Партнер становится другом
Партнер становится другом
Мне очень бы не хотелось, чтоб читатели считали, что я превратилась в какую-то машину по добыванию золотых медалей. Я прежде всего была молодой девушкой, рядом со мной — симпатичный парень. Но, как мне тогда казалось, парень намного меня моложе. Парень, который абсолютно от меня зависит. Тут дело не в возрасте. Зайцев был моложе меня как спортсмен, моложе по жизни вне спорта. Он в Москве никуда без меня тыркнуться не мог, хотя бы потому, что города совсем не знал. У меня изначально везде и во всем над ним получилось шефство. Жук дал задание, а дальше процесс контролирую я, а проще говоря — веду тренировку. И тяну этот воз до той минуты, пока он на нас вновь не обратит внимания. Вышло так, что мы очень много работали одни. Мне потом было легко работать с Тарасовой, потому что Жук большей частью нам только давал задание и спокойно работал с другими, а подключался к нам совсем ненадолго. Так ведение мною наших тренировок перешло в обычную жизнь. Я стала Саше скорее партнером, чем партнершей. Как в свое время меня Уланов таскал по театрам и концертам, так и я стала возить за собой Зайцева. И в институт, и в ателье, и к врачам — мы всюду вместе.
Меня не покидало ощущение, что я его старшая сестра. За мной в то время ухаживали другие парни. А Саша Зайцев казался мне младшим братом, которого полагалось быстро адаптировать к новой ситуации, в которую он попал. Честно скажу, по-другому я на него и не смотрела. Думаю, он первым, если вообще не изначально, стал по-иному раскладывать наши отношения. Мне кажется, что у мужчин вообще по-другому голова устроена. Во всяком случае, вскоре я почувствовала, что он на меня реагирует совсем не как на старшую сестру. Особенно после первого совместного года, когда он уже освоился, стал чемпионом и даже заикался теперь меньше. То есть к тому времени, когда мы стали на льду достаточно равными партнерами. Результат, он всегда людей или сравнивает, или поднимает, или, наоборот, опускает, но никогда не проходит бесследно.
С того времени, как началось наше противостояние, точнее, мое противостояние Жуку, Зайцев целиком и полностью встал на мою сторону. Мне сразу стало спокойно в этой сложной ситуации, я могла на него опереться. Мы представляли с ним единое целое, монолит. Пусть он ничего не говорил, но, по крайней мере, всегда меня понимал и был на моей стороне. Все равно решение важнейших вопросов лежало на мне. Потом мы перешли к Татьяне, а там вся обстановка уже была совсем иная — полная любовной лирики.
Там ходили влюбленные все поголовно. И она сама, и молоденькая Ира Моисеева, которая с обожанием смотрела на своего Андрюшу. Дело не только в романтике, — вся атмосфера вокруг Татьяны была не похожей на ту, в которой я выросла в спорте. Наш переход вверг нас в состояние полного авантюризма: мы еще не подобрали себе музыку, а уже наступил октябрь. Элементы мы собрали, но программу сложить из-за отсутствия музыки не успели.
Однажды сидим вместе с Таниным музыкальным редактором на катке «Кристалл». Там есть небольшая комната для радиоузла. Сидим, слушаем музыку, Татьяна стояла спиной к двери, а я устроилась на каком-то столе. И тут в дверном проеме появился молодой мужчина. И я, как сейчас помню, начала елозить по этому столу, стараясь привлечь к себе внимание. Мне так хотелось этому человеку понравиться. Он был такой красивый, что представить себе невозможно. Со мной такое случилось в первый раз, при всех моих зашоренных спортивных установках, постоянной усталости из меня вдруг явно поперло то, что мне никогда не было присуще, — я хотела привлечь к себе внимание незнакомого мужчины. И когда во мне все это стало так расти, что я начала задыхаться, Татьяна поворачивается (мы же женщины, мы все время начеку и всё чувствуем) — «А, Васютка, привет!» Это был первый муж Тарасовой, Вася. Помню, что меня будто прибили. Первый раз я чего-то там старалась изобразить — и попусту.
На катке, в спорте я себе ничего подобного не позволяла. Это не значит, что у меня не водилось кавалеров. Но там, где я работала, отвлечения были исключены.
На чемпионате Советского Союза в семьдесят четвертом году, в Челябинске, я на катке отсиживалась в туалете. Если выходила из разминочного зала, то меня спасала Мила Пахомова, потому что Жук на меня стал буквально наскакивать. Мила сама через его приставания прошла, она тоже у Жука тренировалась, когда с Виктором Рыжкиным выступала.
Мы с ней по жизни шли параллельно. Но в каких-то интересных моментах у нас совершенно неожиданно судьбы пересекались. При каждом таком пересечении я всегда признавала ее старшинство. Если я на льду была абсолютно самостоятельной, то вне его я в некоторых жизненных коллизиях если с ней не советовалась, то очень к ней приглядывалась и прислушивалась.
Мы выступали на чемпионате Европы в Загребе в семьдесят четвертом году. Выступали ни хорошо, ни плохо. Во мне накопилась усталость за несколько лет. Плюс сложности во взаимоотношениях с тренером.
У нас каждая тренировка превращалась в противостояние. На одной из них Жук мне говорит: «Ириша, понимаешь, ты очень серьезно катаешься. Надо побольше улыбаться». У нас короткая программа — «Неуловимые мстители». Музыка, которую я принесла и на которую мы с Зайцевым сами сделали программу. Жук невольно шаг за шагом подталкивал меня к тому, чтобы я становилась все более и более самостоятельной.
Я ему отвечаю: «Ну где же я в этой программе буду улыбаться? Музыка совершенно неподходящая». Он: «Все равно надо улыбаться». Мы сделали поддержку, мимо него бежим, и он мне показывает, чтобы я улыбалась. Но пока «налаживала» лицо, я, естественно, пропустила прыжок. Это самое ужасное — отвлекать. Первый раз на соревнованиях я сделала ошибку. Пропустила в короткой программе прыжок! Я Жуку после проката ничего не сказала, поскольку смысла в этом не было никакого. Он меня отвлек, а тренер не имеет права такое делать. Тем более тот, который знает, что если я иду, то не сворачиваю. Я могу до старта в себе сомневаться. А вышла на лед — тут все сомнения прочь. Он сделал самое страшное, зная, что я на него всегда реагирую.
Когда он в первый раз выводил Лену Водорезову на московский турнир, эта девочка меня буквально потрясла. Жук около борта кричал, что-то ей показывал, а она все шесть минут разминки спокойненько провела так, как ей нужно, будто тренера в зале нет. Я еще подумала: надо же, такая маленькая, а уже умеет за себя постоять! Мне потребовалось много лет, чтобы на него не реагировать.
У Зайцева от Жука глаза буквально сходились к переносице, Саша только меня слушался. В этом и была самая главная его преданность, и именно она больше всего меня и подкупила. Я была уверена, что этот человек меня никогда не предаст, он свой, а для женщины это, наверное, самое главное. Мы вместе идем по жизни, мы столько времени проводим вдвоем. В том, наверное, и заключалась самая большая беда нашей семейной пары, что умом я все понимала правильно, а сердце-то у меня не полыхнуло.
В воскресенье закончился в Мюнхене чемпионат мира семьдесят четвертого года, в понедельник днем мы прилетели в Москву. И в тот же понедельник, но уже ночью, улетели на Спартакиаду народов СССР в Свердловск. Дурость полная. Мы не понимали, для чего нас сняли с турне по Европе. Традиционного турне, которое всегда проходит после чемпионатов мира. Мы его честно заработали.
Все дело заключалось в том, что Спартакиада — главное соревнование в СССР, а Валентин Николаевич Писеев, ломая голову, как поднять одиночное катание, поскольку у нас в стране женское одиночное катание было, мягко говоря, не на высоте, придумал новую систему зачетов. Так возникла команда Москвы, где, на секундочку, Пахомова — Горшков, Линичук — Карпоносов, Моисеева — Миненков, это в танцах. В парном катании Роднина с Зайцевым, Горшкова с Шеваловским, четвертые номера сборной. Москва занимает второе место, проигрывает Петербургу, где только одна пара: Смирнова — Уланов, а у одиночников — Овчинников и еще куча каких-то безвестных фигуристов. Но смысл реформы, по Валентину Николаевичу, заключался в том, что пятое место в одиночном катании давало такое же количество очков, как первое место в парном или в танцах. У меня сохранилась фотография, когда мы стоим на награждении, вся наша золотая плеяда, и хохочем. Оттого, что впервые за много лет проиграли.
Валентин Николаевич считал, что таким образом он поднимет одиночное катание. Но в чем был смысл нашего выступления? Мне соревноваться в стране не с кем. Команде своей я все равно не помогла. Мы могли спокойно приехать в Свердловск на показательные выступления и замечательно покататься перед народом. Тем более только закончился сезон, все больные. Перед короткой программой я не разминалась, потому что разница во времени между Свердловском и Москвой четыре часа, с Мюнхеном — еще три часа. То есть в Мюнхене только что пробило семь утра. Короткую мы с Зайцевым еще кое-как откатали, а в произвольной с середины программы начали драться. Сергей Павлович Павлов закрывал рукой глаза. Дело было так. Мы оба уставшие, мы честно просто шли по льду под музыку. Мы не катались — именно шли. Такое я испытала единственный раз в жизни. В какой-то момент я повернулась, а на привычном месте не оказалось руки Зайцева. Я чуть не упала, так как мне не на что было опереться. Я, естественно, встала на вторую ногу и стала его бить по рукам!
Когда на следующий день нас в десять утра решили отправить на завод, я, уже ничего и никого не стесняясь, высказалась. Не потому что зазналась, но должен быть хоть какой-то предел. Я твердо сказала: не поеду! Поднялась такая буча! Нас буквально вытащили из гостиницы. Люди, что нас ждали на заводе, конечно, не были ни в чем виноваты, но почему не привезти нас на следующий день, а лучше через день после соревнований? Так над спортсменами издеваться нельзя. Мы сидели совершенно одуревшие, я ненавидела этих рабочих, я ненавидела Жука, я ненавидела свое дело, потому что силы человеческие не беспредельны.
И тут Жук не нашел лучшего времени и начал мне опять крутить мозги, как и над чем надо работать. Вызвал в свою комнату, открыл бутылку, а наливать не во что. Налил в пепельницу, он же не курит. И из пепельницы начал хлебать. Видя все это, я сказала: «Все, я заканчиваю кататься, на этом эпизоде. История с фигурным катанием для меня закрыта». Это эмоциональное высказывание долго ставилось мне в укор.
Жук доставал меня даже тогда, когда я стала работать тренером. Такая вот любовь-ненависть. Не мог пережить, что я ему не поддалась. Я, его самая любимая ученица, в которую он вложил больше всего, пошла своим путем. Он же всегда говорил так: «Если кто-то от меня уходит, то они быстро заканчивают, а если и задерживаются, выше прежних мест не поднимаются». Не закончилась я после ухода! Более того, по большому счету, даже стала лучше. И медалей завоевала больше, чем вместе с ним. Он в душе был абсолютный спортсмен, все время с кем-то соревновался. Прежде с Протопоповым, теперь со мной.
Мы уехали с Тарасовой на первый сбор, когда она вернулась из Канады. Поехали в Челябинск. Туда Татьяне звонил Писеев: Жук сказал, что у Родниной плохой двойной флип, — понимая, что такой информацией они выбивают меня из колеи. Наступил московский турнир, на который нас впервые вывела Тарасова. Впервые музыку нам записали в Радиокомитете. И платье другое, и прическу я чуть-чуть изменила. Мы откатали короткую программу и идем за кулисы, навстречу наш профессиональный народ. Обычно происходит так: если народ проходит мимо тебя, торопясь по домам, значит, не хочет расстраивать. Если подходят и говорят: «Это здорово!», значит, ты действительно хорошо катался. Тут все идут и глаза прячут. То есть сказать, что это плохо, нельзя. Но сказать, что хорошо, тоже трудно. Программа еще сырая, и обстановка тяжелая. Таня страшно нервничала, мы не меньше. Даже представить невозможно, как нас трясло! Конечно, на чемпионате страны, когда мы демонстрировали уже всю программу целиком, это выглядело как абсолютное противостояние Жуку. Но здесь включался мой характер. Мне хотелось ему доказать, что я есть я, и не только потому, что сделана его руками.
После первого года совместных тренировок я познакомилась с семьей моего партнера. Это совпало с нашими выступлениями в Питере. Познакомилась с его мамой, и один раз приезжал на наши выступления его отец. Он ушел из семьи давно, и, как мне рассказывал Зайцев, именно развод родителей повлиял на то, что он стал заикаться. Саша очень на отца похож. Их два брата, есть младший. А их мама Галина Ивановна, простая женщина, одна двоих парней тянула. Она работала бухгалтером и еще дворником. Саша ей помогал улицы мести. Младшего, Андрея, она тоже в фигурное катание отвела, но он к этому делу оказался мало способен. А скорее всего, просто ленился. Она его отдала в акробатику. Но из Андрюшки спортсмен получился не ахти. Саша же был очень расположен к спорту. Надо отдать должное их маме, она сыновей тянула и вытянула. Младший тоже в люди выбился.
У меня с Сашиной мамой с самого начала складывались нормальные отношения. Они не были очень дружескими или теплыми, но они были спокойными и правильными. Через год после нашей свадьбы мы ей купили однокомнатную квартиру. Я специально летала в Питер, чтобы ей не подсунули какой-нибудь первый этаж. Потом Юра Овчинников, мы через него многое делали, помог ей мебель купить, телевизор. Мне не надо объяснять, что такое жить в комнате общей квартиры, и как только Зайцев сказал, что надо помочь маме, я сказала: «Саша, никаких вопросов». Я знаю, она ценила то, что я отозвалась сразу.
Через много лет (мы с Зайцевым еще не развелись, но уже не жили вместе) я снимала квартиру. Как-то зашла домой, а в Москву приехала Галина Ивановна. Мы с ней на кухне сели рядом. Не ругались, не выясняли отношения. Она с полными слез глазами мне говорит: «Ира, я тебя понимаю и не осуждаю, потому что сама с двумя детьми от мужа ушла, и были на то причины. Но пойми меня тоже, это мой сын, и я, естественно, за него переживаю и волнуюсь…» У меня с родителями в то время сложилась куда более тяжелая ситуация и куда труднее происходили разговоры. А с Галиной Ивановной мы спокойно поговорили. Она хотела сохранить добрые отношения.
Моя мама безумно переживала из-за внука. Он для нее был всем. Она даже стеснялась такой любви и в себе ее прятала. Но из всех внуков (а их у нее было четверо) она его любила больше других. Сашка у нее на руках вырос — совершенно ее кровь. Он действительно был очень смешной и веселенький. Но главное, я родила — и оставила его через несколько месяцев у мамы. И моя сестра Валя с ним сидела. Не потому что мы не могли ему няньку найти, а потому что решили, что не можем ребенка никаким нянькам доверить. Так и получилось, что все по очереди — Валя, потом мама, потом Галина Ивановна, потом опять мама — возились с Сашкой. До года с ребенком находился не просто кто-то из своих, а самые-самые близкие. Через год мы закончили выступать, и Сашка перешел уже в мои руки.
Сашка со своей питерской бабушкой часто общался. Если у Зайцева и есть небольшая прижимистость, то по отношению к матери он на все готов. Я видела, как он был счастлив, что мог ей, уже работая в Америке, купить норковую шубу. Зайцев о ней не забывал никогда.
Ухаживания Зайцева стали явно проявляться, как мне показалось, осенью семьдесят четвертого года. Конец лета — осень. Нет, пораньше, пораньше… осенью семьдесят третьего. На чемпионате семьдесят четвертого у нас уже началась любовь-морковь. Тогда меня в первый раз поселили в одноместный номер. Раньше нас размещали исключительно по двое, и чемпионские звания не имели никакого значения. Существовало на этот счет постановление Госкомспорта, но, по-моему, в Советском Союзе все командированные жили всегда по двое. С тобой в номере или муж, или жена, или тренер с тренером и спортсмен со спортсменом. А тут впервые Анна Ильинична поселила меня рядом с собой в одноместном номере. На сборах мне уже доводилось жить одной, но на соревнованиях, на выездах за границу — обязательно с кем-то.
Мы прошли семьдесят четвертый год очень тяжело. Но благодаря тому что у нас начались романтические взаимоотношения, мы держались монолитом. Основное давление приходилось на меня. Но и принятие любого решения оставалось за мной. Зайцев получался в сложившейся ситуации бесправным, прежде всего потому, что был военным. Я и работала с таким озверением, что всех разметывала на льду. Если я тренировалась, то больше никому полноценно рядом заниматься не удавалось. У спортсменов есть такая манера общаться — в бесконечной пикировке. Мы не просто так разговариваем, мы все время находимся в атакующей защите. Я могла осадить любого человека. А когда я решала, что меня прижали, тут весь мой характер восставал. Со мной по-доброму всегда можно договориться, всего, что надо, можно в десять раз больше вытащить. Но как только меня начинают придавливать (и это касается не только спорта, любой ситуации в жизни), я с раннего детства могла устроить такое. Я могу рушить все вокруг, сжигать за собой все мосты, но буду идти по выбранному пути, даже если он неправильный. И не сверну, если я так уже решила. Чем больше на меня давят, тем сильнее я отстаиваю свое решение, может быть, загоняя себя в такой угол, из которого будет тяжело выбираться, а может и вообще не выбраться. Но, к сожалению, такая вот особенность моего характера — в отстаивании своего решения я всегда была непоколебима. Сейчас я, конечно, мягче. Сейчас я покладистее. Сейчас я уже такая… почти пушистая.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.