счел это странным и обвинил ее в недостаточной любви к детям. Но тот, кто умеет читать в прошлом и настоящем, поймет причину: она дорожила сыном по смерти отца больше, чем при жизни того, ведь теперь она не могла больше иметь детей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.