II

Главным образом, под влиянием этих соображений из области внешней политики я принял решение сообразовывать каждый шахматный ход внутри страны с тем, усиливает он или ослабляет впечатление прочности нашего государственного могущества. Я говорил себе, что нашей очередной главной целью является самостоятельность и твердость по отношению к загранице, что ради этого необходимо не только фактически устранить раскол внутри страны, но и избегать малейшего намека на нечто подобное за границей и в Германии; что лишь в том случае, если мы достигнем независимости от заграницы, мы будем свободны и в [сфере] нашего внутреннего развития и заведем у себя тогда настолько реакционные или же настолько либеральные порядки, насколько это окажется справедливым и целесообразным; что мы можем отсрочить [разрешение] всех вопросов внутренней [политики], пока не обеспечим во-вне [осуществление] наших национальных целей. Я не сомневался в возможности дать королевской власти необходимую силу, чтобы отрегулировать наши внутренние часы, если мы предварительно достигнем во-вне свободы жить в качестве великой нации самостоятельно. До той поры я готов был платить по мере надобности blackmail [отступное] оппозиции, чтобы в первую очередь быть в состоянии бросить на чашу весов всю нашу мощь и [использовать] в дипломатии видимость этой объединенной мощи и возможность развязать в случае нужды также и революционные национальные движения против наших врагов.

На одном из заседаний комиссии ландтага мне был сделан запрос прогрессистской партией, располагавшей, повидимому, сведениями о намерениях крайней правой, готово ли правительство ввести прусскую конституцию в новых провинциях. Уклончивый ответ вызвал или воскресил бы недоверие конституционных партий. Я был убежден, что вообще не следовало тормозить развития германского вопроса сомнениями в верности правительства конституции; каждое новое проявление розни между правительством и оппозицией усилило бы внешнее сопротивление национальным новообразованиям, которого следовало ожидать от иностранных держав. Но мои попытки убедить оппозицию и ее ораторов, что им следовало бы в данное время отодвинуть внутренние конституционные вопросы на задний план, что, лишь объединившись, германская нация будет в состоянии упорядочить свои внутренние отношения по своему усмотрению, что теперь наша задача заключается в том, чтобы создать такую возможность для нашей нации, — все эти соображения не имели никакого успеха, встретившись с ограниченной и захолустной партийной политикой ораторов оппозиции. В вызванных ими прениях национальная цель выдвигалась на первый план слишком сильно не только по отношению к загранице, но и по отношению к королю, который тогда еще имел в виду в большей мере величие и могущество Пруссии, нежели конституционное единство Германии. Честолюбивые расчеты в этом направлении были ему чужды; императорский титул он еще в 1870 г. пренебрежительно называл более высоким чином, на что я ему возражал, что его величество во всяком случае уже обладает, согласно конституции, правами и компетенцией, соответствующими положению императора, и что титул «императора» содержит лишь внешнюю санкцию, в известной степени подобно тому, как если бы офицер, которому поручено командовать полком, был бы окончательно назначен командиром. Династическому чувству больше льстило осуществлять соответствующую власть непосредственно в качестве наследного прусского короля, а не избранного и конституционным законом возведенного [на престол] императора, аналогично тому, как командующий полком принц предпочитает, чтобы его называли не господин полковник, а ваше королевское высочество, а граф в чине лейтенанта — не господин лейтенант, а господин граф. Я должен был считаться с этими особенностями моего государя, если хотел сохранить его доверие, а без короля и его доверия мой путь в германской политике был вообще непроходим.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.