Ф

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ф

ФАШИЗМ

Русский фашизм

(2010)

Интервьюер: Как Вы объясняете тот факт, что в стране, победившей фашизм, появляются собственные фашисты? Многие из них, кстати, прикрываются православными идеями.

Это разные совсем вещи. Русский фашизм возник намного раньше, у казаков, это вообще начало XX века. И никакого отношения к германскому он не имеет.

То, о чем ты говоришь, так же пошло, как и многие сегодняшние казаки с лампасами, с чужими орденами, с погонами, с вермишелью в бороде, с нагайками. Они никакого отношения к казачеству не имеют, это ряженые.

У нас сегодня преобладает в стране институт ряженых. Ряженые кинематографисты: бандана, серьга, джип, стул, татуировка, кино снимаем…

Это связано со всеми сторонами жизни общества, которое предпочитает скороспелую любительщину медленному достижению высокого профессионализма.

К разговору о фашизме: Вы видели фильм «Россия-88» (стилизованный под документальный фильм Павла Бардина о современных русских неонацистах)?

Видел.

Важное ведь кино?

Оно было бы очень важным и нужным, если бы я в результате получил урок. А урок я получил бы, если бы там был другой финал. Я предлагал им свой вариант, но мне сказали: «Ну, это будет михалковский финал». Михалковский, но это – финал. А так он убивает сестру, ее любовника и кончает с собой.

И что?

Вот если картина заканчивалась хотя бы так: он убивает сестру, он убивает ее парня, он засовывает себе в рот пистолет, нажимает на спусковой крючок – а там патроны кончились. И он со всем этим остается. И вот сидит он вечером на лавочке у Большого театра в полной прострации, а его кто-то спрашивает: «Слушай, как пройти к Белорусскому вокзалу?» Он открывает глаза, поворачивается, а там негр стоит. И он вдруг начинает его рассматривать: у негра нос есть, уши, глаза… Тот на него смотрит: «Ты чего?» А он его просто рассматривает… и все.

Не надо меня кошмарить!

Я готов любую жестокость воспринять и простить, если я вижу в ней сострадание, исходящее от того, кто об этом говорит. Вот картина Гай Германики «Все умрут, а я останусь» – вроде бы чернуха страшная, но в ней столько боли! Она про себя рассказывает. Она не про кого-то рассказывает – вон, мол, там муравьи пьяные, мерзкие, отвратительные. Я вижу ее сострадание и уважаю его.

В вашем варианте финала это было бы кино о перерождении фашиста? Как-то не очень верится в реальность такого перерождения.

Но если он убил ее, его и себя, то он снял с себя ответственность! Нет человека – нет проблемы. А где раскаяние, сострадание, боль?..

А так фашист задумался о том, что у человека с черной кожей есть нос и ухо, и он слышит, и дышит, и глазами моргает. И в какой-то момент он может оказаться в ситуации – я продолжаю развивать, – когда тот его вытянет из ямы с говном, где бы он иначе утонул. Вот это – секундное прозрение…

Для меня это более открытый финал, который позволяет мне вдохнуть кислород. А так просто напугать сегодня ничего не стоит, потому что и так каждый день в новостях убивают пятьсот человек. (II, 64)

ФЕЛЛИНИ

(1994)

Говорить о Феллини очень трудно и очень легко.

Я, конечно, мог бы рассказывать об ощущениях, которые возникают от его картин. Но мне кажется, есть люди, которые имеют большее право говорить о Феллини много, серьезно и глубоко.

Я могу только сказать, что перед каждым своим фильмом я всегда смотрел и смотрю «8?». И фраза, которую произносит Мастроянни в роли Гуидо Ансельми, многое определяет в моей работе. Он говорит: «Я хочу говорить правду, которую я не знаю, но которую ищу». Я тоже хотел бы говорить правду, которую я не знаю, но которую ищу. С одним только добавлением (и, думаю, Феллини бы со мной согласился), ибо иногда приходится говорить жестокую правду: что жестокая правда без любви есть ложь.

Мне кажется, что самая большая сила Феллини, его мощь – в его неистребимом и неиссякаемом чувстве любви, которое может быть перемешано с печалью, радостью, иронией, сарказмом, чем угодно, но все эти проявления человеческого характера всегда пронизаны любовью. И думаю, именно этим Феллини был прекрасен и органичен. И думаю, что он не мог снимать по-другому. У него был совершенно моцартовский талант. То есть не было в этом ни особой силы воли, ни установки.

Он как птица, как соловей, о котором мы говорим: «Как он потрясающе поет!» А он просто по-другому не умеет. Дал ему Господь такой голос, дал такой гений – он так и поет. Поэтому и возникает ощущение легкости. Хотя, убежден, Феллини было совсем не так легко, как кажется….

Все-таки общество не терпит долгого успеха. Оно начинает сразу искать в человеке изъяны, говорить, что он исписался, исснимался, кончился. Это преследует всех великих художников у себя на родине: Куросаву в Японии, несмотря на весь пиетет по отношению к нему, Бергмана – в Швеции, Феллини – в Италии. При том, что снимают шляпу, уже позволяют себе, отойдя в сторону и надев шляпу, не без удовольствия отметить, что все-таки уже «не то». Это так облегчает жизнь людей с меньшим дарованием!

И Феллини, наверное, страдал, хотя это только мои личные ощущения, и они не должны быть прочитаны как мое знание Феллини, а только как предположение.

Он называл меня «маскальцоне», что означает «плут». Всегда был весел. И когда я говорил ему: «Здравствуй, гений!» – он краснел, румянился, как бы отказывался от этого, хохотал надо мной. Это была почти игра и уникальная возможность говорить с ним на его языке – ироничном, веселом, но полном любви, потому что я его действительно… да что там говорить!.. И в какой-то степени по характеру, именно по характеру, я надеюсь, умный читатель меня поймет, мы в чем-то были похожи. Это и определенная степень хулиганства, и ироничное отношение к тому или иному событию. Мастроянни, когда мы работали, сказал, что ему со мной достаточно легко, потому что он привык к такого рода общению, к импровизации, и я уловил в этом отзвук работы с Феллини. Я говорю это из других соображений, нежели из желания дотянуться до него.

Думаю, что он был очень раним. Особенно в последнее время, когда такого гигантского успеха, как после «8 ?» или «Сладкой жизни», уже не было…

Главной отличительной чертой великого художника является то, что его можно узнать по двум-трем кадрам. Есть масса режиссеров, посмотрев картины которых надо возвращаться к титрам, чтобы узнать, кто это снял.

А есть режиссеры, фильмы которых достаточно посмотреть две минуты, и ясно – Бергман, Куросава, Феллини. То есть существует некий энергетический заряд, которым Феллини заряжал свои картины – каждый кадр, каждый образ, каждый характер. Он не мог снимать кино, которое не касалось его лично. Это художник, который работал только «из себя». И, скажем, «Амаркорд» или «Город женщин» мог снять только тот человек, который снимал именно так.

Мне кажется, что Феллини в своем творчестве, как Толстой, освобождался от своих грехов. Я глубочайшим образом убежден, что Толстой наделял персонажей своими мучениями и страстями, чтобы освободиться от этих мучений и страстей и чтобы наполниться новыми.

Я не думаю, что фильмы Феллини можно разглядывать, рассматривать… Не надо искать монтажные стыки, не надо разбирать, как можно разобрать, скажем, Бергмана. Это другой талант, более конструктивный, более эстетизированный, ведь Бергман занимался поисками языка. Феллини, конечно, тоже занимался. Например, снять море в павильоне – это определенная эстетика, но это еще и игра! И снять «Репетицию оркестра» как шутку гения – тоже игра, которую не надо разглядывать пристально. Как нельзя разглядывать Моне; чем ближе вы к этой живописи, тем меньше видите – только череду мазков, и ничего больше. А для того, чтобы увидеть все, надо отойти на десять шагов. Как нельзя разбирать по нотам Моцарта, потому что думаешь, будет понятно – а ничего не понятно; попробуйте – и очарование исчезнет.

Мне кажется, что так и с Феллини… (II, 27)

(2005)

Феллини – это легенда.

Для нашей страны он стал тараном, который пробил брешь в идеологической стене, потому что в 1963 году получить на Московском фестивале Гран-при за картину «8 ?» – это было невероятно во всех отношениях.

Но еще невероятнее было мужество Григория Чухрая. (Это был человек очень мужественный и очень принципиальный, и то, что он взял на себя ответственность и добился того, что «8 ?» получил Гран-при, это очень важный человеческий поступок.)

С этого момента Феллини стал легендой, и не только для нас.

Та выставка, которая открылась в Москве <в рамках Московского кинофестиваля>, очень трогательна. Ведь это все, что связано с тем Феллини, который не претендовал на то, чтобы это было показано. Это зарисовки, эскизы, рисунки, это очень личные, частные, интимные вещи, и к ним нужно относиться с большой осторожностью и деликатностью. Публичностью и громогласностью можно разрушить вот этот интим.

А что касается моих воспоминаний, то они тоже очень трогательные.

Когда я работал с величайшим артистом и человеком Марчелло Мастроянни, он мне очень много про него рассказывал, и Феллини стал для меня родным уже по этим рассказам.

А когда я перезаписывал картину «Очи черные», то в соседнем ателье Феллини работал с картиной «Голос луны» или «Интервью», не помню. Но мне никак не удавалось с ним встретиться. Я знал, что он где-то рядом, но то он уйдет на обед раньше, то я. И когда однажды мы оказались в коридоре и шли навстречу друг другу (он меня не знал тогда, когда мы встретились), я ему улыбнулся, он – мне. Я ему говорю: «Bonjour, maestro», протянул ему руку, он дал мне свою, и я ее поцеловал.

И если бы вы видели! Я никогда не думал, что будет такая реакция!

Первая реакция была: «Видел ли кто-нибудь это?» – так ему хотелось, чтобы кто-то видел, что его ценят…

Потом это стало нашей игрой.

Когда мы оказывались с ним в одном месте, я видел, как он ловил этот мой траверс для того, чтобы мы с ним встретились. Я всегда публично целовал ему руку, и всегда он как бы смущенно пытался ее выдернуть, но глаза говорили: «Вы видели, как ко мне относятся!»

Это очень трогательно. Он был большой ребенок и гениальный художник. (VI, 6)

ФЕОДОРОВСКАЯ ИКОНА БОЖИЕЙ МАТЕРИ

(2000)

В Костроме, когда мы снимали «Очи черные», целую неделю шли беспросветные дожди. Небо все сизое до горизонта. Снимать мы не могли. Просто безысходность. Сидим. Ждем…

И как-то днем пошел я в храм Воскресения на Дебрях, что на берегу Волги, где тогда была чудотворная икона «Феодоровская Божия Матерь». Знаменитая икона царской семьи Романовых.

Час дня. Церковь закрыта. Я постучал: «Пустите меня». За дверью старушка: «Куда? Иди отсюда, закрыто». – «А батюшка где?» – «Батюшка уехал в Ярославль». Я опять: «Матушка, пустите». Молчание. Чего я только не делал – стучал, просил. Наконец она зашумела на меня: «Я сейчас милицию позову». А сама тихо так у двери стоит, слушает. Нет, думаю, не могу уйти – попаду туда. И, на мое счастье, подошел кто-то из тех, кого она знала, постучал: «Тетя Зина, это я». Но она тоже долго переспрашивала, как его зовут. Наконец открыла. Я говорю: «Матушка, милая, я знаю отца Александра Корякина, который был здесь настоятелем, ну дай мне войти». Пустила меня. «Ну и чего?» – спрашивает. Я ей: «Дай к иконе приложиться и тихо перед ней посидеть». Старушка успокоилась, пошла что-то делать. Я на лавку сел. Она опять ко мне: «А ты чего делаешь-то?» – «Кино, – говорю, – снимаю». – «А, кино…» – и опять ушла. Я сижу. Вдруг она приносит мне акафист Божией Матери: «На, прочти три раза», – и ушла. Я потихоньку стал читать. Еле слышно, совсем почти про себя. Боковым зрением иногда чувствую, что она поглядывает, боится за икону. Закончил читать акафист, как бы очнулся, а потом еще раз прочитал по второму разу, и по третьему. И когда просто сумасшедшее солнце косыми лучами осветило икону, я даже не удивился. А старушка все время что-то поделывала и на меня поглядывала. Потом я, уходя, подошел к ней поблагодарить. «Ты ничего не слышал?» – спрашивает. «Нет», – говорю. «Ну и хорошо». – «А что надо было услышать?» – «Да ничего». Я опять начал ее уламывать: «Ну скажи, ты же видишь, я нормальный человек». – «А женский голос пел». – «Когда?» Она мне называет места акафиста. «Я смотрела, вроде ты не пел»…

Меня это потрясло.

А когда я вышел на улицу, небо было абсолютно ясное, синее-синее и никакого дождя… (II, 34)

ФОЛЬКЛОР

(1993)

Вы знаете, у нас страна фольклорная, народ любит фольклор…

Вот есть царь – добрый, честный, справедливый, а вокруг него ведьмы, бабы-яги, Кащей Бессмертный. Все летают вокруг, а он, бедный, сидит. Ему там нашепчут чего-то, и он утром – бац – указ! Мать честна! Ой, давай обратно! Вот такое это сказочное существо…

Ну вот, допустим, в нашей сегодняшней ситуации все кругом – сказочно и фольклорно. Вот жили-были три брата: два умных, один – дурак. Два умных работали, бедные, а дурак лежал на печи. Потом печь поехала, щука, ковер-самолет. Потом – полцарства отхватил, скатерть-самобранка…

И что получается?

Потому-то у нас сегодня казино и растут день за днем, а производство стоит. Хочется так, чтобы на печи, чтобы опустил пятнадцать копеек, а пятьдесят миллионов вынул… (V, 1)

ФОНД КУЛЬТУРЫ

(1993)

Российский Фонд Культуры… не имеет права быть нищим.

Но что же мы слышим? На счету осталось двадцать тысяч рублей – зарплата машинистки, причем не в Союзе писателей, а на киностудии «Мосфильм».

Не стоит умиляться и тому, что совсем недавно Фонд располагал тридцатью миллионами рублей. Вдумайтесь, это ведь всего тридцать тысяч долларов! Тридцать тысяч долларов на поддержание российской культуры?! Да для любого, даже самого скромного европейского города такая сумма смехотворна. Нас надо разгонять за то, что мы не сумели ни объяснить государству, ни заставить его уважительно относиться к своей культуре.

Мы до сих пор думаем, что вот мы сейчас обратимся, и, может быть, кто-то… Нет такого дяди, который нам поможет. Потому что и дяди-предприниматели, и власти сейчас бескультурны. И если мы сами за это время не сумели организоваться таким образом, чтобы себя кормить, воспитывать, восстанавливать то, что разрушено, то нам грош цена.

Меня поражает, однако, что это нищенство воспринимается нами как данность. Мы к этому привыкли, «принюхались». «Что делать, обстоятельства…»

Но сколько же будем валить на обстоятельства?..

Поднятие культурного пласта провинции, ее региональной мощи – вот главная задача.

Как ее решить?

Во-первых, Фонду нужен свой банк, который сможет грамотными, легальными операциями приносить ему те деньги, которые Фонд будет тратить на себя. Не на аппарат, а на Фонд Культуры. Во-вторых, наверное, стоит обратиться в ЮНЕСКО. Я являюсь одним из двенадцати членов Независимой Всемирой комиссии по культуре и развитию ЮНЕСКО под председательством Переса де Куэльяра. Я внес туда от себя и от российского отделения ЮНЕСКО предложение о создании Фонда под названием «Богатые и знаменитые» – для поддержания молодых талантов в мире. Эта программа имеет гигантское развитие, гигантские возможности.

Почему бы нашему Фонду Культуры всерьез не подумать о том, чтобы стать базой этой программы в России?

Это дало бы возможность собрать большие деньги с одним условием – пять лет не трогать их. Мы сможем пользоваться только процентами с капитала, но и эти средства помогут решить многие проблемы. Мы должны думать, а не собирать по копейке.

Разваливаются музыкальные школы, коллективы народного творчества, разваливаются музеи. Я не хочу говорить о катастрофе, потому что это уже всем надоело. Пора перестать об этом говорить, надо что-то делать. Поэтому я думаю, что мы обязаны быть не только «чистыми», но и богатыми.

Российский Фонд Культуры не имеет права быть нищим! (I, 49)

(1994)

На сегодняшний день положение в Фонде Культуры тяжелое.

Оно ухудшалось последовательно. Шла инфляция… Например, в 1989 году на счету Фонда был семьдесят один миллион рублей. Что такое был семьдесят один миллион рублей в 1989 году, вы, наверное, понимаете. Сегодня на счету Фонда тридцать миллионов рублей, и вы, опять же, надеюсь, понимаете, что это за деньги сегодня…

Надо отдать должное академику Лихачеву, который был организатором Фонда и очень много для него сделал. Но, к сожалению, его занятостью и невозможностью присутствовать постоянно в Москве (ибо он живет в Санкт-Петербурге) воспользовались те, для кого Фонд являл собой нечто другое, нежели то, чем он должен являться.

Я не буду нагнетать обстановку.

Достаточно сказать лишь то, что ученикам Новосибирской музыкальной школы, которые участвуют в программе «Новые имена», сегодня может быть выдана стипендия Фонда в размере двадцати рублей в месяц. Я не оговорился – не две тысячи или двести, а именно двадцать рублей. Потому что никто не удосужился ее индексировать.

Региональные отделения Фонда просто умерли, исчезли, их нету. Они прекратили свое существование, потому что им просто не на что жить…

Я встречался с президентом России Борисом Николаевичем Ельциным… Я рассказал ему о том, что происходит в Фонде, о том, что происходит в культуре, и просил помощи… Я считаю, что не имеет права российская культура стоять с протянутой рукой и рассчитывать на спонсоров, которые сегодня могут дать, а завтра скажут: «Ребята, мы вам уже давали…»

Пришло время жесткое, пришло время коммерческое, с этим нельзя не считаться… (XII, 1)

(1994)

Меня зовут Никита Михалков. Я – кинорежиссер, но сейчас я являюсь председателем президиума Российского Фонда Культуры.

Это уникальное здание девятнадцатого века < на Гоголевском бульваре >, в котором бывали лучшие представители русской культуры: Чайковский, Третьяков, Толстой, Чехов. В наше время – Ван Клиберн, Ашкенази, Паваротти… 18 февраля 1994 года здесь произошел ужасный пожар. Здание пострадало очень сильно. Утрачены уникальные росписи, погиб архив, много ценностей, которые значимы не только для российской, но и для мировой культуры. Сегодня сгорел не дом, не здание – сегодня сгорел очаг российской культуры. И поэтому всех тех, кто заинтересован, чтобы эта культура не погибла, ЮНЕСКО ли, ООН, всех деятелей культуры мира я прошу помочь восстановить это здание.

На сегодняшний день ремонт его, по словам специалистов, может обойтись в семьсот тысяч американских долларов. Я понимаю, что эти средства собрать с помощью одних пожертвований невозможно, но я прошу всех, кому дорога культура и история (ибо русская культура это не только культура России, это часть мировой культуры), всех я прошу помочь нам в этой беде. (V, 2)

(1994)

В последнее время все мои помыслы – и как режиссера, и как руководителя Российского Фонда Культуры – тесно связаны с глубинкой, где еще сохранились здравый смысл, ясная чистота нравственных представлений о мире, где люди ощущают себя частью родной земли, где живут бескорыстные земские подвижники, готовые держать культуру на своих плечах…

Около шестидесяти отделений Фонда Культуры в регионах я сравнил бы с кровеносной системой, через которую в измученный организм страны поступает необходимый ей «кислород» истинной культуры и высокой духовности.

Такие программы Фонда, как «Новые имена», «Классическое наследие», «Российские земли», «Культура и молодежь», «Религия и культура», вовлекают в свою орбиту все больше мыслящих людей, прививают народу иммунитет к соблазнам столь агрессивно-навязчивой, легкодоступной псевдокультуры, а значит, духовное возрождение нашего Отечества рано или поздно наступит. (I, 60)

(2001)

Я думаю, что локализовать место Фонда Культуры в общественной жизни России, с одной стороны, просто, а с другой – невозможно, как невозможно локализовать место и роль культуры в жизни Российского государства, общества, личности.

Ведь культура – это не только «вещь» и далеко не только то, чем занимается Министерство культуры Российской Федерации.

Культура – и глубже, и больше, и шире.

Это целый мир, система вещей, свойств и отношений человека. Это среда, формирующая его образ жизни и порождающая его права.

Культура – везде и всюду, где был, есть и будет человек.

Мне думается, что таким, в сущности, должен являться и Фонд Культуры… Поэтому я хочу говорить о «планете» – Российский Фонд Культуры. В том смысле, что мы – создатели и хранители того, что можно назвать «атмосферой культуры», той атмосферы, которую нельзя потрогать руками.

Мы участники того «духовного барражирования» и творческого взаимопроникновения поколений, в котором живет культурная традиция и образуется тот фундамент, на котором зиждутся Российское государство, общество, личность. (II, 38)

(2001)

Нашему Фонду уже пятнадцать лет.

Нас поздно в чем-то обвинять, мы проверены до корней волос. Мы были первыми. Денег в лучшие времена имели прилично. Сейчас же Российскому Фонду Культуры не выжить, если он не станет строкой в бюджете страны. А он не станет…

Что делать?

Известно высказывание Геббельса о том, что при слове «культура» его рука тянется к парабеллуму. Мне кажется, что подобная реакция свойственна и некоторым российским чиновникам. Это отчасти и понятно: денег нет, и глупо о них спрашивать. Существование только на спонсорские деньги – зыбко. Человек сегодня захотел – дал, завтра не захотел – не дал.

Есть ли у Российского Фонда Культуры возможность иметь деньги на развитие своих программ, на поддержку своих филиалов в регионах?

Есть!

Я вижу выход в том, чтобы организовать под крылом Фонда лотерею онлайн… (I, 84)

(2002)

Фонд Культуры делал и делает упор на то, что происходит в русской провинции. Нам хотелось бы понять, чем живет та или иная область, чем мы можем ей помочь?

Держаться только на концертах и выставках нельзя.

Я думаю, в стране пока недостаточно внимательно относятся к датам нашей истории. К примеру, юбилей Льва Николаевича Гумилева (который дал такое количество ответов на огромное число вопросов) должен быть событием национального масштаба. Когда такой человек не востребован в евразийской стране, то это либо злой умысел, что плохо, либо варварство, что не лучше.

Мы стараемся заполнять этот вакуум.

Проводим чтения – Шмелевские, Розановские. Наши сотрудники выезжают в регионы, где сохраняют память о своем великом земляке, том или ином русском философе, писателе, помогают собирать о нем информацию. Программ и планов много…

Что мешает?

Ну конечно, отсутствие денег. Мешает то, что для кого-то Фонд Культуры – это Фонд Михалкова, а моя фамилия кое для кого как красная тряпка для быка. Но ведь на каждый роток не накинешь платок…

Мы просто делаем свое дело, насколько можем. И, на мой взгляд, сегодня ни одной программы мы не бросили. Это очень важно. Часто бывает так: благие намерения в результате выливаются в такое милое расползание и уход в песок, как только не находят доверия и поддержки.

Мы находим…

Конечно, не всегда это бывает сразу, быстро, но самое главное, что помогающие нам люди точно знают: ничего из тех средств, что даны на конкретное дело, не осядет в карманах, все будет направлено на достижение результата. (I, 92)

(2004)

Интервьюер: В свое время создание Фонда Культуры под руководством Д.С. Лихачева стало огромным гуманитарным прорывом, но это было совсем в другой стране… Что Вы считаете наиболее важным в деятельности Фонда сегодня?

Действительно, в СССР Фонд Культуры был богатейшим фондом, который курировала «первая леди» страны Раиса Максимовна Горбачева. Соответственно, и задачи намечались глобальные – сохранять, охранять, преумножать культурные ценности.

Кстати, это было правильно и гуманно, и роль Дмитрия Сергеевича Лихачева здесь очень велика.

Но когда все это рухнуло, выяснилось, что денег нет. Нам пришлось начинать, в сущности, с нуля. У нас сегодня задачи менее пафосные, потому что нет прежних возможностей. Появятся возможности – и задачи будут им соответствовать.

Конечно, в Фонде существует много разных программ. Среди них есть видимые, броские, яркие – фестивали, дни культуры, «Новые имена». Например, в этом году мы в седьмой раз будем проводить Дни русского искусства в Каннах. А есть программы неспешные, медленные, не столь заметные, скажем, по славянской письменности, «Культура и армия», «Культура и здоровье», «Сельская церковь». Их содержание невозможно сконцентрировать в одной акции – собрались в Кремлевском дворце, спонсоров подобрали, Газманов спел – и все в порядке. Это кропотливая, тяжелая, неблагодарная работа, результат которой проявится не сразу. Или направление, связанное с сохранением культурных ценностей – у нас ведь серьезный депозитарий: люди нам верят и передают свои архивы, картины. Я надеюсь, даст Бог, появится помещение, где мы наконец сможем сделать постоянную экспозицию, и поверьте, она будет уникальной.

Но приоритетной задачей я считаю все, что связано с поддержкой российской провинции, ее культуры, традиций: от сохранения маленьких сельских церквей до поиска новых имен. Причем главное не в том, чтобы там находить талантливых людей и помогать им оседать в Москве, а в том, чтобы создавать такие условия, при которых им интересно будет у себя дома, там, где они живут. Где родился, там и сгодился…

Ключевский ведь очень точно писал, что в России центр – это провинция. И поэтому хотя у Фонда есть проекты, связанные и с русской диаспорой, и с Евразийским союзом, более важно не потерять окраины, а у нас окраины начинаются за Кольцевой дорогой. (I, 106)

ФОНД ПОДДЕРЖКИ КИНЕМАТОГРАФИИ

(2010)

Интервьюер: Вопрос о Фонде поддержки кинематографии. Его создавали в основном по финансовым соображениям, но при этом были взяты и некоторые творческие обязательства. Есть уже проекты, которые попадали бы в категорию «социально значимые фильмы»?

Придумалась идея, что деньги будут розданы некоторому количеству мейджоров, которые какими-то своими трудовыми успехами доказали, что могут снимать кино. И за полученные деньги они будут отвечать качеством продукции. Не идеологическим качеством, а просто качеством.

Как измерить это качество? Объемами сборов?

Нет, кино должно быть доведено до конца, и его должно быть интересно посмотреть какому-то зрителю.

Но должны быть какие-то четкие критерии. Хорошие сборы, хорошая критика или положительное мнение о фильме.

Вот фильм «12» к какой категории, по-вашему, относится?

Мне кажется, к категории «хорошие сборы».

Значит, вот вам пример: фильм «12». (Я не вижу необходимости прослеживать в этом идеологическое давление.)

Далее мы говорим о портфеле. Вот у меня сейчас в Студии «ТРИТЭ» в производстве находится «Шпионский роман» Акунина, идет подготовка к «Харламову», фильму о хоккеисте. И, если Бог даст, моя картина – либо «Солнечный удар» Бунина, либо «Жизнь и гибель Александра Грибоедова». Ни одну из этих картин нельзя снять за те восемь миллионов долларов, которые мы получаем. То есть тридцать процентов дает государство и семьдесят процентов мы должны искать у инвесторов. Если через три года что-то не выходит или продукция оказывается некачественной, мы из Фонда уходим и приходят другие.

Рассказывают, что Вы были недовольны назначением Сергея Толстикова на пост главы Фонда. Это правда?

Нет! Писали, что я в обморок из-за этого упал, – все это чистый бред.

Я не хочу быть чиновником, не хочу разбирать, кому что давать… ничего хуже, чем распределять, нету, потому что никогда не будут довольны. (II, 62)

(2010)

Интервьюер: Павел Бардин, Германика и другие молодые таланты – как они теперь будут снимать кино, учитывая новую систему госфинансирования?

Два миллиарда рублей оставлено Министерству культуры для артхаус-ного, молодежного, документального, детского кино и мультипликации.

Деньги есть.

И потом, ты меня извини, но они не обязаны их субсидировать на сто процентов. Пойди на телевидение, пойди к частному инвестору, найди деньги – они же умеют это делать.

Вот я получил один миллион долларов государственных денег на первую часть «Утомленных солнцем – 2» и столько же на вторую.

И все же почему ни один независимый продюсер, поддерживающий некоммерческое кино, не попал в восьмерку тех, кто получил госфинансирование?

Была сумма критериев: сколько лет компания существует на рынке, сколько зрителей собирают ее фильмы, как часто их показывают по телевизору, какая оценка в прессе и так далее. Плюс количество призов.

«Оскар», например, десять баллов, номинация на «Оскар» – шесть, «Ника» – столько-то, «Орел» – столько-то. То же самое с фестивалями.

Это – абсолютно объективные параметры. Это не ситуация, когда, допустим, нам нравится Михалков, или Верещагин, или Давлетьяров, и пусть они будут. Да, в этом году рекорд побила картина «Яйца судьбы». Ну побила рекорд – и что теперь?

Компания, которая произвела «Яйца судьбы», как раз вошла в восьмерку. Разве это правильно – давать государственные деньги тем, у кого они и так есть?

Это как понимать – у кого они есть?

Ну у тех, кто зарабатывает на таких фильмах, как «Яйца судьбы».

Деньги ведь даются компании, а не «Яйцам судьбы». Компания сняла картину, которая окупилась – по нашему реестру это, допутим, девять баллов. Молодцы, дальше что? Она получила международное признание? Нет. Она получила или номинирована на какую-нибудь премию отечественную? Нет. Она имела серьезный социальный успех? Нет. А вот другая картина этой же компании получила, условно говоря, приз Берлинале – еще восемнадцать баллов, и вместе с «Яйцами судьбы» это вон уже сколько получается…

Но самое главное – что теперь появляется конкретная ответственность за полученные деньги.

Но Вы же знаете, что девяносто девять процентов «наших» блокбасте-ров проваливается, их не смотрят.

Наши большие картины будут убыточными еще довольно долго. Разговор идет не о том, чтобы они окупились.

Тогда в чем заключается «конкретная ответственность»?

Я получаю деньги – двести пятьдесят миллионов рублей. И через два или три года я должен показать, что я на эти деньги сделал. Посмотрите, что мы сделали: привлекли сюда еще тридцать пять миллионов, еще что-то… Деньги, которые вы нам дали как стартовые, окупились тем, что мы вам показали продукцию.

Но это не сильно отличается от того, что было раньше.

Как это?

Ну тогда тоже давали деньги, люди что-то снимали, и это могло даже не выйти в прокат: отчитывались просто бумажками о готовом фильме. И неважно, какой он, увидит ли его хоть кто-нибудь, – вот, сняли, пожалуйста.

Да никак не отчитывались вообще!

Если это – картина, которую не берет кинотеатр, тогда я спрашиваю у Министерства культуры: «А какого хрена вы дали на нее деньги?» – «Ну, творческая неудача». Но не может быть такого процента творческих неудач!

А если и теперь такая ситуация будет повторяться?

Значит, эта компания вылетает из списка. (II, 64)

ФОРУМ НАРОДНОЙ КРИТИКИ

(2011)

Сегодня по итогам конкурса мы вручали награды и призы, которые выиграли лучшие рецензии на фильм «Утомленные солнцем – 2» («Предстояние» и «Цитадель»). Причем надо понимать, что лучшая рецензия – это не значит «хорошая» рецензия, это просто глубокое понимание тех законов, по которым сделано кино, а рецензия может быть и отрицательная, и положительная.

Мы получили более четырехсот рецензий. И мы их все прочли. Восемнадцать человек стали финалистами. Любой из них мог быть первым, вторым или третьим. Любой – потому что такого уровня были рецензии. У нас было четыре приза, но в результате мы не смогли в них уложиться, поэтому – у нас есть три третьих премии, три вторых премии и одна первая премия.

Трудно мне было даже представить, что настолько горячие сердца еще остались в зрительном зале… Сегодня здесь собрались заинтересованные в будущем нашего кинематографа люди, и те, кто делает кино, и те, кто его смотрит. И в этом, мне кажется, самая главная альтернатива, которую мы должны преследовать. Это должно быть смыкание зрителя с теми, кто кино делает. Потому что на сегодняшний день расслоение как общества, так и кинозрителя, и производителей просто невероятное.

Двенадцать лет назад мы выпускали «Сибирского цирюльника». Тогда было тридцать шесть кинотеатров, и мы напечатали тридцать копий, и на тридцати копиях мы заработали около трех миллионов долларов…

Почему?!

Потому что люди соскучились по своему кино. Потому что им надоело кино американское – дурное, плохое кино (хотя есть и великое кино американское), но вот это – дурное категории даже не «B», а «C». Люди шли и шли на наше кино, а когда изнашивалась копия, то нас просили допечатать новую (как это было в кинотеатре «Аврора» в Санкт-Петербурге). Тогда в Суворовских и Нахимовском училищах в план, в программу входило – пойти и посмотреть эту картину для того, чтобы понять, что такое офицерская честь, а потом в училищах писались изложения о том, что они в этой картине увидели. Это была вещь знаковая…

Сегодня за двенадцать лет катастрофическое падение произошло. Катастрофическое! Мы отвернули зрителя от нашего кино мерзотой, чернухой, тем, что все делается непрофессионально и унижающе человеческое достоинство. И это почему-то объявляется артхаусом, и присуждают этим картинам премии…

Но это – не артхаус. Это просто плохо!

Артхаус есть, но это единицы. Один, два, три… пять – пальцев одной руки хватит пересчитать людей, которые могут снимать настоящий артха-ус. А что это значит – артхаус? Это личностное отношение к проблеме, выраженное художественным образом. Но должны быть для этого личность и художественный способ, а не отсутствие личности и художественного способа…

Ситуация, сложившаяся к сегодняшнему дню в кино, казалась мне безысходной. Ну о чем говорить, если серьезные картины не набирают ничего, а «Яйца судьбы» собирают деньги… И дело тут даже не в деньгах, но когда ты понимаешь, что вот «это» нужно, «это» востребовано – гламур, третьесортные ремейки или «Яйца судьбы»…

Ну нельзя же так, нельзя! Ну невозможно же, чтобы «это» стало лицом нашего кинематографа, великого кинематографа, где был и Довженко, и

Ромм, и Бондарчук, и Озеров, и Гайдай, и Тарковский, и Кира Муратова, и Герман… И вот вся эта безнадежность последнее время была для меня довольно унылой. И я спрашивал себя: что же происходит со зрителем?..

И вот сегодня, когда мы подвели итоги нашего конкурса рецензий, мы поняли, что есть зритель! Зритель, который умеет и хочет смотреть кино, который умеет думать в зале, который умеет, как говорил Александр Сергеевич Пушкин, оценивать художественное произведение по тем законам, по которым оно создано,

И возникло очень красивое предложение одного из финалистов: а не создать ли такой форум в Интернете (его можно назвать как угодно – «Форум свободной критики кинозрителей»), на котором можно будет прочесть, услышать, обсудить и пообщаться с людьми, которые реально обсуждают не личности Михалкова, Меньшикова или еще кого-то, а само кино, исходя из того, насколько это кино влияет на твою жизнь, твою судьбу, твою историю, на тебя самого.

По-моему – это очень важно!

(Ведь если взять вот эти наши четыреста рецензий, то кто их сейчас может прочесть, кто их напечатает? Ведь не в журналах и газетах, где записные критики по команде «фас» начинают мочить то, что приказано мочить, и поднимать то, что надо поднимать?)

Поэтому Форум Народной Критики – это очень хорошая идея, и я ее лично поддерживаю. Я думаю, что костяком этого форума могут стать эти восемнадцать человек. Это не значит, что они должны писать только про мои картины, они могут и должны писать про кино вообще. В этом, на мой взгляд, содержится хоть какая-то возможность сопротивления тому валу гона и дурновкусия, которые прививаются современными средствами массовой информации, пишущими о кино. Это будет здоровый и честный взгляд и голос зрителей. Их до сих пор нигде не печатают, их нигде не слышно, а вот здесь, на форуме, их будет слышно.

Я призываю вас всех принять участие в создании этого форума. Говорите о кино! Не осуждайте, не ругайте, не пытайтесь унизить – это и так существует в блогах… «Я хочу плюнуть на его могилу!» Все это мы уже проходили, эта песня уже спета. Это не скандал, не «жареное», это форум, где будет существовать глубокая, спокойная, личностная позиция, а самое главное – высказано заинтересованное мнение зрителей о любом произведении кинематографического искусства.

Так давайте говорить о кино, и, может быть, этим разговором мы возбудим достаточное количество зрителей, которые пойдут в кинотеатры для того, чтобы смотреть кино, а не для того, чтобы в темноте хрустеть попкорном. (XV, 57)

ФРАНЦИЯ

(1991)

Интервьюер: Вам нравится Франция?

Нет.

То есть я не могу сказать, что мне не нравится Франция, но мне там достаточно пусто, холодно и одиноко. Хотя работать там удобней, но жить я предпочитаю в России.

Да и работать в России… (I, 37)

(2005)

Франция помогла огромному количеству русских <эмигрантов> сохранить Россию для себя. Она не заставляла их ассимилироваться механически и насильственно. Франция дала возможность русским оставаться со своим языком, оставаться в своих традициях.

И мы Франции должны быть вечно благодарны за такую глубинную толерантность. (XV, 16)

ФУРАЖКА

(2006)

Вопрос: Откуда у Вас эта морская фуражка?

Это трофей, выигранный в теннис у японского капитана военного корабля.

С моей стороны была бейсболка «Россия», я ему подарил ее. (XV, 33)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.