Эталонный предатель

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Эталонный предатель

Параллельно с мифом о Курбском – борце с тираном и Курбском – истинном патриоте формировался и расцветал другой миф, миф о Курбском – изменнике, Курбском – агенте врагов России, Курбском – разрушителе устоев российской государственности и нравственности. В общем-то, изменником его считали и М. М. Щербатов, и Н. М. Карамзин, но они видели в этом противоречивость и трагичность облика князя: с одной стороны, он боролся с деспотизмом, с другой – Отечество все-таки предательски покинул, сбежав из действующей армии. Но что ему оставалось делать, если надо было выбирать между смертью на плахе и бегством за границу?

В популярной в середине XIX века книге для чтения по истории для детей А. Ишимовой рассказывается, что после падения «Избранной рады» любимцами Ивана стали доносчики и клеветники, «добрые же бояре каждую минуту боялись смерти или опалы, то есть гнева Царского. Многие из них от страха уходили в Литву и Польшу. В числе таких изменников был, к сожалению всех Русских, и знаменитый герой, участвовавший в завоеваниях Казани и Ливонии, прежний любимец царя – князь Андрей Курбский. Хотя он с чрезвычайною горестию решился на эту измену, но тем не менее она покрыла его имя вечным стыдом и заставила совесть его испытывать вечные мучения. С какой невыразимой грустью он слушал рассказы о верности других бояр Иоанна; как завидовал той твердости, с которою они, не смотря на все лестные предложения короля Польского, не изменили чести и терпеливо переносили жестокость Иоанна как наказание, посланное от Бога»[25].

Наверное, излишним будет говорить, что никаких свидетельств «грусти» Курбского в источниках нет. Но образ раскаявшегося эмигранта идеально подходил для морализаторских поучений, которыми наполнена книга А. Ишимовой.

Одним из первых существенные критические ноты в художественную трактовку образа Курбского внес А. К. Толстой в поэме «Василий Шибанов» (1840-е годы). Князь у Толстого – антигерой, в чем-то даже близкий Ивану Грозному, готовый пожертвовать верным слугой ради краткого мига торжества, бросания в лицо царю гневных и злых слов:

Но князя не радует новая честь,

Исполнен он желчи и злобы;

Готовится Курбский царю перечесть

Души оскорбленной зазнобы...

И пишет боярин всю ночь напролет,

Перо его местию дышит;

Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,

И снова без отдыха пишет,

И злыми словами язвит он царя,

И вот уж, когда залилася заря,

Поспело ему на отраду

Послание, полное яду...

Подлинным героем поэмы является слуга Василий Шибанов, подвиг которого и есть настоящий патриотизм и обличение тирана:

Шибанов молчал. Из пронзенной ноги

Кровь алым струилася током,

И царь на спокойное око слуги

Взирал испытующим оком...

«...Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,

И много, знать, верных у Курбского слуг,

Что выдал тебя за бесценок!

Ступай же с Малютой в застенок!»

...И царь вопрошает: «Ну что же гонец?

Назвал ли он вора друзей наконец?»

– «Царь, слово его все едино:

Он славит свого господина!»

Своим поведением слуга как бы извиняет преступление Курбского, которого и сам Шибанов считает изменником:

«О князь, ты, который предать меня мог

За сладостный миг укоризны,

О князь, я молю, да простит тебе Бог

Измену твою пред отчизной!..

Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,

Прости моего господина!

Язык мой немеет, и взор мой угас,

Но слово мое все едино:

За грозного, Боже, царя я молюсь,

За нашу святую, великую Русь —

И твердо жду смерти желанной!»

Так умер Шибанов, стремянный[26] .

Правда, как это часто бывает, читатели восприняли смысл поэмы более упрощенно, чем ее создатель. В образный ряд русской литературы попали в первую очередь первые строки поэмы: «Князь Курбский от царского гнева бежал...» И при прочтении стихов о Шибанове в сознании читателей центральным сюжетом оказались не мужество и преданность «раба», славящего господина, несмотря на все его подлости, а традиционный образ Курбского как политического эмигранта, борца с деспотизмом.

Поэма Толстого пользовалась необычайной популярностью. Ее часто исполняли на эстраде. Вл. И. Немирович-Данченко, слушая чтение этих стихов актерами, проверял их мастерство чтеца, умение воздействовать на аудиторию. В 1889 году модный в столице врач-гипнотизер О. И. Фельдман в своих опытах инсценировал «сказания о Грозном царе и посланце Курбского Шибанове». В начале 1890-х годов учительницы вечерних рабочих школ в Петербурге изучали с учениками балладу А. К. Толстого. Считалось, что по тому, как учащиеся ее воспринимают, можно установить их образ мыслей и уровень способностей[27].

Вслед за нравственным осуждением Курбского пришел черед политических ярлыков. Они впервые в четком виде появляются в книге С. Горского «Жизнь и историческое значение князя Андрея Михайловича Курбского» (1858). Здесь Курбский выступает символом всех антигосударственных, антимосковских сил, обобщенным образом врага России:

«Андрей Михайлович, с первых лет своей жизни, был поставлен в среде, неприязненной Москве, с самой ранней молодости внушена ему была ненависть к ее князьям... Курбский не стыдился обманывать Иоанна, как не стыдился называть мучениками изменников, преданных казни... корыстные расчеты всегда стоят у Курбского на первом плане... Проникшись с самых ранних лет своей жизни ненавистью к Москве, Курбский не был проникнут любовию к Отечеству... как глубоко была испорчена нравственная природа Курбского, что для него не было ничего святого; что самая заветная драгоценность человека – религия была для него только средством к удовлетворению эгоистических побуждений».

Приговор Курбскому, вынесенный С. Горским, под стать всем вышеприведенным обвинениям: «Какое было ему дело до России... он знал только себя одного... В таких людях потомство видит врагов развития человечества, следовательно, людей, достойных не участия, а осуждения»[28].

В последней четверти XIX века трактовка образа Курбского в литературе становится более сложной. Она оказывается связанной с темой боярской олигархии как «тормоза прогресса», враждебной силе, противостоящей царю. Именно тогда возникает получившая развитие в сталинские 1940-е годы тема бескомпромиссной борьбы Ивана Грозного с боярской изменой, представителем которой выступает Курбский. Борьбы, во имя которой надо не щадить отца и мать. Собственно говоря, Сталин тут ничего не изобрел, а лишь прилежно читал писателей рубежа XIX – XX веков...

В 1882 году вышла драма М. И. Богдановича «Князь Курбский». Уже с первой сцены (осада Казани в 1552 году) задана тема несчастного царя, измученного боярским своевольем, противостоящего эгоистичным и корыстным боярам. Иван говорит:

Теперь меня желают удалить,

Чтоб снова на Москве затеять смуты;

Не быть тому! В Москву я возвращусь

Немедленно и замыслам бояр

Не дам исполниться... Они мечтают

Россией управлять... Не быть тому!

Тема Курбского возникает в связи с отправкой войск в Ливонию. Царь посылает командовать ими своего «любимого», лучшего русского полководца князя Андрея. Но последнего смущает жена Мария, утверждающая, что «чем ближе кто к царю, тем ближе к смерти». Ее плохие предчувствия сбываются: Курбский был оклеветан Малютой Скуратовым:

А Курбский всех важнее хочет быть,

И выше всех его в народе славят,

Изменник князь, в кругу своих друзей

Тебя и все твои дела поносит,

Вступается не только за своих,

Но и за нашего врага...

Курбский получил от царя гневную грамоту с вызовом в Москву – отвечать за поражение под Невелем. Князь принимает решение бежать, и в этом его поддерживает Мария. Она объявляет, что ради мужа отреклась бы и от Родины, и от отца и матери, но не может бросить сына. К тому же разлука будет недолгой, она все равно смертельно больна, так что князь может спокойно бежать, не думая о жене.

Побег тяжело дался «князю-патриоту»:

Ужасен был шаг первый на чужбину;

Три раза князь назад коня ворочал,

Три раза к родине лицом он стал,

И твердый духом муж заплакал горько;

Но, наконец, судьба его свершилась:

И русский вождь врагом России стал.

Как и в поэме А. К. Толстого, грех предательства Курбского искупает своим подвигом Василий Шибанов («Пусть на меня всем бременем падет / Грех князя моего; пусть искупленье / Найдет в моих страданьях князь Андрей!»).

В эмиграции князем восторгаются поляки, называя лучшим русским полководцем. Вельможи Сигизмунда опасаются, что Курбский отнимет у них и присвоит себе весь успех победы над русскими. Даже гордая княгиня Мария Гольшанская сомневается в своих возможностях обольстить «русского льва»:

...Разве ты не изловляла

Суровых львов, как агнцев незлобивых?

Княгиня:

Литовские и польские то львы,

А русский лев, быть может, не поддастся.

Но на чужбине князю плохо и неуютно («Уныло русским здесь, / И будто бы бледнее светит солнце»). Он становится апологетом русских порядков («А ваш народ? Он в вечной кабале, / Такого рабства нет у нас в России») и власти Ивана Грозного («Для нас – помазанник он Божий, свят, / И власть ему дарована от Бога: / Зато у нас равны все пред царем»). В своем раскаянии Курбский заходит столь далеко, что отказывается участвовать в походе на Псков и публично кается в своем грехе измены. Завершается драма прощанием умирающего князя с сыном. Курбский завещает своему потомку вернуться в Россию: и «позабыть заставь отца измену, / Пусть смоют подвиги твои мой стыд, / И Курбских род тобою будет славен!»[29].

В советское время тема покаяния из рассказов о Курбском исчезает напрочь, зато приговор ему выносится все более суровый. Революция и Гражданская война в России истребили откровенных врагов советской власти. Поскольку сложившаяся в стране система Большого террора требовала, чтобы постоянно в «топку подбрасывали дровишек», а несомненного противника не наблюдалось, то перед идеологами режима встала задача: создать целую систему социальных ролей, исполнители которых и будут назначены «врагами народа». При этом желательно, чтобы имелись яркие и запоминающиеся исторические аналогии и примеры. Почти идеальный правитель был утвержден самим Вождем: им стал Иван Грозный. В паре с ним шел эталонный предатель – князь-перебежчик Андрей Курбский. Образ Курбского был мобилизован сталинской пропагандой и растиражирован в кинематографе, театральных постановках, литературных произведениях и школьных учебниках.

На страницах трагедии О. М. Брика «Иван Грозный» (1942) Курбский выступает антигероем, который не только является символом предательства, но и вынуждает к измене других:

Переметчик:

Великий царь,

По виду не суди.

На мне камзол заморский, узкий,

Но душой остался русский,

И сердце русское в груди.

Дружинник я. Иван Козел мне кличка.

Меня в Литву князь Курбский свез...

Иван (в гневе):

Не князь он! Вор, предатель, пес!

Дальнейший диалог царя Ивана с дружинником Иваном Козлом содержит еще несколько разоблачительных характеристик Курбского: «А Курбский нам пример: / сей ум на то хорош, / чтоб Родину продать за грош», «Врагам Руси пес Курбский потакает» и т. д. Царь сетует, что поздно завел опричнину, тогда бы Курбский не ушел. Вскоре выясняется, что дружинник не зря носит прозвище «Козел»: он является тайным лазутчиком от Курбского к изменным московским боярам, в частности князю Владимиру Старицкому и И. П. Федорову-Челяднину. Бояре произносят манифест своей вольности, обличающий их предательство:

Родина... народ...

Слова пустые,

Звон.

Где власть моя,

где мне почет и слава,

где мой закон,

мой суд,

моя расправа —

там родина моя,

там мой народ!

Боярские отцы и деды, «рублем и в драках» стяжавшие вотчины, противопоставляются опричной «дворянской голытьбе». У бояр «пушки припрятаны, / Чернь подкуплена, / Ждут зова по нашим уделам». При этом гонец от Курбского и короля – пьяница, развратник, аморальный тип. Бояре-изменники не лучше, готовы торговать православными святынями и даже собственными дочерьми ради продажи России внешним врагам. Положение спасает народ в лице его представителя опричника Сокола, который бежит в стан царя. Он не ищет лучшей доли («А царь не порет? – Порет. За дело, по закону»). Он готов служить государю, который стоит за социальную справедливость. В войске Ивана холоп за воинскую доблесть легко может стать воеводой.

Именно Сокол подает царю донос об измене Челяднина. Иван является на пир к заговорщикам, те решаются его отравить «польским ядом», присланным Курбским. Далее следует столь любимая в сталинскую эпоху сцена: государь предлагает первым испить главному заговорщику, Челяднину, тот не решается и тем самым признается в заговоре. Потом боярин все же выпивает зелье и падает мертвым. Воины во главе с Соколом арестовывают заговорщиков и их родственников («И тебя под суд! Ты Челяднина дочь!»). Козел пытается соблазнить Анастасию Челяднину бегством в Литву, где Курбский даст за нее приданое. Но девушка гордо заявляет, что лучше пойдет в тюрьму к батюшке-царю и по совести ответит «и судье, и палачу». Она выступает разоблачителем заговорщиков, свидетельствуя против отца и его друзей.

Пьеса заканчивается другой актуальной для сталинской эпохи темой: царь не добил измену. За бояр-изменников вступился митрополит Филипп, и царь, несмотря на протесты народа, отпустил их и даже арестовал опричника Сокола, продолжавшего смело обличать предателей. Но финал пьесы О. М. Брика в целом оптимистичен: Грозный благословляет свадьбу доносчицы Анастасии Челядниной и опричника Сокола, надеясь, что от них пойдут новые, решительные люди, которые и наведут на Руси порядок[30].

В 1944 году был опубликован сценарий фильма С. М. Эйзенштейна «Иван Грозный». Он содержал квинтэссенцию «сталинского дискурса» об Иване Грозном (хотя по отзывам современников можно судить – сам Эйзенштейн разделял далеко не все оценки сценария, но был вынужден следовать за политической конъюнктурой)[31]. Образ Курбского впервые привлекается режиссером в сцене венчания на царство Ивана IV, когда князь не в силах скрыть своей ревности к Анастасии, выходящей замуж за молодого царя. Это замечают иностранные дипломаты, которые ищут в окружении Грозного «слабое звено»: «Честолюбие страшнее, чем корысть... Не может быть доволен человек, пока он – первый... после другого... Никто не знает границ человеческого вожделения». Заметив, каким взглядом Курбский смотрит на Анастасию, шпион отдает распоряжение своим подручным: «Займитесь князем Андреем Михайловичем Курбским».

Роль Курбского в фильме написана явно по сценариям судеб соратников Сталина, потому что он назван «первым другом Ивана и вторым человеком в государстве», то есть фактически соправителем юного монарха. Интересно, что измена Курбского в изображении Эйзенштейна состоит в том, что он не сумел противостоять ни собственным вожделениям, ни нашептываниям врагов царя. Последние дразнят князя, что он «вечно второй»: «Анастасию любил – Иван взял, Казань воевал – Ивану досталась». Но намеками бояре не ограничиваются: они прямо шантажируют Курбского, что если он не станет их союзником, то они донесут царю, что князь – изменник. Образу мягкотелого Курбского, который слепо следует за недругами Ивана и становится предателем (причем не только Ивана, но и своей любви к Анастасии), противопоставлены фигуры пушкарей из народа, которые во всем вручают свою жизнь царской воле и даже готовы безропотно принять несправедливую казнь.

Курбский в сценарии изменяет в самый решительный момент, нарочно проиграв литовцам сражение под Невелем. Он заявляет, что «в Москве все готовы отойти к Литве. Разгром русских войск под Невелем – сигнал к восстанию». И предлагает московский престол польскому королю Сигизмунду. Иван потрясен: «Андрей, друг... за что? Чего тебе недоставало? Иль шапки моей царской захотел?»

Предательство Курбского Иван IV расценивает как измену великому делу, и даже само имя преступника оказывается под запретом. Курбский же, из эмиграции обличая царя, завидует ему и, в принципе, одобряет: «Верно, Иван, поступаешь. На престоле и я бы так поступал».

В сущности, конфликт Курбского и Грозного в изображении Эйзенштейна со стороны князя лишен идейной наполненности: началось с ревности к Анастасии, а закончилось ревностью к величию Ивана Грозного, причастности царя к великому делу строительства единой Руси. Предательство Курбского вытекает именно из зависти, из желания занять царское место. И он быстро «разоружается», раскаивается в своем поступке. Он с ругательствами набрасывается на посла, прибывшего от бояр-заговорщиков («Пся крев! Адов пес! Блудный кал!»). Злость Курбского вызвана разочарованием: князь надеялся, что это гонец от Грозного, что монарх его простил и зовет к себе. Отсюда и очень странная сцена, рисуемая Эйзенштейном: Курбский диктует обличительное письмо Грозному, при этом прерываясь на восклицания:

«В море крови Русь погружаешь, Русскую землю насилуешь!.. Ложь! Ты велик, Иван!.. Не легко ему: груз несет нечеловеческий – один, друзьями покинутый!.. Среди крови сияет невиданный, словно Саваоф над морем крови носится: на той крови твердь творит. На той крови зиждет дело невиданное: царство Российское строит...»

Андрей Курбский как тайный апологет репрессий Ивана Грозного – это, бесспорно, самая оригинальная трактовка образа князя-эмигранта, которую можно встретить в литературе и искусстве.

Раз царь не простил беглеца – Курбский становится во главе заговора и посылает в Москву немецких шпионов, готовит иностранное вторжение (в 1944 году обвинения абсолютно убийственные). В соответствии со «шпионскими» сценариями эпохи, враг разоблачен, его подручные арестованы, попытка напасть на Россию провалилась, а сам Курбский позорно, «как заяц», не разбирая дороги, убегает по болоту от непобедимого русского войска (этот замысел Эйзенштейна не попал в фильм)[32].

В 1947 году вышел знаменитый роман-трилогия В. И. Костылева «Иван Грозный», удостоенный Сталинской премии второй степени. Образ Курбского рассматривался в контексте разоблачительных описаний всей глубины морального падения бояр-заговорщиков. В. И. Костылев последовательно показывал причины предательства князя. Прежде всего, это ограниченность мышления, непонимание величия задач, которые выдвигает Иван Грозный. Курбский выступает против войны в Ливонии («Паки и паки я буду говорить супротив похода к Свейскому морю... а на запад ли нам ломиться? Что в нем? Еретики! Пагуба!»). Суждения Курбского «устарелые, нудные», в отличие от полета мысли «прогрессивного» царя. Князь осуждает начало строительства русского военно-морского флота: «Уронит наш великий князь свой сан и свое имя, погубит родину».

Из непонимания высоты замыслов государя вытекал второй шаг к измене: Курбский не хочет верноподданно служить Ивану. У него свое мнение, которое он считает более правильным. Собственно говоря, это даже не личное мнение князя. Он выступает рупором бояр-изменников, сторонником аристократической олигархии, которая должна ограничить власть неразумного и жестокого монарха. От такой жизненной позиции до заговора – один шаг, и Курбский его делает. Он уже верховодит на тайных сборищах бояр, обсуждающих планы государственного переворота: «Мы на Руси должны править, наша – держава!» Заговорщики хотят свергнуть царя с помощью военной поддержки со стороны иноземных войск: продажи родины королю или крымскому хану.

Третьим шагом к измене В. И. Костылев считает окружение Курбского. Он заступается за предателей-бояр исходя из сословной солидарности, хотя Иван в разговорах с князем неоднократно подчеркивает справедливость их наказания за измену. Курбский на словах соглашается, но тайно им сочувствует. Слуги князя, его приближенные дворяне вступают в тайный заговор с немецкими и литовскими шпионами еще раньше Курбского.

Четвертой причиной являются трусость и мягкотелость князя. Вступив в заговор, он быстро оказывается игрушкой в чужих руках: не смеет перечить другим боярам, является заложником своих слуг-дворян, которые грозят князю разоблачением, если он не уведет их в Литву. Его шантажирует сходными угрозами даже монах-иезуит, который вел с Курбским переговоры о переходе на службу Сигизмунду.

Князя также губит его тяга к умствованиям. Сущность предателя-книжника разглядела еще царица Анастасия:

«Не любила покойная царица разглагольствований Курбского... ей казалось, что ученостью и книжностью своею князь норовит ослабить прямые дела царя, заботы его о государстве. Царица уверяла, будто Курбский морочит ему голову. Знает, как государь любит книжность, и ради того, чтобы помешать ему, увести в сторону, поднимает споры о древних пророчествах».

Курбский здесь предстает прямо-таки «гнилым интеллигентом», героем разоблачительных сатирических произведений 1930-х годов.

Образ Курбского рисуется В. И. Костылевым на контрасте: после сцены задушевного разговора Ивана с князем Андреем и назначения последнего главнокомандующим в Ливонии Грозный идет ночным коридором в покои царицы – и луна символично высвечивает перед ним на стене фигуру Иуды на фреске с изображением «Тайной вечери». Перед царем появляется видение умершей Анастасии Романовой, которое наводит государя на размышления: «Курбский? Да. Она не любила Курбского. Почему же она не верила ему? Анастасия! Что видела, что чуяла ты сердцем голубиным – царица?»

Курбский в эмиграции рисуется трусом и истериком, страшно боящимся, что его выдадут Москве, «плаксивым человеком», который заклинает, что любит свою Родину, но при этом идет против нее воевать. За это двуличие, лицемерие и малодушие он презирается даже поляками и литовцами. При этом князь уже не хозяин своей судьбы: он окружен своими слугами, еще большими негодяями. И когда эмигрант пытается отказаться от участия в походе на Псков, то слуги грозят его убить, если Курбский не будет беспрекословно слушаться «наших хозяев и благодетелей» поляков. Размазывая «по дряблым щекам слезы», униженный изменник отправляется в свои покои – плакать и готовиться к походу на Русь.

Курбский, «московский Иуда», нарисован антиподом Ивана Грозного, однозначно предателем и негодяем, который еще при жизни наказан многочисленными неудачами и несчастьями за свою измену (такой несколько неожиданный для соцреализма, но прямо-таки христианский провиденциализм). При этом, получив обличительное письмо царя, Курбский сам осознает высокую правду государя и всю низость своего падения: «Правда, Иван Васильевич... правда... Прочь! Уйди! Не мучай!»

Уже само описание покоев князя в Ковельском замке как разбойничьего вертепа должно заставить читателя возненавидеть его хозяина:

«Отсвет огня падает на мрачные, под низкими каменными сводами стены, убранные разным оружием... Этими алебардами, саблями и шестоперами он, князь, и его приближенные били под Великими Луками московских воинов. Этому оружию особый почет – вот отчего оно и развешано на коврах. В другом месте сабли, копья и прочее оружие, развешанное просто на каменной стене, в большом беспорядке. В углах также сложено много оружия. Все это – трофеи, собранные с мертвых воинов-москвитян. Это оружие брали с собой люди князя Курбского, когда он водил их на татьбу».

В покоях Курбского есть специальная «комната мести»:

«Здесь он некогда предавался радужным мечтам о походе на Москву, о низложении с трона царя Ивана Васильевича, о возведении на престол князя Старицкого Владимира Андреевича, о возвращении своем в удельное Ярославское княжество. А теперь смешно об этом думать!»

Надежды князя на успех нападения на Псков Стефана Батория не оправдались. Между Россией и Речью Посполитой заключен мир. Курбский стал никому не нужен: «Всеми забытый, никем не почитаемый... как затравленный зверь, сидел в своем каменном мешке, боясь показаться на воле, чувствуя себя убогим, беспомощным узником». При этом он приказывает бить батогами русского пленного, который не только не отрекся от Родины под пытками (несмотря на то, что Иван Грозный был виновен в гибели семьи этого человека), но и стал в лицо проклинать и обличать Курбского как предателя[33].

Сходная трактовка образа Курбского как символа предательства содержалась на страницах советских учебников сталинского времени. Например:

«Главнокомандующий русскими войсками князь Андрей Курбский, бывший член Избранной рады, в 1562 году был разбит под Ревелем. Иван IV стал подозревать главнокомандующего в измене... В январе 1564 года литовский гетман Радзивилл нанес русским войскам сильное поражение. Андрей Курбский, командовавший армией в Дерпте, вместе с двенадцатью боярами перешел на сторону врага. Этот изменник получил большой отряд войск и повел войну против своей родины. Он разграбил город Великие Луки и требовал еще более активных действий против Москвы. Из переписки Ивана IV с Курбским видно, что он не случайно оказался на стороне врагов родины. Он был решительным противником политики Ивана IV, ненавидевшего бояр. В письме Курбскому Иван IV заявил, что со всеми изменниками, боярами и вельможами он будет расправляться беспощадно, что его цель – окончательно сломить всех этих мелких царьков, укрепить единую власть, а вместе с тем и Русское государство сделать мощным и сильным»[34].

Здесь что ни строка, то ошибка: Ревель перепутан с Невелем, 12 дворян, сопровождавших Курбского в Литву, названы боярами, князю приписан грабеж Великих Лук и т. д. Но на этих неточностях зато строился цельный образ изменника Родины, врага народа, что, собственно, и требовалось.

Трактовка образа Курбского как изменника-командира, причем командующего армией (sic!), конечно, была тесно связана как с «делом о заговоре в РККА», так и с пропагандой, причем на уровне детского образования, ненависти к изменникам, необходимости борьбы с ними любыми средствами. Для этого роль князя гиперболизировалась, факты его биографии искажались и передергивались.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.