Глава 52 Сладкий запах ванили

Глава 52

Сладкий запах ванили

Автозак под завязку набивается осужденными, следующими в колонию общего режима. Везут в город Покров. Шутки, смех и веселье царят в автозаке, который, кажется, вот-вот развалится. Наученный горький опытом, я не строю никаких планов и иллюзий. По слухам, зона здесь черная и расслабленная. Принимают жестко. Раз на раз не приходится. Я еду налегке, с одним баулом в руках. После многочисленных приключений и грабежей количество моих вещей резко сократилось.

На прием этапа собираются все находящиеся в зоне сотрудники. Открывается дверь автозака, ты выпрыгиваешь и попадаешь в строй тюремщиков. То, что надо бежать, осужденный сразу понимает, без всяких криков. Быстрее пробежишь – меньше ударов получишь. Мне достается три вполне чувствительных удара резиновой дубинкой. По спине и по бокам. Нам повезло, это мягкий прием. Нас заводят в помещение ШИЗО, где проводят прием этапа. По одному выводят на шмон. Прошедший через сотни шмонов, я не вижу здесь ничего запредельного. Обычный шмон, что уже хороший знак. Через всю зону нас строем ведут в помещение карантина. Из локальных секторов на нас устремляются тысячи любопытных глаз, выискивающих знакомых и земляков.

Неуютное помещение карантина встречает нас холодом, сквозняком и комарами. Я не сразу соображаю, что точки у меня на лице – это следы укусов от комаров. На дворе, между прочим, стоит конец января… Ночью, чтобы как-то отгородиться от храпа соседей, я вставляю в уши беруши и не слышу назойливого жужжания зимних комаров. Комары в этой колонии, окруженной болотами, были серьезной напастью. Они жили везде, облюбовав места в затопленных подвалах, подсобных помещениях и промышленной зоне. Не различая людей ни по званию, ни тем более по форме, комары постоянно атаковали источник корма, не видя никакой разницы между сотрудниками и осужденными. Зато когда ветер дул с запада, колонию накрывало сладким запахом ванили и шоколада. В сотне метров от колонии находилась фабрика, где делали шоколад «Alpen Gold».

В колонии царят хаос и разруха, работы практически нет, и зэки вынуждены сами себя занимать. Зона вроде бы черная и живет по своим блатным понятиям. Есть настоящий смотрящий за зоной. Подобный человек имеется и в каждом бараке. Бесчисленные смотрящие за промкой, за санчастью, за общим, за карантином следят за соблюдением арестантских понятий. В этой ситуации выигрывают все – в зоне относительный порядок и покой. Сотрудникам колонии вообще можно ничего не делать, только приходи на работу и торгуй поощрениями и условно-досрочными освобождениями. Осужденные, не обремененные идиотскими воспитательными мероприятиями, спокойно тянут свои сроки.

Едва успев зайти в помещение карантина, мы готовим списочек: кто приехал, откуда, из каких отрядов. Я работал в столовой, о чем и сообщаю. По местным понятиям, я красный, баландер, козел. Порядочному арестанту нельзя сидеть со мной за одним столом. В карантине я становлюсь изгоем. Еще час назад, находясь с этими малообразованными ребятами, слушая их разговоры, я с ужасом думал, как мне вынести и вытерпеть их общество. А когда они сами изгнали меня, пострадавшего от мусоров больше, чем все они вместе взятые, я потерял дар речи. Я был очень расстроен и сильно переживал. Я перестал есть, начал голодать.

«Ты пойми, Володя, – скажет мне один юноша, – мы против тебя ничего не имеем. Но у нас будут проблемы, если мы не станем соблюдать эту постанову и сядем с тобой за одним столом…»

Через некоторое время все налаживается, и у меня устанавливаются прекрасные отношения и с красными, и с черными. В тюремной жизни есть много нюансов, и часто шансов восстановить справедливость в криминальном мире гораздо больше, чем в обычном. Не думаю, что вы удивитесь, если услышите, что семьдесят процентов россиян не доверяют правоохранительным органам и судам…

В карантине мы находимся девять дней, после чего нас вызывают в штаб на распределение. Я захожу последним и представляюсь, называя фамилию. В кабинете сидят двое: оперативник управления ФСИН Владимирской области капитан Фомин и замполит колонии. Меня уже знают и ждут.

«Ну что, Переверзин, будешь на нас жаловаться?» – спрашивает оперативник.

«Пока вроде не за что. Но будете мне пакостить, начну жаловаться», – честно предупреждаю я.

Тут кадровый голод, и замполит неожиданно предлагает мне поработать в школе – и распределяет в красный, или козлиный, третий отряд.

После событий во Владимирской колонии за мной закрепилась безупречная репутация скандалиста и жалобщика, и милиция боится со мной связываться.

Официально на работу меня не берут, так как в этом случае мне пришлось бы регулярно выписывать поощрения, на что имеется строжайший запрет. Нарушения – пожалуйста, любые. Хочешь – ШИЗО, хочешь – выговор или замечание. Но никаких поощрений! Из моего личного дела спешно изымают случайно данную мне благодарность за участие в конкурсе художественной самодеятельности, где я был и режиссером, и актером, исполняющим несколько ролей одновременно.

Однажды один майор, начальник воспитательного отдела (безвредный и неприметный до такой степени, что его отсутствия – как, впрочем, и присутствия – можно не заметить) спрашивает меня:

«А как у тебя с президентом?»

Поперхнувшись от неожиданности, я медленно, чеканя каждый слог, говорю нейтральную фразу:

«С президентом у меня все хорошо».

Майор не выдержит, проболтается и выдаст мне государственную тайну. Он говорит:

«Звонили из Москвы и предупредили, что нахождение Переверзина на свободе нецелесообразно».

Перед моими глазами предстает ясная картина. Какой-нибудь заместитель начальника какого-нибудь отдела из администрации президента звонит в город Покров, в забытую богом колонию. Местное начальство, услышав слова «администрация президента», вскакивает по стойке смирно и, отдавая честь неизвестному, выслушивает приказ. Только чести давно не осталось и отдавать уже нечего…

И потекли мои денечки, побежали и стали складываться в недели и месяцы, приближая меня к свободе. Чтобы не сидеть в отряде, я начал ходить в школу, где познакомился с директором – Гафаровой Надеждой Вячеславовной, педагогом от Бога. Порой я удивлялся ее терпению и мудрости, с которыми она давала знания своим взрослым, не всегда благодарным ученикам. Школа – это громко сказано. Холодный неотапливаемый класс стал и моим пристанищем на долгое время. Я организовал кружок английского языка. К моему удивлению, народ пошел со всей зоны. От желающих учить английский не было отбоя. Мне привезли учебники и несколько аудиокурсов. Сформировалось несколько групп. Дело пошло. Пока не дошло до зампобора. История с английским языком прошла мимо него, и когда он узнал, что происходит у него под носом, рассвирепел.

«Не может враг народа у нас английский преподавать! – возмущался он. – Он же на свою сторону всех перетянет».

В Мелехово я уже был «врагом государства», поэтому новость о том, что я «враг народа», я воспринял спокойно.

Мне пришлось лично познакомиться с зампобором, капитаном Степуриным, с которым я заключил своего рода сделку. Наш пакт гласил: я тихо и мирно досиживаю свой срок и не жалуюсь на администрацию, взамен меня не трогают, дают жить и заниматься английским языком с осужденными. До конца срока мне оставалось около двух лет, и я принял условия соглашения.

Понимая, что УДО мне не светит, я решаю провести оставшееся время с максимальной пользой – занимаюсь собой. В локальном секторе нашего отряда под моим чутким руководством осужденные возводят спортгородок. Турник, брусья, штанга, скамья, гантели – у нас появляется все необходимое для занятий. Школа, спорт, книги занимают все мое свободное время.

В зонах есть твердое правило: чем вольготнее живется осужденным, тем хуже их кормят. Здесь кормили ужасно, и то, что давали в столовой, есть было совершенно невозможно. Мне пришлось переходить на сухой паек. Геркулесовые, гречневые, рисовые хлопья, орехи и сухофрукты стали моим основным рационом. Посылки я получал регулярно. Прапорщик Валентина, работающая в комнате свиданий и выдающая осужденным передачи, была мила, вежлива и общительна. Она с любопытством рассматривала содержимое моих посылок. От нее я с удивлением узнаю, что, когда я забираю посылку, к ней тут же прибегают оперативники и по описи фиксируют ее содержимое. Раз в месяц оперативники писали на меня докладную… В комнате передач Валентину подменяла ее напарница Людочка, которая была ее полной противоположностью. Увидев у меня в посылке книгу на английском языке, Люда завоет сиреной:

«У нас, у нас разрешена только русская литература!» – заикаясь от гнева, скажет она и торжественно передаст конфискованную книгу оперативникам. Книга Гришэма «Невиновный» проваляется месяц у него в кабинете, прежде чем майор отдаст мне ее со словами:

«Мы же должны были ее просмотреть: а вдруг там какое сообщение зашифровано?»

В колонии строгого режима в Мелехово, где я регулярно получал подобные книги, до такого ни разу не додумались. Тем более это было странно слышать в колонии, где у каждого третьего зэка был мобильный телефон.

После книги внимание Людочки полностью переключилось на журналы «Men’s Health» и «GQ», подвергнувшиеся жесткой цензуре. Безжалостно были выдраны все странички, где ее взор усматривал малейший намек на обнаженную женскую плоть.

Рвение работниц комнаты свиданий не знало границ. После унизительной процедуры обыска у родственников, приезжающих к осужденным на длительное свидание, бдительные прапорщицы требовали справки от гинеколога, от участкового врача «об отсутствии контактов с инфицированными больными». В результате после многочисленных экзекуций родственники попадали в комнату свиданий только к вечеру. Я решил оградить своих родных от издевательств и отказался от длительных свиданий в этой колонии.