4
4
Появление союзных войск в двадцати верстах от Милана повергло в ужас французских комиссаров, пребывавших в столице Цизальпинской республики. Вместе с дивизией Гренье они покинули город и поспешили на запад, в Турин. В миланской цитадели был оставлен гарнизон под командованием генерала Бешо.
Донские казаки окружили город, взломали ворота и, отразив вылазку из замка, погнали французов, из которых многие погибли, а многие попали в плен. Как и в других городах Италии, уставшие от поборов и грабежей миланские жители истребляли деревья вольности, фригийские колпаки, стирали надписи — «Свобода, братство, равенство». Тем временем к Милану подходили дивизии Отта и Цопфа, за ними Фрёлих и Кейм. Суворов остановил войска в нескольких верстах от города, отложив торжественное вступление в Милан до 18 апреля, светлого дня Пасхи.
К вечеру неподалеку от палатки фельдмаршала разбит был большой шатер — походная русская церковь. Тысячи солдат и офицеров в глубокой задумчивости ожидали начала службы. Здесь находились не одни русские. Католическая Пасха уже миновала, но из австрийского лагеря пришли сербы, словаки, валахи послушать пасхальные песнопения.
Ночная тьма поглотила лица, ярко освещен был только походный шатер. Подъехало несколько колясок с русскими и австрийскими генералами. Суворов вышел из первой в отечественном фельдмаршальском мундире и при всех орденах.
Убранство военной церкви было скромным — полотняный, натянутый на рамах иконостас с прикрепленными немногочисленными образами, настланный из досок амвон и два-три медных подсвечника. Лишь только полководец появился, в храме началась служба. Старик священник, один из суворовских чудо-богатырей, поднял крест, за ним двинулись офицеры с ветхими хоругвями, расшитыми стеклянными бусами и шелками, далее хор певчих, сам фельдмаршал с тихо мерцавшей в руках восковой свечкой, австрийские и русские генералы.
На пути следования крестного хода к нему присоединялись новые массы людей. Пламя десятков тысяч свечек трепетало во мраке.
— Утренюем утренюю глубоку! — запевал дрожащим старческим голосом священник.
— И вместо мира песнь понесем Владыке! — подхватывал хор, в котором выделялся голос фельдмаршала.
— Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! — и этими словами мирная тишина ночи была нарушена. На равнине, около походного храма загремели сотни орудий.
Наутро колонны потянулись к Милану.
Незадолго до того Розенберг представил Суворову двух русских чиновников, посланных в войска для тайного надзора за политическими вольнодумцами. Фельдмаршал выбежал к ним, утирая лицо тряпицей.
— Кто это такой? — спросил он у Розенберга, показывая на одного.
— Это статский советник Фукс.
— Ах, помилуй Бог, какой ты худощавый! — удивился Суворов, оглядывая его от косицы до башмаков. — Тебе надобно со мною ездить верхом! А это кто?
— Статский советник Башловский.
— Ах, как же ты толст! — сказал Башловскому фельдмаршал. — Я к тебе залезу в брюхо, когда озябну.
Впрочем, познакомившись с Фуксом покороче, фельдмаршал взял его к себе «по всем военным письменным делам» и не расставался с ним в продолжение всей кампании. В день въезда в Милан, решив подшутить над жителями, Суворов приказал Фуксу, одетому в шитый дипломатический мундир, ехать впереди пышной свиты. Сам фельдмаршал в белом австрийском кителе держался поодаль.
У городских ворот Суворова встретил Мелас. Престарелый генерал, видя, что фельдмаршал хочет его обнять, потянулся к нему и, потеряв равновесие, упал с лошади.
Народ теснился на улицах, все гремело от криков:
— Да здравствует Суворов!
В ответ на приветствия Фукс важно раскланивался. В странном, на первый взгляд, поступке фельдмаршала таился свой иронический смысл: так же восторженно три года до того миланцы встречали Бонапарта.
Суворов поселился в доме герцогини Кастильоне, там же, где останавливался перед тем Моро. Расставаясь с Фуксом, полководец поблагодарил его:
— Егору Борисовичу спасибо! Хорошо раскланивался, помилуй Бог, как хорошо!
В тот же день Суворов присутствовал на приеме, организованном хозяйкой дома. Он был учтив, любезен и остроумен. Когда тридцатилетняя герцогиня представила ему свою двенадцатилетнюю дочь, то фельдмаршал воскликнул:
— Помилуйте, сударыня, вы еще сами молоденькая прелестная девушка!
Когда же он услышал, что герцогиня разведена с мужем, то сказал:
— Я еще не видал в свете чудовища! Пожалуйста, покажите мне его!
В честь Суворова назначено было молебствие в соборе. Войска выстроились на городских улицах шпалерами. Между их рядами в парадной позолоченной карете ехал полководец, надевший австрийский фельдмаршальский мундир и все награды. У входа в собор Суворова приветствовал архиепископ, которому русский командующий отвечал по-итальянски. Для фельдмаршала в церкви устроили почетное место на возвышении, покрытое красным бархатом с золотыми украшениями. Суворов, однако, отказался стать туда и молился со всеми. Когда полководец вышел, миланцы стали бросать ему под ноги венки и цветы, падали ниц и пытались поймать полу его мундира.
— Как бы не затуманил меня весь этот фимиам, — говорил он потом, — теперь ведь пора рабочая!
Дома его ожидал парадный обед, на который были приглашены знатнейшие жители города и австрийские генералы. Суворову представили пленных французских военачальников, которых он также позвал к себе, похристосовался с ними в честь светлого воскресенья и заставил их по-русски отвечать «Воистину воскрес». Один из пленников, Серюрье, в разговоре с фельдмаршалом заметил, что его атака Адды была слишком смелой.
— Что делать, — с иронией отвечал Суворов, — мы, русские, воюем без правил и без тактики. Я еще из лучших.
Он совершенно очаровал Серюрье любезностью, приказал вернуть ему шпагу, сказав при этом: «Кто владеет ею так, как вы, не может быть лишен ее», — и отпустил французского генерала в Париж, взяв с него честное слово не воевать в эту кампанию против союзников. Серюрье пытался воспользоваться благосклонностью фельдмаршала и просил освободить весь сдавшийся отряд. Суворов не уступил ему на этот раз, хотя и сказал, что «черта эта делает честь вашему сердцу». Он заверил француза, что с пленными будут обходиться хорошо, выразил надежду встретиться скоро в Париже и просил перевести ему двустишие Ломоносова:
Великодушный лев злодея низвергает;
Но хищный волк его лежащего терзает…
Когда Серюрье вышел из комнаты, у него невольно вырвалось восклицание:
— Какой человек!
Все эти дни Милан жил разговорами о Суворове и его армии. Особое любопытство вызывали бородатые казаки, которых итальянцы прозвали «русскими капуцинами». По случаю светлой недели солдаты русского корпуса, встречаясь, всякий раз христосовались, изумляя миланцев, не понимавших, отчего это они так нежно целуются на каждом шагу. Впрочем, солдаты считали своим долгом христосоваться и с итальянцами, и те исполняли этот обряд с немым удивлением.
Только три дня оставался Суворов в Милане. Поручив административные заботы Меласу, он принялся обдумывать план дальнейших действий. Хотя на улице стояла настоящая теплынь, фельдмаршал приказал вытапливать печь, отчего в его комнатах царил жар, словно в парной. Собравшиеся у него маркиз Шателер, секретарь Фукс и квартирмейстер Края Антон Цаг, все в мундирах, с напудренными прическами, страдали, но терпели. Один русский полководец, в нижней белой рубахе и босой, чувствовал себя, по-видимому, превосходно. Он быстро просматривал карты, ворохом лежавшие на столе, и время от времени высказывал свои соображения Шателеру о предстоявшем походе.
Форсированием Адды Суворов уже превзошел ту цель, которой ограничивались помыслы австрийского двора. Правда, за спиной у союзников оставались занятые французами крепости Пескиера и Мантуя на реке Минчио да блокированная Секендорфом и Гогенцоллерном Пицигетоне на Адде. Русский командующий беспрестанно получал из Вены напоминания о скорейшем взятии Мантуи. Но не в его правилах было тратить драгоценное время на осаду. Это только дало бы возможность остаткам разбитой армии Моро, откатившейся в Пьемонт, оправиться и собраться с силами. Ожидалось также, что армия Макдональда объединится с гарнизонами, разбросанными в Южной Италии, и двинется на север. Суворов ясно видел, что главная его задача — не допустить соединения армий Макдональда и Моро. Все остальное он считал побочным, второстепенным.
Однако приходилось считаться и с требованиями гофкригсрата. После несчастий, постигших австрийцев под Мантуей в 1796–1797 годах, в период наполеоновских побед, им казалось, что в ней сосредоточено все благополучие.
— Барон Тугут именует в письмах Мантую неприступною твердынею и ключом Италии! — скороговоркой проговорил Суворов. — Она будет взята другом моим Краем. Но зачем лгать, называть ее первейшею? Так величает ее Бонапарт. Верно, он хочет прикрасить свое хвастовство и прикрыть свои ошибки! Крепость, которую Бонапарт взял в один месяц и двадцать пять дней, не заслуживает такого пышного названия. Один солжет, а тысячи повторяют!
Он подбежал к Цагу и выхватил план Мантуи из его рук:
— Вот она! Где же ее неприступность? Бастион и равелин по обеим сторонам ворот! Это и пугает. Вся сила ее в форте Сен-Джордже. Зато какие выгоды для осаждающих! Если они овладеют башнею Терезе, в их руках шлюзы. Спусти их — осушишь каналы!
Фельдмаршал вернулся к столу и нашел другую карту:
— Зачем не говорят о Тортоне? Вот крепость, стоящая на высоте скалы и обошедшаяся в пятнадцать миллионов королю Сардинскому. Она неприступна! Ни гаубицы, ни бомбы ее не достигают! Она превосходит Мантую — и будет также в наших руках!
В плане, продиктованном маркизу Шателеру, предполагалось, что союзные войска разделятся на две части. Уступая венским тактикам, Суворов выделял двадцатипятитысячную армию Края для осады Мантуи и охранения Вероны, Леньянго, Брешиа. Для наступательных действий у него оставалось тридцать шесть тысяч солдат — восемнадцать тысяч русских и столько же австрийцев. С этой армией он собирался перейти реки Тичино и По, разбить Макдональда, а затем обратиться к Турину против Моро. С тыла Макдональду должны были угрожать неаполитанские войска вместе с русскими, английскими и турецкими десантными отрядами. Связь между частями союзной армии будет осуществлять корпус Гогенцоллерна. Саму миланскую цитадель обложит генерал Латерман, а с запада его прикроет генерал Вукасович. Со стороны Швейцарии Северную Италию охраняют отряды Тирольской армии.
Все масштабнее, все шире становились суждения русского полководца. Он размышлял о роли других союзных армий — Тирольской и Рейнской, говорил о возможности изгнания из Швейцарии французских войск. Восхищенные слушатели едва успевали следить за полетом его мысли. Цаг между тем снял с себя галстук и мундир. Внезапно фельдмаршал остановился, поглядел на него и бросился целовать:
— Люблю, кто со мною обходится без фасонов!
— Помилуйте! — воскликнул Цаг. — Здесь можно сгореть.
— Что делать, — засмеялся Суворов, — ремесло наше такое! Быть всегда близ огня. А потому я здесь от него не отвыкаю.
В кабинет вошел выбритый до синевы темноволосый гигант Милорадович, любимец Суворова, молодой и беззаботный весельчак.
— Знаешь ли ты, — обратился к нему фельдмаршал, — трех сестер?
— Знаю, ваше сиятельство! Вера, Надежда, Любовь!
— Так! — подхватил командующий. — Ты русский, ты знаешь! С ними слава и победа, с ними Бог!
Еще до получения грандиозного плана русского фельдмаршала император Франц выслал рескрипт, перечеркивавший всю идею Суворова. Командующему Итальянской армией вменялось в обязанность ограничить «главные действия свои левым берегом реки По», «особенное же внимание» обратить «на обеспечение себя в завоеванных областях покорением находящихся в них крепостей, какова, например, Мантуа». Гофкригсрат был явно перепуган обширными и смелыми замыслами Суворова. В специальных дополнениях к рескрипту вновь ограничивались его наступательные действия.
Впрочем, рескрипт из Вены поступил тогда, когда союзная армия перешла уже на правый берег реки По. Суворов не собирался ожидать ответа в Милане.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.