«Безлошадные»

«Безлошадные»

Несмотря на мои просьбы, в армейский госпиталь, который находился в местечке Люлькау, меня все же отправили. Это место было нам знакомо, мы прошли его с боями. Первое, что я хотел узнать у врача, который меня осматривал: «Надолго ли я тут задержусь? А может, снова куда-нибудь отправят?»

Мысль сбежать из госпиталя и самостоятельно вернуться в дивизию пришла ко мне не сразу. Сутки я не мог найти себе места. Руки-ноги целы, а что на тыльной стороне ладоней были запекшиеся корки, это меня не волновало. Руками можно было работать.

По этой причине меня послали на кухню помогать чистить картошку. Эта работа в какой-то мере отвлекала меня от мысли бежать. Но все равно всей душой я был там, с ребятами, которые рвались к Данцигу. Режим в госпитале легкораненых был не строгий, и многие ребята после процедур и перевязок выходили на улицу и, пристроившись на солнышке, грелись его весенними лучами.

На другой день, когда прошел врачебный обход и сестра раздавала нам положенные лекарства, я вышел на улицу и пристроился к группе раненых, сидевших на лавочке у забора. Разговор был самый разнообразный. Здесь можно было услышать последние новости. Наиболее языкатые травили разные смешные истории, чтобы как-то развеселить ребят. Потом разговор пошел о фронтовых делах. Сетовали на то, что наши дела здесь идут не ходко. 1-й Украинский уже скоро Берлин возьмет, а мы тут копошимся, как навозные жуки. Забывали, что на нашу долю выпал крепкий орешек, потому что на карту Гитлер и Гиммлер здесь, в Северной Польше, поставили все, чтобы оттянуть свою гибель. Мы сами брали пленных, которые были переброшены на нашем направлении из курляндской группировки. Нет, не потому мы плохо продвигались вперед, что мы не умеем воевать. А потому, что силы против нас были брошены немалые, превосходящие нас по количеству и техникой обеспеченные достаточно разнообразно.

Солдатские разговоры интересные, но они лишены самого главного – нет полной информации и суждения бывают порой поверхностные. В этом я убеждался не раз.

За забором проходила дорога, по которой непрерывным потоком шли к фронту машины с грузами, нужными фронту. В случае чего можно было найти попутную машину и броситься вдогонку фронту, а там и разыскать своих. Документов у меня никаких не было, а красноармейская книжка сгорела в самоходке. И тут я увидел «Студебеккер», на дверцах которого был опознавательный знак нашей дивизии – белый медведь. Что-то сделалось со мною, в душе заскоблила тоска по своим боевым товарищам и потянуло «домой». А тут, как нарочно, колонна остановилась, что-то впереди застопорилось, и я увидел среди шоферов, которые вышли на обочину дороги, нашего вездесущего техника артвооружения старшего лейтенанта Маргулиса. Я его окликнул. Повернувшись ко мне, он не сразу признал меня, но потом мы бросились друг к другу, как будто не виделись сто лет. Вот что значит свои, как будто родные.

«Чего ты тут делаешь? – набросился он на меня с вопросами. – Поедем домой, там наши лекари долечат, а то отобьешься от дома и не попадешь обратно».

Такой разговор был прямым попаданием в цель. Мне этого как раз и не хватало. Раздумывать нечего. Мигом перемахнул через забор – и в кабину. Дальше все было просто. Поздно ночью нашли своих, и я предстал перед командиром батареи. Лицо мое, конечно, было в сплошных болячках, и меня в таком виде трудно было сразу узнать.

Приходько по-отцовски поворчал, мол, зря убежал из госпиталя, врачей надо слушать, но потом смилостивился и похлопал меня рукой по плечу: «Молодец! Ладно, будешь теперь пока «безлошадным», заодно подлечишься».

В душе я ликовал. Если бы кто смог меня понять, как я рвался «домой», я летел на крыльях. И вот я «дома», среди своих ребят. Они наперебой расспрашивали, а я не успевал рассказывать.

Трудно было рассказать о том, как нас постигла такая беда. Потерять командира и механика – это большое горе. Я еще не знал, какова судьба Николая Ивановича – нашего механика. В дивизионе тоже ничего не знали. Тот злосчастный Бюттов взяли 8 марта и с ходу рванули вперед. Немцы не могли сдержать натиска. Передовые части вели бои на подступах к Цопоту и были близки к тому, что вот-вот вышибут гитлеровцев. Тогда немцы будут разрезаны на две группировки – в Данциге и Гдыне.

За опушкой основного леса открывалась широкая долина, ведущая к морю. Лес был выше, чем вся эта долина, и на горизонте, насколько мог видеть глаз, синела морская даль. Я никогда в жизни не видел моря, если не считать того, что показывали в кино. Вырос я на владимирской земле, и мне никогда не приходилось выезжать за пределы нашей средней полосы. Забравшись на крышу нашей теплушки, которая была на колесах видавшего виды ЗИС-5, я старался увидеть как можно дальше за горизонт, но, сколько я ни смотрел, ничего увидеть из-за дымки мне не удалось.

И естественно, желание увидеть море только росло, к тому же и Цопот, и близлежащие небольшие деревушки, примыкавшие к морю, дымились. Ничего нам целого не оставлялось. Все должно быть уничтожено и сожжено. Таков приказ гитлеровского командования. Наша же задача состояла в обратном – ничего не давать фашистам уничтожать, действовать решительно и быстро, чтобы успевать выбивать фашистов, не дав им взрывать здания заводов, мастерских и жилой фонд.

Задача трудная, но в силу складывающихся обстоятельств мы именно так и действовали.

Забегая несколько вперед, скажу, что в Данциге нам удалось предотвратить взрыв верфи на Мертвой Висле – так назывался один из рукавов Вислы, которая впадала в Балтийское море. Специальные группы фашистских солдат выполняли задачи, поставленные им гитлеровским командованием, – взорвать доки. Передовые роты уже были на другом берегу рукава, когда наши бойцы обнаружили замешкавшихся фашистских солдат во время их работы с проводами и открыли по ним пулеметный огонь. Позже были найдены и заложенные ими заряды для взрыва. И это не один пример. Подобных случаев было много.

Так я стал «безлошадным», как у нас назывались те, кто оказался без боевой машины и ждал случая, когда ему представится возможность снова стать членом какого-либо экипажа. Война есть война, люди выходили из строя, а на их место становились те, кто оставался от других экипажей или возвращался из госпиталей. Конечно, рассчитывать на получение новой боевой техники было пустое дело. Мы отлично понимали, что ликвидация боевой группировки близилась к концу и близок день, когда прогремит последний выстрел. Бросать сюда новые части и технику было просто бессмысленно. Назревали новые наступательные бои уже на Одере, и нам тоже предстояло по завершении дел здесь принять участие в боях и на новом направлении.

Мы жадно интересовались событиями не только на нашем участке фронта. Каждая свежая газета прочитывалась от первой до последней строчки. Радовали события на других фронтах. Близился час полного разгрома фашистской Германии. Обсуждали сводки Совинформбюро, высказывали свои предложения, намечали направления новых ударов наших войск, ну прямо как полководцы. Такова уж солдатская натура. И когда в следующей газете вдруг появлялось сообщение, о котором предположительно велся разговор и кто-то вдруг оказывался прав, сразу же с жаром произносилось: «Ну, что я говорил?» И, довольный тем, что оказался прав, выпятив грудь, он становился хоть на минуту этаким мудрым человеком. А все же ничего в этом удивительного не было. Ведь удары наших войск были так ощутимы, что нетрудно было предвидеть развитие событий на том или ином участке фронта.

Мы заправляли машины горючим, грузили и разгружали боеприпасы, подтаскивали их к самоходкам, стараясь облегчить труд членов экипажей. Немало времени мы уделяли и работе на полевой кухне. Особенно никто не любил чистить картошку, но что поделаешь, на войне тоже надо кушать, а постоянно есть макароны надоело. Хотелось и борща, и просто хорошо сваренной картошки.

Повар наш был доволен, а старшина Смола изо всех сил старался раздобывать такие продукты, которые хоть как-то разнообразили наш нехитрый солдатский стол. Хотелось делать все, лишь бы помочь чем-то общему делу и приблизить нашу победу. Военфельдшер, к которому меня прикрепили на время, необходимое для полного излечения, оказался человеком толковым. Таких, как я, с ожогами, ему приходилось выхаживать, и мои дела пошли на лад. Каждодневные смазывания невероятно вонючей мазью давали поразительный эффект, и вскоре я снова начал чувствовать свое лицо и руки. Я поправлялся на глазах ребят, они мне говорили это ежедневно, и моя душа ликовала.

Значит, тогда я смогу рассчитывать на возвращение на боевую машину. Командир все время подбирал для меня работу полегче, и, посоветовавшись с военфельдшером, нашли такое дело. В трофейной санитарной машине было много медикаментов, перевязочного материала, который надо было перебрать, чтобы можно использовать. Вместе с санинструктором мы перебирали эти трофеи целых два дня. Ни я, ни санинструктор-солдат не знали латыни, и он постоянно бегал справляться у нашего «доктора» (так мы звали фельдшера), куда что укладывать. Наконец ему надоело постоянно давать разъяснения, и он подключился к нам, чтобы ускорить дело. С его помощью мы быстро управились.

Я понимал, что Приходько нарочно меня держит возле санитарной машины, чтобы я смог быстрее подлечиться и не засорить открытых ран – ведь повязки на лице и на руках у меня не было.

Передовые подразделения вышли на окраины Цопота и к исходу дня вышибли немцев, которые откатились в сторону Данцига, в местечко Олива. Там у гитлеровцев был аэродром, с которого интенсивно взлетали фашистские мессеры и причиняли немало хлопот нашим наступающим подразделениям и нашим летчикам. Один воздушный бой мне запомнился особо, потому что финал его поднял бойцов в атаку и она увенчалась успехом.

Впрочем, надо все по порядку. Только что над нашими головами прошли наши «утюги» – так назывались нами штурмовики Ил. Они возвращались после очередной утюжки гитлеровских войск и в данном случае – этого самого аэродрома в Оливе. Один штурмовик немного приотстал, видимо, что-то у него случилось, и он тянул на честном слове. Этим попытался воспользоваться немецкий истребитель, который вывалился из-за облаков и, как коршун, бросился на нашего штурмовика. Обычно они не очень осмеливались вступать в единоборство с Илами, но этот был «ранен», и его, как представлялось немцу, можно было легко взять. Но не тут-то было.

Как только он сделал заход, чтобы нанести смертельный удар, как откуда-то снизу на мессера бросился, как сокол, Як. Откуда он взялся, никто так и не понял. Завязался короткий воздушный бой. Наше внимание было приковано к небу. Немец оказался ловок – он умело увернулся от нашего ястребка. Несколько атак, предпринятых нашим летчиком, успешного результата не дали. Но вот после длинной очереди за немецким самолетом потянулся длинный шлейф. Он стал уходить в сторону моря и наконец рухнул. Все облегченно вздохнули, как будто мы сами были участниками этого боя. В это же мгновения мессер зашел с хвоста нашему соколу и зажег его.

Все это произошло мгновенно. Самолет начал падать, и, когда от охваченной огнем машины отделилась точка, мы поняли, что пришел конец нашему отважному летчику. Но вот раскрылся купол парашюта и, подхваченный воздушным потоком, стал удаляться от нас в сторону противника.

Передние цепи, которые лежали на поле, прижатые к земле плотным пулеметным огнем, все это время тоже наблюдали за ходом воздушного боя. Естественно, финал этого боя никого не устраивал. Летчик все ниже и ниже. И вот уже немцы начали по нему вести огонь. И тут сработало это солдатское правило: «сам погибай, а товарища выручай». Кто-то крикнул: «Братцы, ведь они его убьют!» Этого было достаточно, чтобы поднять и сделать тот недостающий бросок, чтобы оказаться в расположении противника. Громкое солдатское, истинно русское «Ура!» как гром раскатилось по передовым цепям, и уже ничего не смогло бы сдержать этого солдатского порыва.

Немцы не выдержали и побежали, а летчик, раненный в обе ноги, оказался в объятиях своих солдат. Дальше события развивались еще стремительнее. Немцам удалось остановить наших солдат лишь на окраинах Гданьска. Завязывались уличные бои. Мне не довелось быть непосредственным участником этого боя, но, находясь на КП дивизиона, мы наблюдали стремительный бросок наших передовых рот. Подробности я уже узнал потом.

Штабы переместились в Цопот. Впервые я увидел широкий морской простор вот так близко. Мы с Иваном Староверовым стояли на набережной, возле разбросанных по всему берегу лодок и других ненужных предметов. Морская волна то и дело выплескивала на берег остатки разбитых лодок, спасательные круги и много другого мусора. В одном месте валялось несколько трупов гитлеровских солдат. Мартовское море не очень ласково смотрится.

Где-то за горизонтом еще шляются гитлеровские корабли и время от времени делают артиллерийские налеты по Цопоту всей мощью корабельной артиллерии. Уже несколько раз их разрывы заставляли нас прятаться за каменными стенами зданий. Появились раненые. Вероятно, наша авиация была занята штурмовкой городских объектов, и до этих морских разбойников руки не доходили.

Но вот с появлением на горизонте нескольких силуэтов немецких кораблей выскочила девятка наших Илов, которые взяли курс на корабли. На крыше пятиэтажного здания, где у нас находился наблюдательный пункт, устроились несколько наших ребят и добросовестно вели для нас репортаж о том, как наши «утюги» утюжили гитлеровцев. На этот раз по Цопоту не было сделано ни одного выстрела, а два корабля были потоплены. Остальным удалось уйти на запад.

Меня вызвали в штаб дивизиона. Начальник штаба капитан Искричев приказал мне вместе с Иваном Староверовым заняться ремонтом штабного автобуса. Автобус был трофейный на шасси «Опель-блиц», и все колеса были спущены. Найти новые скаты не представляло труда – в городе было много брошенной немецкой техники и были уже накачанные запасные колеса. Можно было даже подобрать и другую машину, но этот автобус был хорошо оборудован и его салон приспособлен для штабной работы. Затратив около трех часов на все дела, завели и сделали несколько кругов по кварталу. За этим занятием нас застал командир батареи.

«Ну что, самоходчики, автомобильным делом занялись?» – с улыбкой спросил комбат. «Вы же не даете настоящего дела, – ответил я ему, – надо же что-то делать, не даром же хлеб есть». – «Ну вот что, – спокойно продолжил Приходько, – сдавайте машину, я с начальником штаба уже уладил, и давайте везите боеприпасы нашим ребятам, а то им придется много стрелять. Я за вами следом. Начбоя, – он так называл нашего начальника боепитания, – найдете на выходе из города, там стоит колонна».

Мы поняли его без лишних разъяснений. До окраины от штаба было минут семь ходьбы.

«Вот видишь? – сказал Иван. – Это уже на дело посерьезнее похоже. Так, глядишь, и в экипажи попадем».

Сдав автобус штабному шоферу, у которого и своя есть машина, услышали вслед недовольное ворчанье. Конечно, ему возиться с этой трофейной машиной было недосуг. Перегнать к новому месту мог любой офицер из штаба, а ведь машину надо еще обслужить. Это ложилось на руки шофера.

Взглянув на часы, а было уже время за полдень, мы отправились выполнять приказание Приходько. Цопот – приморский городок и, конечно, как всякий приморской городок, служил местом отдыха, особенно в летнее время, когда был сезон купания. Сюда съезжались все, кто пользовался в фашистской Германии всеми благами, – те, кто отдавал себя делу служения фашизму. Простым людям здесь места не находилось.

Все это мы узнали от одного поляка, который чудом уцелел в этом огромном скопище фашистских войск, прижатых нами к морю. Поляк работал садовником, и возраст его уже был преклонный – за семьдесят. И как только он выжил? Видимо, потому, что его любовь к своей профессии и хорошее знание дела пользовались у немцев спросом. Вот он и работал в садах, оранжереях, ухаживал за деревьями и создавал зеленый уют в приморских скверах.

Цопот имел в основном одноэтажную застройку, но изредка попадались двухэтажные здания. Одноэтажные дома имели приусадебные участки с хорошо подстриженной и ухоженной зеленью. Даже в эти мартовские дни зелень создавала вокруг таких домов уют. Как-то все это не гармонировало с тем, что происходило вокруг. И когда попадался разрушенный взрывом забор или раздавленный гусеницами танка красивый куст, то становилось не по себе.

Дорога, ведущая в сторону Оливы, была забита различной военной техникой, брошенной отступавшими гитлеровцами. Исковерканные бомбовыми ударами нашей штурмовой авиации машины, бронетранспортеры теперь уже стали ломом, неспособным приносить вред наступавшим нашим частям. Проезжая часть шоссе была тоже забита, только уже нашими наступавшими войсками.

Проехать трудно. Надо уметь лавировать среди этой массы брошенных и искореженных машин. Танкам было легче. Они шли обочиной по разъезженной весенней придорожной земле и нередко помогали колесным машинам, отважившимся обогнать колонну по непролазной грязи. Нет, колесным машинам рисковать было бессмысленно: свернешь – засядешь. А потом жди помощи от танкистов.

Свои машины с боеприпасами нашли без особого труда. Приходько довольно точно указал нам место, где они стояли. На кабинах машин силуэты белых медведей были видны далеко, их ни с какими другими трафаретами не спутаешь. Возле машин топтались шоферы, среди них я увидал старшину Смолу. На последней машине в кузове, прямо на ящиках с боеприпасами, стояли термосы с борщом или супом. То, что там было горячее, можно было догадаться по тому, как в одной из кабин был шофер и из котелка аппетитно ел самодельной алюминиевой ложкой. Такие ложки у нас атрмастера выливали сами, и многие ребята носили их за голенищем сапога. У меня тоже была такая же. Где найдешь фабричную? Вот Смола и попросил ребят освоить это дело. Ложки получались вместительными, на манер деревянных.

Смола сделал нам замечание, что долго шли. Мы объясняться не стали, и на этом дело кончилось.

После того как наша авиация окончательно вывела-из строя аэродром в Оливе, а передовые батальоны овладели этим пригородом Данцига и втянулись в городские улицы, жить стало веселее, потому что в воздухе не надоедали мессеры. И все же нет-нет да и прилетит откуда-то пара стервятников, и тогда мы с надеждой смотрим в небо и молим, чтоб скорее прилетели и наши самолеты. В небе господствовала наша авиация, и немцы спасались бегством, не решаясь вступать в бой. Это не могло сказаться на настроении наших бойцов. Теперь все реже и реже приходилось прятаться от прошивающих стрел мессеровских пулеметов.

Несмотря на очевидный конец немецких войск, отрезанных и прижатых в этом мешке к морю, сопротивление не падало, и каждый километр, каждый квартал, каждый дом приходилось брать в упорном бою. Как загнанные звери, обреченные к гибели, дрались немецкие солдаты. На что они надеялись? На чудо? Чудес не бывает. На какую-то неслыханную помощь, которая вдруг свалится им как манна с неба? Тоже глупость. Изредка попадались небольшие группы пленных немцев, но по сравнению с тем количеством трупов, которое оставалось на поле боя, это было очень мало.

Три наши самоходки мы нашли не сразу. Смола ушел вперед, когда мы свернули с дороги вправо и остановились за серым домом, который был началом улицы, ведущей в центр города. Бой был впереди. Трудно было установить точно, где немцы, а где наши. Подошедшие бойцы подтвердили нам, что было уже несколько раз, когда немцы появлялись откуда-то с тыла. Казалось, что позади их быть уже не могло, но проходил час, как они вдруг появлялись, и снова начинался бой на улице, уже отбитой прежде нашими бойцами. Значит, они затаивались в подвалах домов, а потом, пробиваясь к своим, невольно натыкались на наши подразделения. Поэтому мы далеко не забивались и были предельно внимательны.

У водителей были карабины, а у нас с Иваном – один автомат на двоих. Правда, пистолеты были, но это оружие так, скорее психологическое, чем для отражения нападения. Конечно, мы были не одни. Совсем рядом были минометчики, которые временами вели огонь. Держа связь по радио с передовыми ротами, они поддерживали их своим огнем по просьбе командиров. Смола ходил почти час, пока разыскал три самоходки. Наверное, почти бежал всю дорогу, выпалил: «Там, вон за тем высоким домом, стоят. Стрелять нечем, подъехать не безопасно. Придется носить». Я прикинул: до того дома было метров пятьсот. Далеко носить тоже не хотелось.

«Ну так как же будем делать? – переспросил я старшину. – Может, подъехать ближе?» – «Нельзя, – ответил Смола, – простреливается пулеметным огнем. Я сейчас возьму ящик и пойду, а вернусь другим путем».

Я посмотрел на него и понял, что он просто не хотел нам приказывать рисковать. Иван меня понял. Мы молча взяли на плечи по ящику и пошли. Смола прокашлялся, тоже взял ящик и, обгоняя нас, стал в голове цепочки и повел нас к месту, где стояли самоходки. Спустя больше половины пути неожиданно ударила пулеметная очередь. Пули зацокали по брусчатке, но мы уже успели забежать за дом. Переводя дыхание и вытирая обильно бежавший по лицу пот, Смола прошептал: «Теперь почти рядом. Надо еще в двух местах перебежать. Я побегу, а вы поодиночке – за мной».

Не успел он выглянуть из-за дома, как снова ударил пулемет. Но Смола достиг противоположной стороны улицы. Ждать нам не хотелось, но Смола предостерег: «Вы подождите, я сейчас отнесу ребятам, а они дадут ему прикурить, тогда и принесете». Сказав это, он скрылся в подъезде дома.

«Наверное, дворами решил пойти», – подумал я. Действительно, через несколько минут в стороне, куда мы пробирались, раздался выстрел, а в доме, откуда строчил пулемет в оконном проеме, – взрыв.

«Видал! – вскрикнул Иван. – Добрался». Мы закинули на плечи свою ношу и бросились на другую сторону улицы. Я посмотрел в подъезд, в котором скрылся Смола, но там было темно, а куда идти – нам неизвестно.

В это время по тротуару вдоль стены бежал в нашу сторону Леша Ларченков. Подхватив у меня ящик, он, ничего не сказав, бросился обратно и уже на ходу крикнул: «Вертайся назад»!

Иван побежал за ним, но ему было тяжело, потому что последнее время он хромал. У него была ранена нога. Рана уже заживала, но носить грузы было еще рано. Догнав его, я попросил отдать мне ящик, а ему сказал, чтобы подождал нас здесь. Но он предложил нести вместе, на что я тоже не согласился. Так бы и препирались, если бы не прибежал Голубев. Мы отдали ящик ему, а сами побежали к машине. Теперь уже можно было подъехать ближе, что мы и сделали. Вместе с водителями выбросили на землю термосы и шестьдесят ящиков боеприпасов.

Куда нести, мы не знали, поэтому пришлось ждать некоторое время. Вместе с членами экипажей пришел и Смола. Место выбрали удачное. Со стороны немцев оно не просматривалось. Несколько домов, которые отделяли нас от противника, были заняты нашими ротами. С верхних этажей то и дело доносилась стрельба. Немцы упорно удерживали улицы, но все же шаг за шагом передовые подразделения продвигались.

Ребята начали перетаскивать снаряды в машины. Я подключился к экипажу Тимакова. К этому времени у них не было уже ни одного снаряда, кроме подкалиберных. Дотаскались до того, что вся гимнастерка была мокрая, хоть выжимай. Нагрузили полностью, даже наложили под ноги. Другие тоже последовали нашему примеру. Смола в это время подтащил термос с макаронами, сваренными на свиной тушенке. Но особого восторга макароны не вызывали. Такая еда надоела, и хотелось чего-то такого овощного, а лучше всего – наваристого борща. Свои пожелания Алексей Ларченков высказал старшине.

«А где я капусты возьму? – оправдывался Смола. – Потерпите, братцы, вот разживусь чем-нибудь таким вкусненьким и доставлю».

Забегая вперед, скажу, что дня через три он привез замечательную соленую рыбу. Ели с аппетитом, в охотку, а потом без конца пили. За едой и застал нас комбат Приходько, который следом за нами пробился по дороге. От него мы узнали, что наш штаб дивизиона тоже подтянулся ближе к батареям и уже находится на окраине города.

К ночи бой почти полностью утих и углубился. Теперь стрельба доносилась уже со стороны морского порта и Мертвой Вислы. Это был предпоследний день марта. 29 марта с утра еще слышались разрывы, пулеметная стрекотня, а к концу дня город был почти полностью очищен от немцев.

Кое-где еще приходилось ликвидировать отдельные группы, которые прятались и, выжидая момент, наносили урон нашим ротам. Стреляли с чердаков, из-за угла, из окон домов или где-нибудь на заводских дворах. Жители города прятались в подвалах домов. Там же пытались за спиной мирных граждан спасти свою шкуру и гитлеровцы. Переодевались в «цивильное» платье, но их быстро распознавали, да и сами жители не желали помогать фашистским солдатам. Тайком выбираясь из убежищ, боясь расплаты, они находили наших бойцов и указывали на прятавшихся фашистов.

В одном из подвалов соседнего дома раздавались крики на немецком языке. Слова разобрать было трудно, но в том, что они были похожи на призыв о помощи, сомнения не было. Что бы это могло значить? Приходько послал узнать, что там происходит, и в случае необходимости принять меры. Крики доносились из окон подвального помещения, которые были заделаны решетками. В доме никого не было, на чердаке еще что-то дымилось. По мере возможности мы старались ликвидировать пожары, а очагов возгорания становилось все больше, хотя артиллерийских обстрелов уже почти не было. Бой передвинулся ближе к морю, в сторону порта, и понемногу утихал.

Создавалось впечатление, что кто-то специально поджигает, чтобы мы отвлекались на пожары и не занимались основным делом – ликвидацией остатков гитлеровских войск. Бросившиеся в подвал бойцы нос к носу столкнулись с двумя типами, одетыми наполовину в гражданскую одежду. Сомнений не было, что это переодетые фашисты. В руках они тащили небольшие канистры либо с бензином, либо с керосином, а на шее у них висели автоматы. Пытаясь скрыться, они спешили на выход. Опешив, бросились обратно в темный коридор подвала, не успев дать отпор.

Крик был именно в то время, когда они отбирали у прятавшихся в подвале женщин эти канистры с горючим. Те не хотели отдавать добровольно, потому что использовали их для приготовления пищи. Стрелять поджигатели тоже не решались, боясь обнаружить себя преждевременно. Крик женщин, конечно, в их расчет не входил. В узком коридорчике подвала завязался бой. Сделав несколько очередей, они отступили в глубь подвала. Наконец, прижатые, они оказались перед выбором: или плен, или смерть. Тогда они решились на отчаянный шаг. Разлив бензин по коридору, подожгли его, тем самым отрезав путь нашим бойцам.

Жители, которые находились в подвале – а там были женщины и дети, – заперлись в одной из кладовых, у которой была железная дверь. Сделав несколько очередей по двери, открыть ее не удалось. Тогда бросили гранату, но безрезультатно. В это самое время один из бойцов проник в подвал с противоположной стороны через окно, выломав решетку. Все остальное произошло мгновенно: очередь – и оба фашисты были убиты.

Пожар охватил весь узкий коридорчик и грозил перекинуться на верхний этаж дома. Понадобилось какое-то время, чтобы объясниться с женщинами, сидевшими взаперти. Это оказались немецкие граждане. В городе было еще много немцев, не успевших эвакуироваться в Германию.

Тушили пожар вместе. Землю таскали со двора и засыпали языки пламени. Какими глазами смотрели на нас эти люди! Нет слов, чтобы описать их удивление. Они ждали, что мы придем для того, чтобы мстить за все то, что совершено их мужьями и братьями на нашей земле, но чтобы вот так рисковать своей жизнью ради спасения их детей и их самих от насилия своих же сородичей, – этого они не могли предположить. Вот уж чему поистине стоило удивляться. Да, именно так оно и было.

Стрельба не утихала всю ночь. То и дело ночную темноту рассекали трассирующие очереди немецких пулеметов. Передовые роты 126-го полка, на участке которого действовали наши самоходчики, закрепились и активных боевых действий не вели, но на пулеметную стрельбу гитлеровцев отвечали своей пулеметной стрельбой. Минометчики довольно успешно вели огонь по оживающим пулеметным гнездам. Нам стрелять командир не разрешил, чтобы потом не пришлось менять огневую позицию.

«Засекут, – оправдывался он, – а потом в темноте ищи удобное местечко. До утра подождем».

Действительно, утром тимаковская самоходка, продвигаясь по улице за наступавшей пехотой, накрыла несколько пулеметных точек, но и сама чуть было не стала жертвой одного фаустпатронщика. Спасибо ребятам из роты стрелков – заметили своевременно подкрадывавшегося немца. Боец ударил его прикладом автомата по голове в тот момент, когда тот целился в самоходку.

После боя Валентин Моисеев из этого экипажа ходил искать того бойца, но, к сожалению, никто не сознался, а жаль. За такую помощь надо не раз расцеловать этого бойца. Этот случай он мне рассказал, когда уже закончились бои в городе.

Что греха таить, роты стрелков редели, и с каждым днем все меньше становилось активных бойцов. Порой во взводе было по 5–6 человек, но задачи ставились такие же, как и полноценному взводу, и выполнять их надо было. Надо было очищать дом за домом. Гитлеровцы сопротивлялись до последнего. Удерживали каждый этаж, каждый чердак.

Нам, самоходчикам, у которых не было боевых машин, тоже порой приходилось помогать нашей пехоте в пешем строю. К этому времени я был почти здоров и готов выполнять любые боевые задачи. Но, честно говоря, нам с Иваном как-то не понять было действия нашего комбата, который старался нас удерживать чаще возле себя. Не пускал туда, где, по его мнению, была стопроцентная опасность. Лично мне казалось, что он нас бережет и опекает, боится за нас, как за своих родных детей. Может, это и так, или, во всяком случае, мне казалось, что так.

Он давал такие поручения, чтобы мы были у него на глазах и он смог в любое время вмешаться и подсказать. Он отлично знал всю нашу жизнь. Ведь моя и биография Ивана Староверова как две капли воды были похожи. Близился конец войны, мы это чувствовали, и погибнуть на пороге победы было бы обидно. Он это понимал и, зная наше молодое безрассудство, а порой, откровенно говоря, ухарство, старался направлять нашу деятельность в нужное русло, чтобы не дать нам погибнуть глупо. Но все же мы были с ребятами во всех делах и не оставляли. И когда вдруг возникала необходимость прочесать этажи дома или очистить подвалы, мы также были вместе со всеми.

Данциг хоть и польский город, но немцы сумели его онемечить. В городе было очень мало жителей польской национальности, но были и русские, белорусы, латыши, литовцы – это те, кого немцы вывезли из родных мест и привезли сюда насильно, чтобы заставить их работать на себя. В городе были судоверфи, где немцы восстанавливали свой флот. В городе было много различных ремонтных мастерских, где немцы ремонтировали боевую технику и везде заставляли трудиться эту рабочую силу. В основном это были молодые люди, чаще женщины и девушки. Мужчинам и молодым парням уготавливалась другая судьба. На одном дворе небольшого заводика или фабрики мы видели тюки, набитые человеческим волосом. А рядом, на складе, была и готовая продукция: матрацы и кресла, где для набивки использовался человеческий волос. Увидев такое количество волос, свой волос становился дыбом, ведь это сколько надо людей погубить? Позже мы узнали многое о жестокостях фашизма, чего мы в ходе войны не могли знать.

Город дымился, повсюду были видны следы недавних пожарищ, и только усилия наших бойцов способствовали тому, что многие дома были спасены от полного уничтожения. Серые дома, черные глазницы окон, выгоревшие чердаки обнажили обрушенные артиллерийским огнем крыши, горы битой черепицы и битого стекла на тротуарах – все это гнетуще действовало на настроение. Многие улицы были завалены различными вещами, которые немцы наскоро выбрасывали на улицу, стараясь соорудить баррикады и преградить путь нашим частям.

Дивизия наша наступала с западной стороны, со стороны Оливы. Нам почему-то казалось, что с западной стороны немного меньше будет сопротивления, но это только так казалось. Немцы везде дрались с яростью, и каждый дом, каждый квартал брался с боем, и мы несли потери. И после того, как нам казалось, что уже все, дом взят, немцев вышибли, мы снова и снова прочесывали каждый этаж, чтобы не получить пулю в спину.

Запомнился случай, когда несколько бойцов, в том числе и мы с Иваном Староверовым, получили задачу проверить ближние дома. Вдвоем мы вбежали в один из подъездов и последовательно начали осмотр. На первом этаже не было никого. Дойдя до второго этажа, мы разделились. Иван вошел в квартиру, выходящую окнами во двор, а я на улицу. Не успел я сделать и пяти шагов внутрь, как услышал за спиной хриплый голос на немецком языке: «Хенде хох!» Эта фраза мне была хорошо известна. В комнате между двух окон в простенке было вмонтировано зеркало от пола до потолка. В зеркале я увидел себя, а за спиной у себя – немца с автоматом в руках, направленным мне в спину. Не сразу мне пришло в голову решение труднейшей для меня задачи. Я стоял и ждал. Вот-вот мне в спину вонзятся пули, и охнуть не успеешь. Немец медлил и продолжал стоять с направленным на меня автоматом.

Теперь трудно вспомнить, сколько прошло времени, пока мы стояли в таких позах. Вдруг я увидел, что из двери левой комнаты в немца что-то было брошено. Он инстинктивно поднял автомат, и мне показалось, что вздрогнул. Этого мгновения было достаточно, чтобы я выхватил из-за отворота куртки пистолет, который у меня был на взводе, и произвел в немца два выстрела. Он рухнул к моим ногам. И тут я увидел свою спасительницу. Это была девушка, которая была в этом доме в прислугах. В комнату она пришла за вещами, потому что все жильцы дома прятались в подвале.

Девушка оказалась русской, угнанной из города Гдова Ленинградской области, звали ее Носова Мария. Увидев меня, она не успела предупредить, что мне грозит опасность, но, улучив момент, бросила в немца подставку для цветов. Спасибо ей за оказанную помощь. Я постоял в нерешительности, не зная, что делать, и в это время вбежал Иван. Поняв, что произошло, он взял автомат в руки и обнаружил, что в автомате не было ни одного патрона. Тут я понял, почему он не стрелял мне в спину.

Но ведь я не знал, что у него нечем в меня стрелять. Счастье было на моей стороне. Я даже не успел испугаться. Но когда я стоял над трупом того немца, мне стало не по себе. Мелкая дрожь пробежала по всему телу. Я смотрел на человека, от которого несколько минут назад зависела моя жизнь. Из этого состояния меня вывело прикосновение к плечу Ивана. Он протянул мне автомат этого немца и сказал: «На, возьми, пригодится, а то с пистолетом не навоюешь».

Девушку мы с Иваном отвели к старшине Смоле, который быстро нашел ей работу. Дня два она работала у него на кухне, но потом всех советских людей стали собирать на специальные пункты для того, чтобы возвратить к родным местам. Многим из них пришлось еще раз пережить горе, которое было посеяно войной. У многих не оставалось ни дома, ни родных, они возвращались на пепелища. Приходилось начинать все сначала.

Понадобятся годы, чтобы залечить раны, но останутся навсегда раны в душе, которые не поддаются никакому лечению. Давно прошла война, но люди моего поколения никогда не забудут всю горечь несчастий и людских страданий, через которые пришлось им пройти. Я рассказываю это для того, чтобы наши дети и внуки знали, что война, кроме страданий и боли, ничего людям не приносит.

Наконец 30 марта город был окончательно очищен от гитлеровцев.

За время штурма города части и соединения перемешались, трудно было разобраться, где границы частей. На одной улице можно было встретить штабы нашей 70-й армии и 65-й армии. Но это нисколько не мешало нам быть радостными и веселыми, потому что это были свои – наши, советские, родные и близкие. Мы все вместе одолели врага, и это было главное.

Понемногу утихала стрельба. Не стало привычного сплошного фронта, гула артиллерийской канонады. Как-то странно было слушать тишину, от которой мы отвыкли. Собираясь у полевой кухни, звеня котелками и ложками, можно было услышать разговоры о том, что там, где-то далеко позади, дома, готовятся к севу, пустили электростанцию, наладили водопровод, открыли детский сад. Жизнь начинала возрождаться. Это все радовало наши сердца.

Утро 31 марта было солнечным и без канонады. Весна 45-го в прибалтийских землях была дождливая, и редкие дни выглядывало солнце из-за свинцовых туч, а тут как будто по заказу – яркие утренние солнечные лучи ласково светили и своим теплом грели и без того загоревшие и закоптелые лица моих товарищей. Не слышно разрывов снарядов, нет постоянной пулеметной трескотни. Только изредка можно было услышать отдельные выстрелы.

Такая тишина не могла быть не замеченной жителями города, которые во время боев прятались в подвалах, бункерах и еще кто знает где. И вот потихоньку, одиночками, робко, где крадучись, где из-за угла, они начали выглядывать и выползать на свет божий: женщины, старухи и старики и конечно же вездесущие дети. Кое-где встречались и мужчины. Поначалу было трудно разобраться, кто есть кто. То ли это «цивильный», то ли переодетый военный, но разбираться в этом, конечно, было нужно.

На нас эти люди смотрели настороженно, с недоверием. Кто знает, что это за люди – русские? Ведь о нас гитлеровская пропаганда распространяла самые страшные слухи. Среди этих людей были и те, кто не одну сотню километров бежали от нас сюда, ища спасения от советской армии, вынашивая в душе надежду, что наконец-то фюрер найдет силу и остановит победоносное продвижение русских. Но вышло все не так. Расчеты рухнули, никто нас не остановил, и мы пришли, пришли для того, чтобы рассчитаться за все содеянное на нашей земле. И теперь эти люди были во власти армии, пришедшей карать. Но странное дело, никто не грабит, не убивает, не арестовывает – наоборот, солдаты охотно помогают тушить пожары, растаскивают завалы на улицах, а вездесущие ребятишки, не стесняясь, подходят к солдатским кухням, и их визиты не безуспешны.

Солдаты, о которых столько говорилось страшного, делятся своим харчем с детьми, отцы которых только что вчера еще здесь, на улицах города, стреляли из автоматов и фаустпатронов в тех, кто делится своим куском хлеба. Так что же это за люди? Вот такой вопрос можно было прочитать на лицах женщин и стариков. А мы их понимали. Понимали потому, что мы прошли через эти муки и горе и готовы были подать руку помощи людям, терпящим бедствия.

Поблизости от дома, в котором расположился штаб нашего дивизиона, был сквер. На его газонах ярким весенним цветом зеленела травка. Начиналось пробуждение природы, наступала новая жизнь. По травке бродили три лошади, брошенные немецкими обозниками. Одна лошадь хромала – она была ранена в ногу, и на ноге выше колена у нее была запекшаяся кровь. Один солдат с куском сухаря пошел к ним, видимо, хотел их выловить и приспособить к делу. Странное дело – лошади и не пытались сопротивляться, а наоборот, та, которая была ранена, сама первая подошла к протянутой руке. Солдат что-то прокричал другому солдату, сидевшему у дома, и тот скрылся во дворе. Вскоре показалась девушка-санинструктор с сумкой и медикаментами. Лошадь спокойно стояла, пока ей оказывали помощь. Странного, конечно, ничего в этом не было. За многие недели, а то и годы войны лошади тоже привыкают к походной жизни и очень хорошо понимают людей и то, что происходит вокруг, конечно, в силу их животного разума. Так эти лошади приобрели новых хозяев. Они просто привыкли служить людям.

Возле длинного серого трехэтажного дома расположились артиллеристы, которые, используя свое свободное время, пыжевали свои орудия. Удары шеста по пыжу гулко раздавались по всей улице. Давно я не слышал такого шума. За время наступательных боев мы чаще обходились мытьем стволов орудий, а уж до пыжевания руки не доходили. Глядя на артиллеристов, наши самоходчики решили последовать их примеру. Мы с Иваном пошли помогать Алексею Ларченкову.

По улице двигалась колонна пленных немцев. Конвоируемая пожилыми солдатами, она направлялась за город. Где-то в районе Оливы был сборный пункт. Смотреть на пленных я не любил. Жалкие фигуры немецких солдат вызывали у меня отвращение. Были среди них и такие, которые шли с поднятой головой, стараясь показать, что их поражение не окончательно. И все же основная, я бы сказал, подавляющая масса пленных шла опустив низко головы, как бы стыдясь наших бойцов. Они ясно понимали, что это конец, конец гитлеризму. Что теперь будет с ними? Такой вопрос был в голове у каждого немецкого солдата. Многим из них еще придется вернуться к своим очагам, и они будут строить новую Германию, а пока у них в голове полный кавардак.

Они шли, медленно переставляя ноги. Мы с Иваном не дождались конца колонны и направились во двор, где наши ребята готовились чистить пушки. Не успели мы приобщиться к делу, как пришел Приходько и подозвал меня для разговора. Последние дни я его редко видел. Он обернулся, левая рука была забинтована. Я спросил: что у него с рукой? Оказалось, что осколком задело ладонь, но уже стало лучше и в медсанбат отправляться не пришлось. Иван Иванович сказал, что в штабе идет разговор о том, чтобы меня и еще двоих ребят отправить в тыл, то есть в Союз, учиться в военное училище. Как я на это смотрю?

Я сразу же заартачился. А почему меня? Что, я тут уже не нужен? Такой оборот дела я воспринял как обиду. Вот-вот война кончится, уже ясно, что нас перебросят на другой участок фронта, а это будет уже непосредственно в самой Германии, и выходит, что я не увижу того самого счастливого и радостного дня?! Тогда можно и поехать учиться, а пока мне и этих знаний хватает, чтобы победоносно закончить войну. Комбат поглядел на меня, каким-то особенно ласковым взглядом и здоровой рукой пошевелил мне волосы на голове: «Ладно, иди пока работай, а потом поговорим. Я думаю, что ты парень понятливый и разберешься, что к чему. Тебе и многим другим, как ты, предстоит еще служить долго, а это значит, надобность в командирах не отпадает, а, наоборот, возрастает. Впереди еще много-много будет дел – важных и нужных. Вот вы, молодые офицеры, и будете продолжать дело, начатое здесь на фронте. Подумай на досуге, голова».

Сказав это, он подтолкнул меня в спину к ребятам, которые взяли шест для прогонки пыжа, и пошел в сторону штаба. Я остался стоять в недоумении. От одной мысли, что мне придется расставаться с такими замечательными ребятами, ставшими мне родными, меня бросало в дрожь. Да я из госпиталя убежал ради того, чтобы не потерять их из виду, а тут добровольно уехать? Нет, ни за что, ни за какие коврижки. Да и война на исходе. Нет, не поеду. Насильно не пошлют. С такой твердой мыслью я взялся за шест и включился в общую работу.

Тем не менее совсем скоро я оказался в Киевском военном училище имени Фрунзе. Война для меня закончилась.

Затем была служба в Каунасе. Тяжело было, русских не любили, считали оккупантами. 50-е годы. На воротах гарнизона писали: «Русские янки, прочь из Литвы». Бывало, пойдешь на рынок, если услышат, русскую речь, ничего не продадут, отворачиваются будто не слышат. Много было покушений на советских офицеров, убивали целые семьи. Поднимали гарнизон по тревоге… Иногда на полигон на ученья ездили прямо с семьями, жили в палатках в лесу, так как опасались нападений банд.

В 1954 году меня перевели в Ригу. В Латвии обстановка была чуть «получше». Тут прошли 4 года моей службы, затем был перевод на Дальний Восток. Шерловая Гора, Чульман. Затем – Якутия, Ленск, Шилка, Ононский район.

Много раз был награжден грамотами и благодарностями.

Однако из-за болезни жены был вынужден оставить службу, уйти в запас и уехать из Забайкалья на Украину.

Охраняется законодательством РФ о защите интеллектуальных прав. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.