1

1

Корпус Ребиндера готовился в Пиаченце к встрече с любимым полководцем.

С вечера все чистились, бывалые солдаты рассказывали о Суворове и его победах. Рано поутру на равнине, среди кукурузных полей и виноградников, построились в каре три мушкетерских полка, егерский полк, три сводных гренадерских батальона и два казачьих полка — десять тысяч храбрейших воинов. Сверкала медь гренадерок и пуговиц на темно-зеленых с красными отворотами мундирах, сверкали золоченые офицерские нагрудные знаки, сверкала синяя сталь русских штыков.

Стены Пиаченцы сплошь покрыты были толпою горожан. Синими мундирами выделялись среди них раненые французы, покинувшие гофшпиталь, чтобы увидеть своего победителя. Все взоры обращены были на дорогу.

Сержант Ребиндерова полка Яков Старков от радостного волнения всю ночь не смыкал глаз. И вот, вот он, отец Александр Васильевич! Фельдмаршал быстро ехал верхом, окруженный многочисленной свитой.

«Если бы не мать родная — святая дисциплина, удерживавшая в рядах ратников, — думалось Старкову, — то все войско кинулось бы к нему навстречу». Суворов остановил коня, разом оглядел солдат и громко сказал:

— Здравствуйте, братцы! Чудо-богатыри! Старые товарищи, здравствуйте!

В ответ солдаты кричали ему приветствия — кто что мог и у кого что милого было на душе. Наконец громовое «ура» покрыло все.

Затем Суворов приказал начать экзерцицию, продолжавшуюся не более часа. По окончании учений корпус повзводно прошел мимо фельдмаршала. Находившиеся в его свите австрийцы удивлялись стройности фронта, молодцеватости и ловкости солдат, их веселому виду.

Войска остановились. Суворов подъехал прямо к полку Ребиндера, и батальоны тесно сомкнулись вокруг него.

— Побьем неприятеля! И нам честь и слава, — летели над войсками его слова. — Глазомер! Быстрота! Натиск! Неприятель нас не чает, щитает нас за сто верст, а коли издалека, на двух, трестах и больше. Вдруг мы на него, как снег на голову. Закружится у него голова! Атакуй, с чем пришли; с чем Бог послал. Конница, начинай! Руби, коли, гони, отрезывай, не упускай! Пехота, коли в штыки! Братцы, вы богатыри! Неприятель от вас дрожит! Вы русские!..

И крик десяти тысяч солдат: «Веди нас, отец наш! Рады стараться! Ура!» — огласил окрестности Пиаченцы.

Когда Суворов уехал, командиры полков и батальонов повели к фельдмаршалу старых его знакомых. С какой радостью воротились под вечер старики и чего не наговорили солдатам. Гренадер Огонь-Огнев рассказывал:

— Лишь вошли мы в огромную горницу — залу, как навстречу отец наш: «Здравствуйте, старые товарищи! Русские витязи!» — и подошел ко мне: «А, Михайло Михалыч! Здравствуй, Миша!» — и поцеловал меня «Здоров ли ты, Михайло Михалыч? Помнишь, как на Кинбурнской косе спас меня от смерти? Пора нам с тобою, Миша, на покой. Кончим эту войну, и ты поедешь ко мне, будешь за моим столом. О, какой же ты лысый, Миша, — с доброю улыбкой добавил Александр Васильевич, — какой стал старый ты, Михайло!» — и сунул мне в руку вот что…

Тут Огонь-Огнев показывал солдатам в тряпочке четыре золотых червонца, сам плакал и смеялся и продолжал рассказ:

— Нас было человек около полусотни. И почти всех по именам помнил Александр Васильевич! Кто с ним был в Крыму, на Кубани, кто на Пруте, при Рымнике, на Дунае и в Польше, — со всеми он поговорил и всякому нашел свое слово ласковое. Напоследок он сказать изволил: «Прощайте, братцы, покудова! Увидимся! Кланяйтесь от меня всем, всем чудо-богатырям!»

Генерал-лейтенанта Ребиндера Суворов ценил и любил, называл его просто Максимом, но, считаясь со старшинством, отдал его корпус под начальство Розенберга, а корпус последнего — Дерфельдену. Войска расположились лагерем при Александрии, занимаясь маневрами и ученьями. 28 июня с наступлением темноты фельдмаршал приказал произвести примерный приступ на стены города, и французский гарнизон, все еще сидевший в цитадели, с удивлением наблюдал за действиями русских. Быть может, этого и добивался Суворов.

Ровно месяц оставался деятельный и пылкий полководец на одном месте, принужденный ожидать сдачи александрийской цитадели и Мантуи. Неприятельская армия, укрывшаяся за Апеннинами, находилась в столь расстроенном состоянии, что и помышлять не могла о каких-либо наступательных предприятиях. В Средней и Южной Италии французов повсюду теснили и гнали. Суворов получил письма от адмирала Ушакова и кардинала Руффо о падении Неаполя, где главную роль сыграли пятьсот русских матросов во главе с капитан-лейтенантом Белле.

Командующий обратился к австрийскому офицеру, привезшему письмо от Ушакова:

— Здоров ли друг мой Федор Федорович?

Суворов высоко ценил и любил Ушакова, видя в нем близкого по таланту военачальника. Когда он узнал о взятии русским флотом в феврале 1799 года крепости Корфу, то сказал ближним: «Великий Петр наш жив! Что он по разбитии в 1714 году шведского флота при Аландских островах произнес — „Природа произвела Россию только одну; она соперницы не имеет!“ — то ли теперь мы видим. Ура русскому флоту! Генрих IV написал знаменитому Крилену: „Повесься, храбрый Крилен, мы победили при Арке, а тебя там не было!“ Я теперь говорю самому себе: „Зачем я не был при Корфу хотя бы мичманом“».

Так как австриец молчал, фельдмаршал повторил свою фразу:

— Здоров ли Федор Федорович?

Тот не понимал, о ком его спрашивают. Фукс быстро шепнул ему, что об Ушакове.

— Ах да, — опомнился он, — господин адмирал фон Ушаков здоров.

Суворов мгновенно вспыхнул:

— Возьми себе свое «фон» и раздавай кому хочешь. А победителя турецкого флота на Черном море, потрясшего Дарданеллы и покорившего Корфу, называй Федор Федорович Ушаков!

Он тут же ушел с Фуксом к себе в кабинет.

Кардинал Руффо в письме своем приписывал успех единственно победам Суворова: они отвлекли все силы Макдональда к Треббии, и тот принужден был оставить в неаполитанских областях только малочисленные гарнизоны. В присланном пакете фельдмаршал нашел заметки русского очевидца, которые зачитал Фукс:

— «По вступлении войск в Неаполь калабрийцы буйствовали с беспримерной кровожадностью: убивали всех, кто только носил имя якобинца, и невинно и произвольно, грабили домы, неистовствовали с несчастными женами и безвинными детьми. Более двух тысяч домов были разорены. Христианская армия в ужасах превзошла революционную. Во многих улицах жарили пленных, подымали их на штыки. Были чудовища, которые сосали кровь из убиенных. С великим трудом удержал Руффо от пожара хлебные магазейны, в которых спрятались до шестисот патриотов. Русские смотрели с омерзением на таковые бесчеловечия. Они не оставались хладнокровными зрителями: бросались, исторгали невинные жертвы из рук убийц, и сим героизмом в человеколюбии покрыли себя славою, которая в летописях здешних пребудет вечною…»

Слушая Фукса, Суворов содрогался, а потом встал, перекрестился и сказал:

— Трусы всегда жестокосерды!

При подписании письма к Ушакову фельдмаршал добавил что-то, но так премелко, что Фукс не мог разобрать.

— Не надседайся, — улыбнулся Суворов, — это на турецком языке поклон союзному адмиралу Кадыр-Абдул-бею.

После, встретив Фукса, Ушаков уверял его, что турок, прочитавший эти строки, восхищался и не хотел верить, будто их столь правильно начертал русский.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.