9. Домработница

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

9. Домработница

Когда я открыла глаза, мне показалось, что я все еще сплю, и то был прекрасный сон. Проснуться в громадной кровати в прелестной комнате — поначалу даже не верилось, что это происходит на самом деле. Наверное, тетя Маруим в ту ночь спала с кем-то из своих детей — я же дрыхла без задних ног в ее комнате до следующего утра. Но стоило мне встать с постели, как я тут же спустилась с небес на землю.

Я вышла из тетиной комнаты и стала слоняться по дому. Тут-то она меня и нашла.

— Встала? Вот и хорошо. Пойдем в кухню, я покажу тебе, что нужно делать.

Я как во сне пошла за ней в комнату, которую назвали кухней, только это совсем не было похоже на кухню у моей тети в Могадишо. Повсюду висели белые, как сливки, шкафчики, стены сверкали голубой керамической плиткой, а в центре высилась чудовищная газовая плита на шесть конфорок. Тетя распахивала дверцы, выдвигала и задвигала ящички, объявляя:

— …здесь утварь, здесь ножи и вилки, здесь скатерти и салфетки…

Я не могла взять в толк, о чем говорит эта женщина, для чего существуют все те вещи, которые она мне показывает, а уж тем более — что мне делать со всем этим.

— Каждое утро в шесть тридцать ты должна подавать завтрак своему дяде, потому что он рано уезжает в посольство. Он диабетик, поэтому нам надо тщательно следить за его диетой. Завтрак у него неизменно состоит из двух блюд: чая с травами и двух яиц всмятку. Я люблю, чтобы мне приносили кофе в спальню ровно в семь. Потом ты должна поджарить детям оладьи. Они завтракают ровно в восемь, потому что к девяти им надо успеть в школу. После завтрака…

— Тетушка, а откуда мне знать, как все это готовить? Меня кто-нибудь научит? Я не знаю, как делать эти… как ты их называешь? Оладьи! Что это такое?

Перед тем как я ее перебила, тетя Маруим как раз набрала полную грудь воздуха и протянула руку по направлению к двери. На мгновение она задохнулась, так и стоя с простертой рукой, а в ее устремленных на меня и широко раскрытых глазах вдруг заплескалась тревога. Потом она медленно выдохнула, опустила руку и свела ладони вместе — так, как я ее впервые увидела.

— На первый раз я сама это сделаю, Уорис. Но ты должна наблюдать очень внимательно. Смотреть, слушать и все запоминать.

Я кивнула, и тетушка снова набрала воздуха в грудь, продолжая мысль, на которой остановилась.

Прошла неделя, и я — после нескольких небольших катастроф — затвердила наизусть список своих обязанностей и неуклонно следовала ему каждый день, триста шестьдесят пять дней в году, на протяжении следующих четырех лет. Если прежде я была девочкой, которая никогда не следила за временем, то теперь я научилась внимательно смотреть на часы — и жить по часам. Подъем в шесть, дядин завтрак в шесть тридцать, тетин кофе в семь ровно, завтрак для детей в восемь. Потом я убирала в кухне. Шофер отвозил дядю в посольство, потом возвращался и забирал детей в школу. Потом я убирала в тетиной комнате, потом в ее ванной, потом в каждой из остальных комнат по очереди — подметала, мыла, терла, скребла, оттирала, продвигаясь постепенно по всем четырем этажам. И уж поверьте, если хоть кому-нибудь в доме что-то в моей уборке казалось не так, мне высказывали это без обиняков. «Мне не нравится, как ты прибрала сегодня в ванной. В следующий раз проследи, чтобы было чисто. На белой плитке не должно быть ни единого пятнышка, она должна сиять».

На весь дом я была единственной служанкой, не считая шофера и повара. Тетя объяснила, что нет смысла нанимать больше слуг для такого маленького дома, как наш. Повар готовил обед шесть дней в неделю, по воскресеньям у него был выходной, и обед готовила я. За четыре года у меня не бывало выходных. Несколько раз я пыталась попросить об этом, но всякий раз тетя поднимала такой шум, что я и пробовать перестала.

Питалась я отдельно от остальных. Перекусывала чем-нибудь, когда выпадала минутка, и продолжала работать, пока не валилась от усталости с ног где-то в полночь. Но я не особенно жалела, что не обедаю вместе со всеми, поскольку стряпня повара, на мой вкус, была совершенно несъедобной. Он тоже сомалиец, только из другого племени, не моего. Он был злобным, самовлюбленным, ленивым, и особенно ему нравилось досаждать мне. Стоило тете зайти в кухню, как он ни с того ни с сего начинал:

— Уорис, когда в понедельник я вернулся сюда, ты оставила кухню после завтрака в жутком виде. Мне пришлось больше часа приводить ее в порядок.

Разумеется, это было чистое вранье. Единственное, что он умел, так это получше преподнести себя дяде и тете, причем понимал, что своим кулинарным искусством добиться этого не сумеет. Я сказала тете, что не собираюсь есть то, что готовит повар, и она ответила:

— Ну как знаешь. Готовь тогда сама себе, что хочешь.

Вот когда я порадовалась, что в свое время, еще в Могадишо, так старательно училась готовить у двоюродной сестры Фатимы. У меня был врожденный талант к кулинарии, так что я потихоньку стала готовить макароны, а потом и другие блюда, что в голову придет. Когда родственники увидели, что я ем, им тоже захотелось попробовать. Вскоре меня начали спрашивать, что я хотела бы приготовить, какие продукты для этого надо купить на рынке и т. д. и т. п. Понятно, что наши отношения с поваром не стали от этого теплее.

Уже к концу первой недели пребывания в Лондоне я поняла, что у меня и у тети с дядей совершенно разные взгляды на то, какое место я должна занимать в их доме. Почти повсюду в Африке принято, что богатые родственники берут к себе детишек более бедных членов семьи и эти дети работают на них в обмен на кров и еду. Иногда богатые родственники дают приемышам образование и относятся к ним, как к собственным детям. А иногда и нет. Я, конечно, надеялась, что попаду в первую категорию, но вскоре стало ясно, что у дяди с тетей есть более важные дела, чем заботиться о неграмотной девчонке из пустыни, которая должна работать у них горничной. Дядя был всецело поглощен делами, он вообще мало внимания обращал на то, что происходит в доме. А вот тетушка, которую я в мечтах видела своей второй матерью, меньше всего думала о том, чтобы я стала ее третьей дочерью. Для нее я была всего лишь служанкой. Когда эта истина предстала передо мной во всей своей неприглядной наготе, а к этому еще добавился каждодневный изнурительный труд, вся радость от приезда в Лондон померкла. Я обнаружила, что тетушка помешана на правилах и порядке: все всегда должно делаться так, как она сказала, и точно в то время, когда она велела, — и так каждый день. Исключений не было. Может быть, ей казалось, что такая строгость просто необходима, чтобы «вписаться» в образ жизни чужой страны, так сильно не похожей на нашу. И все же, на свое счастье, я нашла в этой семье друга в лице моей двоюродной сестры Басмы.

Басма, моя ровесница, была старшей дочерью дяди и тети. Она была удивительно красива, на нее засматривались все мальчишки, но она не обращала на них внимания. День она проводила в школе, а по вечерам много читала — это было единственное, что ее интересовало. Сестра обычно уходила в свою комнату, ложилась поперек кровати и читала запоем. Частенько книга так ее захватывала, что она забывала о еде и могла весь день ничего не есть, пока кто-нибудь не вытащит ее из комнаты насильно.

Устав от работы и чувствуя себя совсем одинокой, я, бывало, заглядывала к ней и присаживалась на краешек кровати.

— Что это ты читаешь? — спрашивала я.

— Отстань! Я читаю… — бормотала она в ответ.

— Ты что, поговорить со мной не можешь?

— О чем ты хочешь поговорить? — спрашивала она негромко, цедя слова и не отрывая глаз от книги.

— Что ты читаешь, например?

— А?

— Ну, читаешь ты что? О чем это?

В конце концов, если мне удавалось завладеть ее вниманием, сестра отрывалась от книги и начинала пересказывать мне все от корки до корки. Чаще всего это были любовные романы, кульминация в них наступала тогда, когда после многих препятствий и недоразумений мужчина и женщина наконец-то целовались. Поскольку я всю жизнь обожала сказки, мне все это страшно нравилось. Я сидела завороженная, а сестра с горящими глазами, взволнованно жестикулируя, во всех подробностях пересказывала содержание книги. Я слушала, и мне захотелось научиться читать, поскольку тогда я смогу наслаждаться книгами, когда мне самой захочется.

С нами жил мамин брат Абдулла, который специально приехал в Лондон вместе с тетей Маруим, чтобы учиться в университете. Он спросил меня, хочу ли я ходить в школу.

— Понимаешь, Уорис, тебе надо научиться читать. Если тебе этого хочется, я могу помочь.

Он рассказал мне, где находится школа, когда там уроки и — самое главное — что учиться там можно бесплатно. Самостоятельно я бы не додумалась поступить в школу. Посол ежемесячно выдавал мне немного денег на карманные расходы, но на учебу этого, конечно, не хватило бы. Горя желанием научиться читать, я пошла к тете Маруим и сказала ей, что хочу пойти в школу. Хочу научиться читать, писать и говорить по-английски. Хотя я и жила теперь в Лондоне, в семье говорили по-сомалийски, а за пределами дома мне редко приходилось бывать, так что я знала всего несколько английских слов.

— Погоди, дай мне это обдумать, — ответила тетя.

Но когда она посоветовалась с послом, тот не согласился. Я постоянно приставала к ней, чтобы мне разрешили учиться в школе, но тетя не хотела идти против дядиной воли. В конце концов я решила пойти учиться без их согласия. Уроки проводились три раза в неделю по вечерам, с девяти до одиннадцати часов. Дядя Абдулла согласился пойти в первый раз со мной и показать, где школа. К тому времени мне было уже лет пятнадцать, и я впервые оказалась в школьном классе. Там было множество людей — разного возраста, со всего мира. Начиная со второго дня занятий, старик-итальянец встречал меня, когда я выскальзывала из дома, а после уроков отводил обратно. Я так горела желанием учиться, что учитель частенько говорил мне:

— Ты молодец, Уорис, только не спеши так.

Я уже выучила алфавит и приступила к основам английского языка, когда дядя обнаружил, что по вечерам я тайком убегаю из дому. Он пришел в ярость из-за того, что я его ослушалась, и положил конец моим занятиям всего лишь через пару недель после их начала.

Пусть я теперь не могла ходить в школу, все равно я брала книги у двоюродной сестры и пыталась самостоятельно научиться читать. Мне не разрешали смотреть телевизор вместе со всеми, но я нет-нет да и устраивалась возле двери, вслушиваясь в английскую речь и стараясь понять, о чем говорят. Вот так все и шло до тех пор, пока однажды тетя Маруим не позвала меня (а я тогда как раз убирала).

— Уорис, подойди ко мне, когда закончишь там, наверху. Я должна тебе что-то сказать.

Я заправляла постели и, покончив с этим, спустилась в гостиную, где у камина стояла тетя. — Да?

— Мне сегодня звонили из Сомали. Э-э… Как зовут твоего младшего брата?

— Али?

— Нет, самого младшего, того малыша с седыми волосами.

— Старик? Ты говоришь о Старике?

— Да. Старик и твоя старшая сестра, Аман… Так вот, я тебе соболезную. Они оба умерли.

Я ушам своим не могла поверить. Я уставилась на тетю: то ли она шутит, то ли страшно рассердилась за что-то и хочет наказать меня, рассказывая такие жуткие вещи. Но ее лицо ничего не выражало, на нем ничего нельзя было прочесть. «Наверное, это все-таки правда, зачем бы ей такое говорить? Но как это может быть?» Я застыла на месте и не могла пошевелиться. Потом ноги у меня подкосились, и я опустилась на белый диван. Мне даже не пришло в голову спросить, что же произошло. Кажется, тетя что-то говорила — наверное, объясняла подробности страшных событий; я же слышала только глухой шум в ушах. Спотыкаясь на одеревеневших ногах, я как зомби поднялась в свою комнату на четвертом этаже.

Остаток дня я пролежала без движения в крошечной комнатке под самой крышей (там со мной жила еще младшая двоюродная сестра). Старика и Аман больше нет! Как это может быть? Я покинула родную страну, лишив себя возможности видеть брата и сестру, а теперь никогда больше не увижу ни одного, ни другую. Аман, самая сильная! Старик, самый умный! Мне казалось невозможным, чтобы они умерли, — а уж если они умерли, что же это сулило нам, остальным, у кого не было таких способностей?

Тем вечером я пришла к выводу, что не хочу страдать и дальше. Ни одна из надежд, которые я лелеяла, пускаясь ранним утром из отчего дома в неизвестность, не сбылась. Теперь, два года спустя, я страшно тосковала по своей семье, и мысль о том, что двое из нее покинули нас навсегда, была для меня невыносима. Я спустилась вниз, в кухню, открыла ящик и достала большой мясницкий нож. Зажав его в руке, я снова поднялась в комнату. Но пока я лежала там, набираясь храбрости, чтобы вонзить в себя нож, я все время думала о маме. Бедная моя! Я на этой неделе потеряла двух близких людей, а она потеряет сразу троих. Это казалось таким несправедливым, что я невольно отложила нож на прикроватный столик и уставилась в потолок. Я уж и позабыла про этот нож, когда позднее двоюродная сестра Басма заглянула проведать меня. Она с ужасом посмотрела на нож.

— Это еще что за черт? Что ты задумала?

Я даже не пыталась ответить ей, просто снова уставилась в потолок. Басма схватила нож и убежала.

Прошло несколько дней, и тетя снова позвала меня:

— Уорис! Давай спускайся!

Я спустилась по лестнице и увидела, что тетя ожидает меня на нижней ступеньке.

— Давай быстрее! Телефон!

Эта новость была неожиданной. Мне еще никто никогда не звонил, да я вообще никогда не говорила по телефону.

— Это меня? — переспросила я растерянно.

— Да, да! — Тетя указала на лежавшую на столике трубку. — Возьми же, возьми трубку.

Я взяла трубку в руку, поглядывая ни хитрую штуковину так, словно она вот-вот меня укусит.

— Да? — прошептала я, держа трубку как можно дальше от себя.

— Да говори же! — Тетя Маруим даже глаза закатила. — Говори, говори прямо в трубку! — Она повернула трубку и прижала к моему уху.

— Алло!

И тут случилась удивительная вещь: я услышала мамин голос!

— Мама! Мамочка! О Аллах, это и вправду ты? — Впервые за эти дни я улыбнулась во весь рот. — Мамочка, как ты там?

— Плохо. Живу теперь под деревом.

Она рассказала мне, что едва не лишилась рассудка от горя, когда умерли Аман и Старик. Когда она упомянула об этом, я испытала облегчение, что отказалась от самоубийства, что лишь умножило бы ее горе. Мама ушла вглубь пустыни: она не хотела никого видеть, ни с кем не хотела говорить, ей хотелось побыть одной. Потом она отправилась в Могадишо навестить родственников. Она по-прежнему была там, среди них, и звонила сейчас от тети Сахру.

Мама попыталась объяснить, как это произошло, но до меня все доходило с трудом. Началось с того, что Старик заболел. Как обычно бывает с африканскими кочевниками, никакой медицинской помощи никто не оказывал. Никто не ведал, ни чем ты болен, ни чем это лечить. В нашем обществе существовали только две возможности: или жить здоровым, или умереть. Никакой середины. Пока живешь, все в порядке. Мы не особенно боялись заболеть, ведь при отсутствии врачей и лекарств с этим все равно ничего нельзя было поделать. Когда кто-нибудь умирает — что ж, это тоже в порядке вещей, живые будут жить дальше. Жизнь-то продолжается. Всегда и во всем мы руководствовались той же философией иншалла: «если так будет угодно Аллаху». Жизнь воспринимается как дар, а смерть — это воля Аллаха, и спорить с ней невозможно.

Но когда заболел Старик, родители испугались, он ведь не был обычным ребенком. Мама, не зная, что делать, передала с кем-то весточку Аман в Могадишо и попросила ее о помощи. Аман всегда была у нас самой сильной, уж она-то должна знать, что делать. Она не подвела. Аман пешком пришла из Могадишо, чтобы забрать Старика и отнести его к врачу. Понятия не имею, где в то время была наша стоянка, далеко ли от столицы. Но вот чего не знала мама, посылая за Аман, так это того, что Аман была на последнем месяце беременности. Пока сестра несла Старика в больницу, он умер у нее на руках. Аман пережила сильнейшее нервное потрясение и спустя несколько дней тоже умерла, погиб и ее ребенок. Я так и не выяснила, где именно их настигла смерть. Мама, всегда такая спокойная и стойкая, узнав об их смерти, сломалась. А ведь она была центром всей семьи, и мне даже подумать страшно, как жили все это время остальные мои братья и сестры. Я чувствовала себя как никогда виноватой в том, что застряла в Лондоне и не способна помочь маме, когда она так во мне нуждается.

Жизнь между тем продолжалась, и я, живя в Лондоне, старалась радоваться ей. Я выполняла свою работу по дому, шутила с двоюродными братьями и сестрами, с их друзьями, приходившими в гости.

Однажды вечером я уговорила Басму помочь мне впервые в жизни «поработать моделью». За время жизни в Лондоне я понемногу полюбила наряды. Не то чтобы мне так уж хотелось иметь их — просто было очень забавно их примерять. Вроде как играть на сцене: можно представить, что ты — это кто-то другой. Пока вся семья сидела у телевизора, я пошла в комнату дяди Мохаммеда и плотно прикрыла за собой дверь. Открыла платяной шкаф и достала один из лучших его костюмов — темно-синий в мелкую полоску, из чистой шерсти. Разложила на кровати этот костюм вместе с белой рубашкой, шелковым галстуком, темными носками, элегантными английскими черными лаковыми туфлями и фетровой шляпой. Потом аккуратно надела все это, стараясь завязать галстук так, как делает дядя (это я не раз видела). Шляпу надвинула как можно ниже. Завершив экипировку, я пошла искать Басму. Та от смеха согнулась пополам.

— Пойди и скажи папе, что к нему пришел какой-то мужчина.

— Это же его одежда! Боже мой, да он тебя прибьет…

— Не бойся, ты только скажи ему.

Стоя в холле, я прислушивалась к голосу сестры и ожидала подходящего момента, чтобы войти.

— Отец, — сказала Басма. — Там к тебе пришел какой-то мужчина.

— Ко мне? В такой поздний час? — В голосе дяди не слышно было особой радости. — Кого там еще принесло? Что ему нужно? Ты его раньше когда-нибудь видела?

— Я… э-э-э… не знаю, — замялась Басма. — Кажется, да. Наверное, ты его знаешь.

— Ну ладно, скажи ему…

— А может быть, ты сам посмотришь? — быстро проговорила Басма. — Он там, прямо у дверей.

— Хорошо, — устало согласился дядя.

Теперь пора. Я надвинула шляпу на самые глаза, так что почти ничего не видела, сунула руки в карманы пиджака и, покачиваясь, вошла в комнату.

— Здорово! Вы что, меня не помните? — произнесла я баритоном.

Дядюшка выпучил глаза и наклонился, пытаясь заглянуть под шляпу. Когда же он понял, кто перед ним, то громко расхохотался. Тетя и все остальные покатывались со смеху.

Дядя Мохаммед погрозил мне пальцем:

— А что, разве я давал тебе разрешение…

— Надо же было попробовать, дядюшка. Разве тебе не смешно?

— О Аллах!

Я еще несколько раз повторяла эту шутку, всякий раз выжидая достаточно долго, чтобы застать дядю врасплох. После этого он всегда просил:

— Довольно, Уорис. Не надо больше надевать мои вещи, ладно? Оставь их в покое.

Я понимала, что он говорит совершенно серьезно, но ведь все равно его это забавляло. Потом я слышала, как он со смехом рассказывает своим друзьям:

— Эта девочка идет в мою комнату и надевает какой-нибудь из костюмов. Потом появляется Басма и говорит: «Папочка, к тебе кто-то пришел». И вот тогда она входит, с ног до головы одетая в мои вещи. Вы бы только посмотрели на это…

Тетушка как-то рассказала, что ее подруги считают, что мне следовало бы стать фотомоделью. Но тетя им отвечала:

— Ну-у-у… Мы даже не знаем толком, что это такое. Мы ведь из Сомали, к тому же мусульмане, сами понимаете.

Тем не менее тетя никогда не осуждала Иман, дочь своей старой подруги, за то, что та избрала карьеру фотомодели. Тетя много лет дружила с матерью Иман, и всякий раз, когда Иман или ее мать бывали в Лондоне, настаивала, чтобы те останавливались у нас в доме. Прислушиваясь к разговорам об Иман, я впервые узнала о том, что такое фотомодель. Из журналов, которые были у двоюродной сестры, я вырезала множество фотографий Иман и прикрепила их на стену в своей комнатке. Если она сомалийка, рассуждала я, и может этим заниматься, так почему же я не могу?

Когда Иман гостила у нас в доме, я всегда пыталась найти возможность поговорить с ней. Мне было интересно, как она стала моделью. Но всякий раз, бывая в гостях, она проводила время в разговорах со старшими. Мне было ясно, что дяде с тетей не понравится, если я вмешаюсь в их разговор ради такой ерунды — поинтересоваться, как мне самой стать моделью. В конце концов как-то вечером я воспользовалась подходящим моментом. Иман читала в своей комнате, и я постучала в дверь.

— Принести тебе что-нибудь перед сном?

— Да, пожалуйста, чашечку чаю с травами.

Я спустилась в кухню и принесла ей чай на подносе.

Поставив его на столик у кровати, я приступила к делу.

— Ты знаешь, у меня в комнате столько твоих фотографий! — Прислушиваясь, как тикают часы на столике, я чувствовала себя круглой дурой. — Мне, честно говоря, тоже очень хочется стать моделью. Как ты думаешь, это трудно? Как у тебя это получилось? С чего ты начинала?

Даже не знаю, чего я ожидала, — может, того, что она взмахнет волшебной палочкой и превратит меня в Золушку. Желание стать моделью было смутным. Все это казалось таким далеким, что я не задумывалась над этим слишком много. После того вечера я продолжала заниматься домашней работой, как обычно, думая в первую очередь о насущных проблемах: приготовить и подать завтрак, второй завтрак, помыть посуду, подмести.

К тому времени мне было шестнадцать лет, и я жила в Лондоне два года. Я настолько прижилась там, что уже знала, как западный мир называет этот отрезок времени: «тысяча девятьсот восемьдесят третий год».

Летом того года в Германии умерла сестра дяди Мохаммеда, оставив маленькую дочь. Юная Софи стала жить у нас, и дядя записал ее в школу при церкви Всех Душ[6]. Теперь мне по утрам, помимо всего прочего, надо было отводить Софи в школу в нескольких кварталах от дома.

В одно такое утро, когда Софи только начала учиться, мы с ней шли к старому кирпичному зданию, и я заметила, что ко мне присматривается какой-то незнакомец. Это был белый мужчина лет сорока, с заплетенными в хвостик волосами. Он не пытался скрыть тот факт, что разглядывает меня, и делал это довольно нахально. Когда я рассталась с Софи у дверей школы, этот человек подошел ко мне и заговорил. Но я ведь так и не научилась говорить по-английски, поэтому ничего не поняла. Я была напугана и, опустив глаза, бегом пустилась домой. Так и повелось: я отводила Софи в школу, белый человек поджидал меня, пытался со мной заговорить, а я убегала.

Днем, когда я забирала Софи из школы, она частенько что-то говорила о новой подруге, девочке из своего класса.

— Ага, угу… — рассеянно отвечала я, мне это было совсем не интересно.

Как-то раз я немного припозднилась, и Софи ждала меня у школы, играя с какой-то девочкой.

— А, Уорис! Вот это моя подруга, — с гордостью сообщила Софи.

Рядом с девочками стоял тот извращенец с хвостиком — тип, что почти уже год доставал меня.

— Да-да, пойдем, — ответила я, нервничая и не спуская глаз с мужчины.

Он, однако, наклонился к Софи и что-то сказал ей — она понимала по-английски, по-немецки и по-сомалийски.

— Пойдем же, Софи! Отойди от этого человека, — строго сказала я и потянула ее за руку.

Софи повернулась ко мне и, сияя, сказала:

— Он спрашивает, говоришь ли ты по-английски.

Софи отрицательно покачала головой, глядя на собеседника. Он сказал еще что-то, и она перевела:

— Он хочет тебя спросить кое о чем.

— Скажи, что я не собираюсь с ним разговаривать! — высокомерно заявила я, демонстративно глядя в сторону. — Пусть идет своей дорогой. Пусть идет… — Эту фразу я не закончила: все-таки рядом была его дочь, а Софи сразу же все переведет. — Ладно, пойдем!

Я крепко схватила Софи за руку и потянула за собой.

Однажды утром, вскоре после этой встречи, я отвела, как обычно, Софи в школу, возвратилась в дом и взялась за уборку на верхнем этаже, когда раздался звонок в дверь. Я бросилась по лестнице вниз, но тетя Маруим, опередив меня, отворила сама. Я смотрела с лестничной площадки и не могла поверить глазам: у дверей стоял господин Хвостик! Он, должно быть, выследил меня. Мне сразу же подумалось, что он хочет наплести тетушке каких-нибудь небылиц: что я что-нибудь натворила, заигрывала с ним, спала с ним. А может, он скажет, что я пыталась что-нибудь у него украсть.

— Кто вы такой? — спросила тетя, которая бегло говорила по-английски.

— Меня зовут Малькольм Фейрчайлд. Извините за беспокойство, но я хотел бы поговорить с вами.

— О чем вы хотите поговорить со мной?

Я видела, что тетя раздражена.

Я снова поднялась наверх, чувствуя себя разбитой и думая лишь о том, что такое этот тип наговорит тетушке. Однако не прошло и нескольких мгновений, как дверь внизу с грохотом захлопнулась. Я метнулась в сторону гостиной: тетушка как раз гневно выскочила оттуда, направляясь в кухню.

— Тетушка, кто это был?

— Да уж не знаю. Какой-то человек, который сказал, что долго ходил за тобой, пытался заговорить… Он нес какую-то чепуху насчет того, что хочет тебя сфотографировать! — Тетя гневно взглянула на меня.

— Тетушка, но я ведь не просила его об этом! Я вообще ему ни слова не говорила.

— ЭТО Я ЗНАЮ! Он потому и пришел сюда! — Она решительно прошествовала дальше. — Занимайся своим делом, а об этом не беспокойся. О нем я сама позабочусь.

Тетя не пожелала вдаваться в детали их беседы, а из того, что она была так разгневана и возмущена, я заключила, что он хотел сделать какие-то порнографические фото. Я пришла в ужас и после того утра никогда не заводила речь об этом происшествии.

С тех пор, если мы встречались у школы при церкви Всех Душ, Малькольм Фейрчайлд никогда со мной не заговаривал, только вежливо улыбался. Но однажды, когда я забирала Софи из школы, он подошел и протянул свою визитную карточку, чем очень меня напугал. Не спуская с него глаз, я взяла карточку и сунула ее в карман. Я смотрела, как он повернулся и пошел прочь, а потом стала ругать его на своем родном языке: «Оставь меня, убирайся, негодяй, свинья ты этакая!»

Придя домой, я сразу взбежала наверх: все детские спальни были на верхних этажах, так что эта часть дома была как бы нашим убежищем от взрослых. Я вошла в комнату Басмы и, как обычно, оторвала ее от книги.

— Вот, Басма, посмотри! — Я выудила из кармана визитную карточку. — Это от того человека. Помнишь, я тебе рассказывала, он еще приставал ко мне, ходил за мной? Сегодня он дал мне вот это. Что здесь написано?

— Написано «фотограф».

— Ну да, но какой?

— Фотограф-стилист.

— Стилист? — переспросила я в раздумье. — Значит, он фотографирует всякие наряды? Он может и меня сфотографировать в красивых платьях?

— Не знаю, Уорис. — Басма вздохнула. — Честно, не знаю.

Я понимала, что отвлекаю ее, что ей не терпится снова взяться за книгу. Я встала, положила карточку в карман и вышла. Но в своей комнате я припрятала визитную карточку фотографа. Внутренний голос нашептал мне, что это может еще пригодиться.

Двоюродная сестра Басма была моей единственной советчицей, с ней я могла поговорить в любую минуту. И больше всего я была благодарна за совет, который она дала, когда я обратилась к ней насчет ее родного брата Хаджи.

Хаджи, второму сыну дяди, было двадцать четыре года. Он считался очень способным и вместе с дядей Абдуллой учился в университете. Ко мне Хаджи относился очень ласково с тех самых пор, как я приехала в Лондон. Бывало, я убираю наверху, а он спрашивает:

— Эй, Уорис, ты уже туалет помыла?

— Нет, — отвечаю, — но если тебе надо, заходи, я потом здесь уберу.

— Да нет… Я хотел спросить: может, тебе помочь?

Или:

— Слушай, хочу чего-нибудь попить. Может, и тебе принести?

Было приятно, что двоюродный брат обо мне заботится. Мы с ним часто болтали и шутили.

Иной раз, когда я выходила из ванной комнаты, он поджидал снаружи и не пускал меня. Я старалась нырнуть ему под руку, а он преграждал мне путь.

— Пропусти, негодник! — кричала я, пытаясь оттолкнуть его, и он смеялся.

Так продолжалось довольно долго, и я, хотя и пыталась отмахнуться от всего этого, как от обычных шуток, все же испытывала некоторое смятение. Меня лишало душевного равновесия то, что чувствовалось за таким его поведением. Он то смотрел на меня грустными, задумчивыми глазами, то становился так, что едва не касался меня. Когда у меня начинало трепетать сердце, я одергивала себя: «Ну посуди сама, Уорис, ведь Хаджи тебе все равно что брат. Не годится воображать то, о чем ты думаешь».

Однажды я выходила из ванной комнаты с ведром и тряпками, открыла дверь, а он там стоит. Схватил меня за руку, притянул к себе, и его лицо почти прижалось к моему.

— Что это тебе вздумалось? — нервно засмеялась я.

— Ой, да просто так…

Он сразу отпустил меня. Я подхватила ведро и пошла в соседнюю комнату, будто ничего не случилось. Но голова у меня шла кругом, и теперь я бы ничему уже не удивилась. Я же не слепая. Понимала, что здесь что-то нечисто.

На следующую ночь я спала у себя в комнате, а рядом лежала на своей кровати Шукри, младшая сестра Басмы. Я сплю очень чутко и часа в три утра услыхала, как кто-то поднимается по лестнице. Я подумала, что это, наверное, Хаджи, — его комната была недалеко от нашей, по ту сторону лестничной площадки. Он только что вернулся домой и, судя по заплетающимся шагам, был изрядно навеселе. Такого дядя у себя в доме никому не позволял: возвращаться в ночное время, а уж тем более пьяным! Они все были правоверными мусульманами, и спиртное в каком бы то ни было виде категорически запрещалось. Но, должно быть, Хаджи решил, что он уже достаточно взрослый, чтобы быть себе хозяином, и решил попробовать, что из этого получится.

Дверь в комнату отворилась, и я застыла в напряжении. Обе кровати стояли на небольшом возвышении, шагах в двух-трех от двери. Мне было видно, как Хаджи на цыпочках взбирается по ступенькам, стараясь не разбудить младшую сестренку, кровать которой была ближе к двери. Но вот он споткнулся, упал и остаток пути до моей кровати проделал ползком. В слабом свете, пробивавшемся из окна позади Хаджи, я видела, как он вытягивает шею, стараясь разглядеть в темноте мое лицо.

— Э-эй, Уорис! — шепотом позвал он. — Уорис!

От него так разило спиртным, что сомнений не оставалось: он был сильно пьян.

Но я лежала не шевелясь, делая вид, что сплю. Он протянул руку и принялся шарить по подушке, пытаясь нащупать мое лицо. «Боже, — подумала я, — не дай этому случиться!» Похрапывая и посвистывая носом, словно во сне, я резко повернулась на бок, стараясь произвести как можно больше шума и разбудить Шукри. Тут уж нервы у Хаджи не выдержали, и он тихонько ретировался.

Назавтра я пошла к Басме.

— Слушай, поговорить надо.

Очевидно, мое встревоженное лицо подсказало ей, что я пришла не просто для того, чтобы убить время.

— Заходи и закрой дверь плотнее.

— Дело касается твоего брата… — начала я, глубоко вздохнув.

Я не знала, как ей все это рассказать, и молилась в душе, чтобы Басма мне поверила.

— Что за дело? — встревожилась она не на шутку.

— Минувшей ночью Хаджи пришел в мою спальню. Было три часа, темно, хоть глаз выколи.

— И что он сделал?

— Пытался погладить мое лицо. Шептал мое имя.

— Да ты что! Это точно? Тебе не приснилось?

— Да ну! Я же вижу, как он смотрит на меня, когда мы остаемся наедине. Я просто не знаю, как быть.

— Черт, вот ЧЕРТ! Слушай, спрячь под кроватью крикетную биту. Или швабру. Или нет, лучше возьми из кухни скалку. Припрячь ее под кроватью, а когда он придет ночью к тебе в спальню, врежь ему как следует по башке! А что, ты можешь придумать что-нибудь другое? — добавила она. — Или заори. Во всю мочь, чтобы весь дом поднять.

Слава Аллаху, эта девушка была на моей стороне!

Весь день я про себя молилась: «Пожалуйста, не нужно, чтобы дошло до этого! Пусть он сам перестанет!» Я не хотела лишних неприятностей. Я боялась того, что Хаджи может навыдумывать, чтобы оправдаться перед родителями. А вдруг они выкинут меня из дома! Я только хотела, чтобы он все это прекратил: заигрывать, приходить «в гости» по ночам, шарить по моей подушке… У меня было дурное предчувствие насчет того, к чему это может привести. Но инстинктивно я готовилась к тому, что молитва может и не помочь. Вот тогда придется драться.

Той ночью я зашла в кухню, взяла скалку и спрятала у себя под кроватью. Позднее, когда сестренка уснула, я вытащила ее и положила рядом с кроватью, не выпуская из рук. А Хаджи, повторяя вчерашний спектакль, явился около трех часов. Он замешкался в дверном проеме, и я увидела, как блестят стекла его очков. Я лежала, приоткрыв один глаз, и внимательно наблюдала за ним. Он подобрался к моей подушке и стал поглаживать меня по руке. Он него так несло виски, что меня затошнило, но я не пошевелилась. Тогда Хаджи встал на колени у кровати, нащупал краешек одеяла, запустил под него руку и дотронулся до моего бедра. Потом его рука скользнула выше, к моим трусикам.

«Надо очки ему разбить, — подумала я. — Тогда хоть будет доказательство, что он сюда приходил». Я покрепче сжала ручку скалки и изо всех сил ударила его по лицу. Раздался глухой стук. Потом я заорала:

— ПОШЕЛ ВОН ИЗ МОЕЙ СПАЛЬНИ, ЧТОБ ТЕБЯ…

— Что случилось? — подскочила на своей кровати Шукри.

В следующее мгновение я услышала шум шагов по всему дому. Но Хаджи ничего не видел, ведь я таки разбила его очки, и ему пришлось выползать из комнаты на четвереньках. Не раздеваясь, прямо в костюме, он забрался под одеяло и прикинулся спящим.

Вбежала Басма и включила свет. Она, конечно, была в курсе происходящего, но сделала вид, что ничего не знает.

— Что случилось?

— Хаджи ползал у нас по полу! — сообщила Шукри.

Когда вошла тетя Маруим в халате, я закричала:

— Тетушка, он был у меня в спальне! Он приходил сюда, и вчера тоже! И я его стукнула!

Я указала на осколки от разбитых очков Хаджи, лежавшие у моей кровати.

— Ш-ш-ш… — строго прошептала тетя. — Я не желаю этого слышать, по крайней мере сейчас. А ну-ка все по своим комнатам! Спать!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.