Глава 1 «Я уеду далеким, далеким, Я не буду печальным и злым». Н.Г.
Глава 1
«Я уеду далеким, далеким,
Я не буду печальным и злым». Н.Г.
Анна не передумала.
25 апреля 1910 года в Николаевской церкви села Никольская слобода в окрестностях Киева состоялось венчание. Еще до этого Гумилев открыл на имя будущей жены в банке счет на две тысячи рублей — сумму по тем временам немалую. В церкви не было родителей. Зимой умер отец Гумилева, свадебное торжество вдова считала поспешным и неуместным. Родителям же Анны брак с Гумилевым, превратившийся за столько лет сватовства в навязчивую шутку, и вовсе казался нелепостью.
— Ты наконец моя… — Гумилев прижал к груди молодую жену вместе с букетом белых роз.
— Ай! Я накололась. Красный цветок… — Оттолкнув выпятившего для поцелуя губы новобрачного, Анна подняла палец — на белой перчатке расплывалось алое пятно.
— Теперь мы связаны кровью. — Он прижался губами к ранке. — Запомните это.
Она вспомнила седую цыганку, слизывающую каплю крови с ее пальца: «За немилого замуж выйдешь!»
В начале мая молодые, так и не получив родительского благословения, отбыли в Париж. Свадебное путешествие стало подарком Николая жене.
Анна — отличная пара для российского денди. К визиту в Европу она приоделась. Париж был великолепен. Цвели магнолии и каштаны, все было в белом, даже рабочие, ремонтирующие мостовую. Мадам Гумилева обращала на себя всеобщее внимание, выделяясь в толпе, — по-королевски стройная, неспешная, грациозная, в элегантном платье, большой соломенной шляпе, украшенной пышным пером страуса, привезенным Николаем из Африки. Густые волосы, расчесанные на прямой пробор, были уложены на затылке в тяжелый узел. На тонких запястьях звенели причудливые «дикарские браслеты» — тоже туземная экзотика из дальних краев. На нее оборачивались, вслух выражая восхищение. Забавны эти парижские эстеты, обсуждающие женщину, словно картину на вернисаже!
Гумилев ввел жену в круг своих знакомых, показывал ей любимые места, водил в оперу и в театр. Они много бродили по городу, сидели в кафе Латинского квартала, общались с художниками, писателями. Здесь встретили известного питерского критика Георгия Чулкова с супругой, редактора «Аполлона» Сергея Маковского. Все поздравляли пару влюбленных, мужчины со значением подмигивали молодожену, одобряя его выбор. Следовали посиделки в симпатичных кафе, вечера в ресторанах, прогулки на речных трамвайчиках… Возможно, эти недели способны были изменить отношения новобрачных?
Долгим взглядом твоим истомленная,
И сама научилась томить.
Из ребра твоего сотворенная,
Как могу я тебя не любить?
Чистая литература. Могла. Любить мужа, томиться под его взглядом не получалось. Это засело комплексом вины и страшно злило Анну Андреевну. Николай Степанович полагал, что делает все, дабы молодая жена не скучала. Но чем больше он старался, тем сильнее замыкалась она, не в силах ни притворяться, ни отвечать взаимностью.
В Петербурге Анна рассказывала друзьям, как тосковала весь этот месяц, сидя в гостиничном номере, даже купила себе черепашку, чтобы хоть чем-то занять себя, наблюдая за ее передвижением.
Если это и шутка, то не очень добрая и не в пользу молодожена. Николай как муж во время майского путешествия молодую явно не очаровал. Но именно в дни парижского медового месяца произошло еще кое-что, имевшее серьезные последствия.
Май, прекраснейший город, молодость, полная бурлящих желаний. Париж словно огромная корзина цветов: кусты, деревья, газоны, все в цвету, и все — приезжие и парижане, стар и млад — влюблены. На площадях играют оркестры, во дворах выступают бродячие артисты, нечто жалобное про разлуку нудят шарманки, и даже девицы из предместий, продающие цветы, напевают свои нехитрые песенки. Полуобнаженные, блестящие от пота парни с кирками и ломами, вскрывающие мостовую, тоже что-то насвистывают и бросают в толпу туристов красноречивые взгляды. На афишах Русского балета — обтягивающие трико, сладострастные позы, а на других, местных, — еще заманчивей: попки и перья, попки и перья. «Мулен-Руж», «Фоли Бержер»… На набережных, в аллеях Люксембургского сада только и делают что обнимаются парочки. Целуются за всеми кустами и без прикрытия растительности — на зависть занудам, попусту теряющим время. Чудесное, совершенно особенное явление природы — парижская весна во всем ее гедонистическом изобилии. Поддавшись настроению, Николай полуобнял жену, заглянул в глаза «взором томления», тихо простонал:
— Поцелуй меня, Примавера!
— Ну что, прямо на улице? — Она слегка отстранилась, поправляя широкополую шляпу.
— Мы же в Париже, возлюбленная моя! Не стоит вторгаться в чужой монастырь со своими правилами. Здесь явно не время воздержания и поста.
Они сидели за столиком кафе в Люксембургском саду. Во все стороны расходились аллеи, кокетливые няни катили кружевные коляски с невинными младенцами, на газонах неистово крутились поливалки, рассеивая круги радуги, и девочки в локонах и панталончиках, выглядывающих из-под воздушных платьиц, грациозно играли в серсо.
— Прелестные малышки! — с едва уловимой иронией отметила Анна, ощутившая исходящий от юных созданий аромат пробуждающейся чувственности. — Давай просто понаблюдаем. — Она откинулась в скрипучем плетеном кресле, отвернувшись от мужа. — Как тебе здешние моды? Экстравагантные дамы надели брюки! А юбки настолько заужены, словно их замотали пеленками. Я выгляжу как старомодная клуша из провинции.
— Милая, на тебя все мужчины пялятся! А этих тощих французских куриц в какую упаковку ни заверни — сплошное разочарование. При распаковке. — Он вновь игриво посмотрел на жену и подмигнул.
— Подожди, милый! Такой чудный день! Наслаждаться уединением мы сможем и под дождем в Слепнево.
— В Слепнево — своя прелесть, наша спальня во время ливня напоминает вигвам. А в здешнем отеле я думаю о борделях Тайланда… леопардовых шкурах, смуглых наложницах… Давай удерем в нашу пещеру, пока господа из «Аполлона» не нагрянули с идеями новых экскурсов. Между прочим, этот Чулков строит тебе куры. Я заметил.
— Глупости. Тебя послушать — в меня влюблен весь Париж!
Последнюю фразу Анна произнесла по-французски, насмешливо и чуть громче, чем следовало. Прежде всего ей вовсе не хотелось в отель. Она там не видела ни вигвама, ни Тайланда — лишь неумелого мужчину, изо всех сил изображавшего нечто очень страстное, экзотическое. Анна пока еще считала нужным наигрывать хоть какие-то ответные чувства, но необходимость притворяться все больше раздражала. А Николай удваивал пыл и все спрашивал: «Ты еще не устала, моя жаркая?..» Что за пытка…
Но была и еще одна причина. Уже третий день Анна встречала в парижском, насыщенном любовными флюидами воздухе настойчивый взгляд странного мужчины.
Чаще всего он просто сидел на скамейке поодаль и наблюдал. Однажды они столкнулись с незнакомцем в переулке поздно вечером, и Анна заметила, что он вошел в соседний дом на бульваре Распай, совсем рядом с их отелем.
«Странный тип… Да — странный! Так, допустим, я расскажу все Вале… «Мы сидели за столиком — Георгий Чулков острил, Николай оглядывал экстерьер проходящих дам, прочие обсуждали стихи в «Парижском культурном обозревателе», а я просто скучала, и вдруг… Не знаю, как и объяснить. Прямо передо мной, на скамейке бульвара, раскинув руки на спинку, спокойно сидел молодой человек примерно наших лет. Он смотрел прямо на меня, и я, наткнувшись взглядом на этот взгляд, словно укололась. Кажется, даже ойкнула. Потом заметила его фигуру, голову, лицо. На вопрос Чулкова, в чем дело, ответила: «Оса!» Да, я обожглась! О его глаза, о его красоту, подобную которой видела только в мраморе античных статуй. Ты помнишь голову Антиноя в учебнике истории? Он просто копия! Широкий чистый лоб, грива разметанных, живописно вьющихся волос, губы чудесного рисунка, словно над ними трудился античный мастер… А глаза… Знаешь, бывают такие выпуклые веки — словно слегка опущены, затеняя ресницами взгляд… Короче, никого, подобного этому незнакомцу, я в жизни не встречала… Потом случилась забавная сценка: на второй или на третий день. Он подошел к нашему столику, услышав французскую речь — аполлоновцы не хотели выделяться среди местного населения и частенько переходили на французский.
Итак. Он подошел, а меня словно прострелило током. Застыла как мумия, чтобы не задрожать, даже кулаки сжала.
— Господа, прошу прощения, что нарушил беседу. Я художник, — деликатно доложил мой красавец.
— Ха, Париж полон художников, куда ни плюнь… — по-русски со смехом прокомментировал слегка пьяненький Николя — он уже не раз язвил по поводу «следившего за мной нищего».
— Еще раз прошу прощения. Речь идет о небольшой просьбе. Вы, как я заметил, остановились по соседству в отеле, я тоже живу на бульваре Распай. Моя мастерская на первом этаже, возможно, вы обратили внимание на скульптуры за оградой?
— Больше делать нечего, как заглядывать за заборы! — снова по-русски отпустил реплику Гумилев.
Лицо француза побелело, он явно сдерживал гнев:
— Я полагал, что имею дело с интеллигентными господами. И полагал, вам известно, что говорить на чужом языке в присутствии иностранца — моветон. Я мог бы принять это за оскорбление, но присутствие дамы…
Он не успел договорить. Отшвырнув стул, Гумилев бросился к незнакомцу. Чулков поспешил предотвратить схватку.
— Просим прощения, мсье художник, мы немного расслабились в этом упоительном воздухе. — Говоря это, он рукой усадил Гумилева на стул. — Мы соседи, это очень мило… Так в чем состоит просьба? Вам нужны деньги?
Незнакомец побледнел еще сильнее:
— Да, мне нужны деньги, ради этого я работаю. И все здесь, кто не получил изрядного наследства, уверен, нуждаются в деньгах и зарабатывают их собственным трудом. Надеюсь, вам, господа, повезло больше. Перейду к делу. Найти модель для творчества очень трудно. У каждого художника есть свой идеал… Только он может подарить вдохновение. — Он повернулся ко мне. — Речь идет о вашей даме, господа. Могла бы мадам оказать любезность и уделить мне немного времени? Одна или в вашем обществе? Я бы только сделал несколько зарисовок. Поверьте, я рисую очень быстро и не стал бы утомлять вас…
— Жутко лестное предложение. — Николай все еще злился. — А в Лувре ваш шедевр когда выставят?
— Не обещаю. — Незнакомец развернулся к Гумилеву и обезоруживающе улыбнулся: — Позвольте представиться: Амедео Модильяни. У меня пока нет ни малейших притязаний на Лувр и даже на магазинчик мадам Греми, где иногда выставляются местные мазилы — так нас называют туристы.
— «Мазилы» — это уж слишком. — Поднявшись, Николай откланялся и назвал себя. — А это моя супруга — Анна Андреевна Гумилева.
— Очень приятно… Вы смогли бы посетить мою мастерскую в любое удобное для вас время?
…Короче — я сейчас кое-как вспоминаю эти реплики, но тогда была как под гипнозом. Он стоял рядом, одетый в смехотворно желтую блузу и панталоны из вельвета, но, клянусь, более изысканного и оригинального туалета я в жизни не видела. Может, его сшил какой-то сумасшедше гениальный парижский кутюрье? Скорее, сам Амедео был идеальной моделью — ведь он и двигался божественно. А голос… Я бы не спутала его ни с одним голосом на свете.
Итак, вечером мы зашли в его комнату, обвешанную необычайно длинными картинами, кажется, все они были на бумаге и изображали портреты. Настолько странные, что мои спутники еле сдерживались от неуважительных реплик. В садике возле дома стояли глиняные скульптуры — в них было заметно мастерство, но и некая необычность — желание исказить модели, подчеркивая пластику. Глиняные человечки будто корежились, как в кривом зеркале. Он заботливо полил их из лейки.
— И вы хотите изобразить мою жену в таком… э… в похожем жанре? — вредничал явно ревновавший Николай.
— Сейчас! — Амедео пододвинул мольберт с наколотыми на него листами бумаги. — Я сделаю несколько эскизов. Присядьте, господа. А вы, Анна, — вот на этот табурет.
Рисовал он мгновенно — набрасывая линии точно и ничего не исправляя. Срывал лист и делал новый рисунок, попросив меня развернуться. И все пришептывал: «Да, о да! Именно она!»
Рисунки разглядывали мои сопровождающие и одобрительно кивали. Сказать, что я была в полуобмороке, когда его желтые в золотых искристых крапинах глаза словно вбирали в себя всю меня, — ничего не сказать. Мы попали в другое измерение, связанное мистической силой творчества…»
…Гумилевы пробыли в Париже почти месяц, и за это время Анна несколько раз позировала Модильяни. Присутствовавший на сеансах Николай отпускал по-русски насмешливые замечания, тут же переводил, меняя смысл на менее обидный. Он не мог не заметить, что творится с Анной, и ревновал бешено.
— А вы знаете, друг мой, что моя жена — известная в России поэтесса? — вдруг сообщил он Амедео. Парень застыл, словно его окликнули во сне и он проснулся в другом месте.
— Это верно? Верно? — Насупившись, он бросил угольки и сел. — Может, выпьем немного вина? Иногда в голове что-то смещается… Поэтесса… Стихи…
Гумилев отказался пить, и Модильяни налил себе в стакан виноградного вина из оплетенной кукурузными листьями бутыли:
— Матушка иногда присылает из Ливорно.
Помолчали, и он вдруг стал декламировать, словно про себя, продолжая наносить на бумагу быстрые линии:
Нет, ни красотками с зализанных картинок —
Столетья пошлого разлитый всюду яд! —
Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок,
Ни ручкой с веером меня не соблазнят.
(…)
Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,
Дочь Микеланджело, обязанная формой
Титанам, лишь тобой насытившим уста!..
— Отличный выбор, — одобрил Гумилев. — Бодлера я люблю с юношеских пор, и еще Малларме, Верлена.
— У нас с вами схожие вкусы. Собственно, это можно уже сказать по выбору самой прекрасной из женщин. И стихи словно о ней.
— Парижские художники все так хорошо знают поэзию? — спросила Анна.
— Напротив, живопись активно вытесняет поэзию и занимает главное место. Я хотел стать поэтом. И много насочинял. Читать не стану. Довольно этой выставки рисунков — такое самообнажение.
— Н-да… — сник Николай. — С поэтами в этой комнатке перебор… Пожалуй, я попробую вина вашей матушки.
— И мне немного, — попросила Анна. — Ведь мой муж — тоже поэт.
— Черт побери! У меня все стаканы немытые… — спохватился художник, загремев в шкафу посудой. Со звоном разлетелось на полу что-то стеклянное. — Бить посуду плохо, — чуть огорчился Модильяни. — У нас в Ливорно говорили: быть беде.
— А у нас — счастью! — обрадовалась Анна. — На свадьбах специально бьют тарелки, чтобы жизнь супругов была долгой.
— Мы, кажется, тогда разбили только бокалы от шампанского? — насупился Гумилев, вспомнив свадьбу, какую-то полузаконную — без благословения родителей. — Может, надо было весь дедов парадный сервиз ко всем чертям грохнуть? Извините, мсье Модильяни, что говорю по-русски. Это непереводимое идиоматическое выражение.
Гумилев решил возвращаться в Петербург вместе с «аполлоновцами», Анна задержалась на неделю. Мол, не все достопримечательности осмотрела. Просто так лжет и глаз не отводит. Знает, что муж все понял и объяснять ничего не надо. Запрещать бесполезно. Так она хочет. Пока в семье это правило только утверждалось. Николай надеялся изменить «семейный устав» в свою пользу. Но… Не сразу же! О, как он смотрел на Анну из окна уходящего поезда. Душераздирающий взгляд прощающегося навеки. Только сказал, словно между прочим:
— Я жду тебя.
Анна видела насквозь его обмирающее, как под дулом пистолета, сердце — ведь на самом деле не был уверен Гумилев, что она вернется. Любил риск. Русско-парижская рулетка.
Можно сказать, что ясновидение в этот момент посетило Гумилева.
Всю дорогу в Питер друзья подтрунивали над ним и пытались развеселить — напрасно. Медовый месяц непоправимо испортила ложка парижского дегтя.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.