2

2

В середине ноября 1796 года Суворов перебрался из Тульчина в село Тимановку, где занял уютный двухэтажный дом. Отсюда руководил он своими войсками.

Не будучи никогда человеком близким ко двору и, следовательно, не зная толком истинного характера наследника, старый фельдмаршал первое время даже радовался происходившим переменам, хвалил нового государя за то, что тот «повалил кумиров» — прежде всего семейство Зубовых. Что беспокоило Суворова, так это тянувшееся с 1795 года так называемое дело Вронского; некоего секунд-майора, подавшего в Варшаве донос на злоупотребления по провиантской части.

Хотя следствие установило вдесятеро меньшую цифру расхищений — шестьдесят две тысячи рублей вместо полумиллиона, открылась довольно неприглядная картина обмана доверчивого Суворова его ближайшими подчиненными — Тищенко и Мандрыкиным. Сам Вронский получил «яко доноситель» пятнадцать тысяч рублей, но затем возбудил против себя подозрение в корыстных злоупотреблениях и был отослан в свой полк. Теперь, почитая себя несправедливо обнесенным, он подал жалобу Павлу I. Тот приказал возобновить следствие, одновременно послав 15 декабря 1797 года успокоительный рескрипт в Тульчин:

«Граф Александр Васильевич. Не беспокойтесь по делу Вронского. Я велел комиссии рассмотреть, его же употребить. Что прежде было, того не воротить.

Начнем сначала. Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных, правда, и без того по одному глазу было.

Поздравляю с Новым годом и зову приехать в Москву, к коронации, есть ли тебе можно.

Прощай, не забывай старых друзей.

Павел.

Приведи своих в мой порядок, пожалуй».

Тон этого рескрипта был мягкий, почти дружеский, а предложение забыть старое (напомним, что Суворов почитался в последние годы любимцем Екатерины II) — благородным. Однако за вроде бы добродушными шутками, намеком на одноглазого Потемкина, за просьбой-постскриптумом старый фельдмаршал мог разглядеть и нечто иное, тревожное, грозное, а каждодневно умножавшиеся слухи о павловских реформах указывали на размеры надвигавшейся опасности для любимого детища — выпестованных им войск.

«Начнем сначала», — заявил новый монарх, восхотевший, не считаясь со славными традициями, совершенно переделать русскую армию. Тихая грусть овладевает душой Суворова. Авторитет государя для него безусловен, но не могут не вызвать протеста странные и вредные для армии павловские реформы. В этом воистину трагическом борении с собой великий полководец выказывает удивительное достоинство, неспособность поступиться выстраданными принципами даже перед монархом.

Фельдмаршал во власти «бури мыслей»: «Гордость приходит пред падением…», «На то благоразумие; не обольщайтесь розами, тернии под ними…» Затаенное сомнение растет: «А вежлив бывает и палач… недоверия не уменьшать и цветками какими не обольщаться…» По нескольку раз в день берется он за перо, помечая наверху листа: «на закате солнца», «поутру», «на вечер». Суворов словно оглядывает весь свой путь и подводит итог: «Я помню старую дружбу, ни в ком мне нужды нет, пекусь я только об общем благе, но паче желаю зло предварять…», «Родство и свойство мое с долгом моим — Бог, государь и отечество… Судьба всем правит…»

— Мне поздно переменяться! — повторял Суворов, все более вызывая раздражение Павла I нарушениями нового устава.

Фельдмаршал отправил в Петербург с частным письмом своего офицера — Павел приказал определить его в один из тамошних полков, а Суворову выразил неудовольствие, назвав подобное использование офицеров «неприличным ни службе, ни званию их». Не успел фельдмаршал получить этот рескрипт, как совершил сразу три провинности: просил разрешения переменить расположение подчиненных ему войск; получив распоряжение о роспуске казаков, хотел оставить у себя боевого генерала Исаева; наконец, самовольно дал отпуск в Петербург подполковнику Батурину. Последовал новый, резкий и раздраженный рескрипт. Еще не дошли эти повеления Павла, как Суворов вновь явил провинность: послал в Петербург капитана с донесением о том, что не получил никаких указаний о неупотреблении офицеров в курьерские должности. Последний дерзкий поступок был уже явным протестом против рутинной опеки.

Суворов решил вовсе устраниться от службы. В нововведенном уставе он легко узнает «прусские ухватки», «старую, протухлую» тактику Фридриха II. «Я лучше прусского покойного великого короля, — пишет он Хвостову, — я, милостию Божиею, баталии не проигрывал». Возмущаясь «бесполезной жестокостью в войсках», русский полководец отстаивает национальное достоинство, попранное в слепом подражании немецким порядкам: «Нет вшивее пруссаков. Лаузер, или вшивень, назывался их плащ; в штильгаузе и возле будки без заразы не пройдешь, а головной их вонью вам подарят обморок. Мы от гадины были чисты, и первая докука ныне солдат — штиблеты: гной ногам, за артельные телеги идут на половинное жалованье. Карейные казармы, где ночью запирать будут, — тюрьма… В слезах мы немцы».[2]

— Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять? — подводит он итог новациям Павла I в тактике, дисциплине, одежде солдат.

Его остроты ходят по всей России: «Косой не колоть, буклей не палить, пудрой не стрелять» или: «Пудра не порох, букля не пушка, коса не тесак, а я не немец, а природный русак».

Получив один за другим два высочайших выговора, объявленных по войскам, а затем отказ на просьбу о годичном отпуске, Суворов написал прошение об отставке. Однако Павел опередил его и уже 6 февраля на разводе отдал приказ: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь его императорскому величеству, что так как войны нет, и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».

Суворов был готов к выезду, но теперь даже на это требовалось какое-то особое разрешение. Еще полтора месяца провел «генерал, генералов» в бездействии в Тимановке и в Тульчине, наконец в последних числах марта, в три пополуночи отправился в Кобрин. Не было ни трогательного прощания с войсками, ни плакавших фанагорийцев. Уволенный от службы без ношения мундира и сдавший командование другому Суворов и не мог собрать войска или хотя бы один полк и сказать речь.

По рескрипту Екатерины II фельдмаршалу отошло обширное имение и замок в городке Кобрине, расположенном к западу от Бреста. Тогда же в самом парке был выстроен окруженный земляным валом простой деревянный одноэтажный господский дом в семь комнат. Со стороны города к усадьбе вела дорога, обсаженная огромными пирамидальными тополями.

В начале апреля 1797 года Суворов приехал из Тульчина в Кобрин, где уже хозяйничал подполковник Корицкий, его доверенное лицо. Почти одновременно с опальным фельдмаршалом в имение перебрались офицеры, которым он предложил оставить службу и стать его подручными, — полковник Борщов, подполковники Фальконе, Гесс, Тихановский, майоры Трескин, Гресснер, Тимашов, капитан Капустянский, ротмистры Павловский и Вишневский, поручики Ставраков, Матюшинский, Корбут, Покровский, штаб-лекарь Белопольский. Суворов снабдил каждого письмом на владение определенным количеством крестьян с землей и угодьями — тысяча сто восемьдесят четыре души на восемнадцать человек. Почти сразу же по прибытии отставной фельдмаршал начал заниматься в имении хозяйственными делами.

По его приказу все служебные здания были вынесены за черту сада, а в господском доме сложена была единственная на весь Кобрин русская печь — специально для приготовления любимой Суворовым гречневой каши. Неподалеку от дома выстроили небольшую часовенку. Помимо обычных занятий, фельдмаршал много гулял; несмотря на холод ежедневно купался в небольшом пруду, окруженном липами; часто посещал городскую Петропавловскую крепость, построенную в XVI веке. У церковной колокольни лежал огромный камень, прозванный в народе Суворовским: на нем, по преданию, старый полководец часто отдыхал.

Недовольная новыми порядками армия роптала. Вокруг имени Суворова, ставшего символом славных боевых традиций, множились легенды.

Вечером 22 апреля в Кобрине появился коллежский асессор Ю. А. Николев, предъявивший отставному фельдмаршалу именное повеление государя: «Ехать вам в Кобрин или другое местопребывание Суворова, откуда его привезть в боровицкия его деревни, где и препоручить Вындомскому (боровицкому городничему. — О. М.), а в случае надобности требовать помощи от всякого начальства».

Точно во сне простился Суворов с друзьями, подписал наскоро протокольную книгу с доверенными письмами своим офицерам и, даже не сделав никаких хозяйственных распоряжений, не взяв никаких ценных вещей, среди коих были бриллианты в триста тысяч рублей, помчался с Николевым в глушь новгородских лесов. После утомительного двенадцатидневного пути Николев передал фельдмаршала под надзор премьер-майору А. Л. Вындомскому, а сам вернулся в Кобрин, именем императора арестовал всех офицеров и повез в Киев, где их посадили в крепость. Проведенное дознание, однако, ничего не дало, офицеры возвратились — кто в Кобрин, кто в свои полки. Новгородскому губернатору П. П. Митусову Павел написал: «Имейте смотрение, чтобы исключенные из службы майоры Антинг, Гресснер и ротмистр князь Четвертинский, и подобные им свиты Суворова, не имели никакого сношения и свидания с живущим в Новгородской губернии бывшим фельдмаршалом графом Суворовым».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.