Битва титанов (продолжение)

Битва титанов

(продолжение)

Чаша политических весов вновь склонилась в сторону министра-кардинала. Одновременно возвращалось и богатство. К концу 1651 года финансовое положение Мазарини заметно улучшилось, чем кардинал был во многом обязан стараниям молодого интенданта финансов Жана-Батиста Кольбера. Джулио уже тогда почувствовал в немногословном, но импульсивном выходце из кругов буржуа будущего финансового гения Франции.

Жан-Батист родился 29 августа 1619 года в семье Николя Кольбера, одного из владельцев фирмы, торговавшей традиционными предметами лионской торговли и производившей некоторые банковские операции. Он получил неплохое по тем временам образование в реймсском иезуитском коллеже.

В 1634 году молодой Кольбер поступает на службу к лионскому банкиру Маскарани, затем переезжает в Париж, где меняет несколько мест, связанных с протекциями его многочисленных родственников и знакомых. Сначала финансовые таланты способного юноши нигде не находили должного применения и признания. Только в 1643 году произошло очень важное для его карьеры событие. Государственным секретарем военных дел при новом первом министре становится Мишель Летелье, который являлся шурином Сен-Пу-анжа, кузена Жана-Батиста. С 1645 года Кольбер стал служащим «министерства» Летелье и быстро приобрел особое доверие последнего.

Доверие Летелье, человека Мазарини, молодой финансист полностью оправдал. В 1648 году он выгодно женился на дочери крупного буржуа-воротилы, связанного с военными поставками, и солидно обогатился. Причастность к военному ведомству и сторонникам Мазарини окупалась неплохо. К тому же и брак его оказался удачным.

Жан-Батист часто имел возможность видеть кардинала по делам Летелье. В 1650 году эти контакты стали постоянными – Мазарини и двор часто выезжали из Парижа. Летелье был вынужден оставаться в столице, но хотел иметь при кардинале своего представителя. Надо отдать должное Джулио – он мгновенно распознал в молодом человеке его и свое будущее. При этом Кольбер отнюдь не пел славословия в адрес Мазарини. Наоборот, они даже ссорились.

Поддерживая кардинала в трудное для него время, Летелье хотел иметь от этого определенные выгоды. Однажды он попросил своего подчиненного испросить у Мазарини для него аббатство. Жан-Батист уважал Летелье и, столкнувшись с отказом первого министра удовлетворить просьбу шефа, наговорил немало грубостей. Немного позже кардинал жаловался Летелье, что его агент «употреблял слова, столь мало сообразные с тем, кто такой он и кто такой я, что я поневоле рассердился и ответил ему сотой долей того, что он мне сказал». В то же время Кольбер писал в Париж, как ему трудно переносить обращение «человека, к которому я не испытываю никакого уважения». Но смелость, как известно, города берет. Мазарини оказался незлопамятным – он был политиком и сумел оценить преданность молодого человека своему патрону и его высокие деловые качества. Со своей стороны смог оценить кардинала и Кольбер.

«Человеком» Мазарини Жан-Батист становится в тяжелый для первого министра 1651 год. Когда кардинал удалился в изгнание, во Франции у него осталось большое имущество, для которого требовался хороший и преданный управляющий. Обоюдный выбор Джулио и Летелье, немало рассуждавших на эту тему, пал на Кольбера. В литературе по поводу согласия молодого финансиста исполнять эту должность существуют различные мнения. Одни историки (Ж. Монгредьен, например) видят здесь проницательность и героические свойства характера Кольбера; другие (В. Н. Малов) полагают, что новая роль исполнялась им по приказу Летелье.

Жан-Батист согласился. Прямых указаний на истинные причины прямого перехода Кольбера в стан мазаринистов нет. Существует лишь письмо Летелье к Мазарини от 7 марта 1651 года, в котором говорится: «Куда бы ни удалилось Ваше Преосвященство, господин Кольбер будет иметь честь отправиться к Вам и делать все, что Вы прикажете».

Кольбер был человеком бескорыстным и независимым, но прекрасно понимал, какие люди нравятся первому министру. При официальном оформлении договоренности о новой службе Жан-Батист поставил свои условия: Мазарини должен был обратиться к Летелье с просьбой позволить его клиенту заниматься делами кардинала, а Кольбер продолжал бы в прежнем объеме работать при старом патроне. Новый управитель первого министра также заявил, что «не хочет служить из корысти», и отказался получать от кардинала жалованье. Собственно, денег у него и так хватало – теперь надо было делать карьеру, благо возможности для этого имелись. К тому же поначалу, вплоть до 1652 года, когда в победе Мазарини перестали сомневаться, роль Жана-Батиста была двусмысленной – он постоянно извещал своего старого патрона и двор о намерениях и перемещениях Джулио.

Корысть все же существовала. Благодаря посредничеству Мазарини Жан-Батист, не получавший от него жалованья во время Фронды, устраивал судьбу своих братьев. Зато управляющий проявил чудеса ловкости и трудолюбия, собирая по крупицам, казалось бы, безнадежно погибшее состояние своего господина. Кольбер оспаривал сомнительные претензии заимодавцев, выкупал отданные в залог ценные вещи, вел утомительные переговоры с враждебно настроенными магистратами. Современники обвиняли Жана-Батиста в получении вместе с Мазарини взяток от откупщиков, в замаскированном участии в их операциях, в скупке обесценившихся казначейских билетов и реализации их за полную стоимость и т. д. Но в этом отношении Кольбер поступал в соответствии с нормами тогдашней этики отношений между патроном и клиентом.

Впоследствии стараниями своего управителя кардинал стал обладателем самого крупного во Франции состояния в сорок миллионов ливров. В ноябре 1651 года Мазарини писал о своем финансисте: «Я уверен в том, что Кольбер – за меня, в том, что он утопит любого человека из тех, кого он любит, ради моих интересов. Это для него дело чести… Кольбер исходит из того, что, продвигая мои дела, тем самым он делает свои». Джулио, конечно, несколько заблуждался в отношении своего подчиненного – что было бы, если бы он проиграл? Но усилия Кольбера в конечном итоге оказались не напрасными.

Тем временем военные действия против Конде развивались при явном перевесе правительственных войск. Сторонники принца укрепились в Монроне, Бурже, Ла-Рошели. Оставив Каталонию испанцам, к нему на помощь двинулся генерал Марсен. В самом Париже агенты Конде старательно настраивали прессу против Мазарини и двора – количество «мазаринад» явно не сокращалось вплоть до конца 1651 года.

Как и в прошлом году, главной опорой кондеянцев стал Бордо, где принц мог утвердиться на легальных основаниях – ведь после освобождения из тюрьмы ему удалось получить пост губернатора Гиени. Силы мятежников были значительными, к тому же они рассчитывали на традиционную ксенофобию французов по отношению к итальянцам. Ушедший в сторону от борьбы Гастон Орлеанский и тот заявлял: «Как вы понимаете, я последовательный противник флорентийцев (то есть итальянцев вообще. – Л. И.)». Все-таки и Конде и Конти были французами, а Мазарини – итальянцем. Однако в конечном итоге ксенофобия по отношению к Испании оказалась у французов сильнее.

Анна Австрийская и Мазарини были отнюдь не беззащитны. Кардинал, находясь в ссылке, переманил на сторону королевы Тюренна и герцога де Бульона, который шел туда, где пахнет большими деньгами и пожалованиями. Стал Мазаринистом и уставший от бесплодного бунта и вечных измен жены герцог де Лонгвиль. Поэтому подвластная ему Нормандия сохранила спокойствие. Важнейшие провинции Прованс и Бретань тоже остались в сфере влияния правительства.

Но главным было то, что полной победы Конде никто, кроме его ближайших сподвижников, не хотел. Для дворянства мантии французских городов Конде был лишь силой, опираясь на которую можно было отстаивать свои вольности и привилегии. Поэтому южные города при подходе королевских войск тут же сдавались без боя. Местные парламенты и губернаторы не желали соглашаться размещать испанские гарнизоны в случае победы принца. Поэтому к зиме 1651/52 года в руках мятежников оставались только провинция Гиень и все еще не сдававшаяся осажденная крепость Монрон.

Очередной кризис подходил к концу. Появилось много предложений и посредников для примирения. Казалось, война заканчивалась. После долгих совещаний с Анной Австрийской герцог де Бульон поручил своим людям предложить принцу все, что он пожелает для себя и своих друзей. Взамен Конде не должен был препятствовать возвращению первого министра.

Вместе с тем при дворе укреплял свои позиции ловкий Шатонеф, временно пребывавший на посту первого министра. Конечно, он страшно не хотел возвращения кардинала и намеревался предложить другие условия примирения, препятствующие появлению Мазарини при дворе, но не смог их противопоставить предложениям Анны Австрийской. Поэтому пройдоха изъявил готовность безраздельно объединиться с принцем и предоставить ему в руководстве государственными делами столько участия, сколько тот пожелает, лишь бы Мазарини не вернулся. Казалось, ситуация могла дойти до такой степени, что скоро во Франции не нашлось бы места только для одного человека – Джулио Мазарини.

Анна Австрийская, конечно, узнала об инсинуациях Шатонефа, да и Конде оставался глух к столь разноречивым предложениям. И вот 23 декабря 1651 года произошло событие, резко осложнившее ситуацию: по приглашению королевы-матери Мазарини вторгся с армией во Францию. Уже 29 декабря он, одновременно радуясь и тревожась, пересек границу своей второй родины и отужинал в Седане. Джулио не хотел и не умел проигрывать.

По этому поводу в Парижском парламенте разбушевались страсти: всем городам строго-настрого запрещалось давать проезд кардиналу. Мазарини и его сторонники обвинялись в оскорблении королевского достоинства, более того, за поимку первого министра была обещана награда сто пятьдесят тысяч ливров. Хотя это была по тем временам очень солидная сумма, никто кардинала живым или мертвым в Париж не доставил. Вскоре Джулио воссоединился с любимой королевой и Людовиком.

А столица была пуста. Поскольку выехавший на войну с кондеянцами двор находился в провинции, возвращение в Париж вместе с кардиналом оказалось для него проблематичным. Положение становилось донельзя запутанным и могло привести к развязыванию новой драки.

Обстоятельства толкали парламент к коалиции с Конде, и в то же время парламентарии не хотели открытого союза с мятежниками и их главой-предателем. В силу этого парламент был вынужден поручить герцогу Орлеанскому набрать армию для борьбы с Мазарини. Но в январе 1652 года герцог Орлеанский и Конде заключили союз, а войско Гастона фактически перешло под командование принца. Заключить соглашение с принцем герцогу препятствовал лишь один человек – коадъютор парижский, который в данной ситуации желал остаться нейтральным. У него сейчас была только одна цель – сделаться кардиналом. Конде даже попытался похитить Гонди и увезти его в одну из своих крепостей. Замысел принца не увенчался успехом. Гонди вовремя ретировался.

Из Фландрии герцог де Немур привел испанскую армию, а Бофор, вновь перешедший на сторону Конде, стал во главе войск герцога Орлеанского. Объединенную армию возглавил сам принц. Кондеянцам противостояла королевская армия под командованием Тюренна. Двор Людовика XIV находился тогда в Бурже. Но вплоть до июля ни одной из сторон не удавалось достичь существенного перевеса.

Герцог Орлеанский собирал армию на собственные средства – парламент не хотел тратиться на ведение войны. Парижские магистраты решительно не желали открывать городские ворота перед отрядами кондеянцев. Против принца их настроил Гонди, которого папа римский назначил кардиналом 19 февраля того же года. Но чтобы стать кардиналом во Франции, коадъютору нужно было дождаться момента, когда король собственноручно возложит на его голову вожделенную шапочку. Поэтому Гонди решительно не желал ссориться с официальными властями.

И все же в апреле 1652 года главные военные действия были перенесены в окрестности столицы. Возможности лавирования для парламента резко сузились. Судьба государства зависела теперь не только от перипетий военных действий.

Вся политическая программа парламента сводилась к антимазаринистским лозунгам и политике, и ненавидевший кардинала парижский плебс на них горячо откликался. Сейчас же народ не понимал нерешительности парламента. Парижане видели, что войска кардинала стояли в двадцати – тридцати лье от города, что начались перебои с поставками хлеба, что столице, как три года назад, грозит блокада. А городские власти почему-то не хотят открыто вступить в союз со своими французскими принцами против угнетающего всех министра-иностранца. Членам парламента кричали в лицо: «Долой Мазарини! Даешь войну!» Но еще громче раздавались голоса, требовавшие «мира и хлеба».

В то же время Конде проводил свою политику по отношению к плебсу. Теряя поддержку среди высших слоев общества, принц и его сторонники были вынуждены все чаще обращаться к простонародью, как бы это им ни претило.

Все начиналось с провинции. В Бордо герцогиня де Лонгвиль и принц Конти довольно успешно попытались завоевать симпатии Ормэ – органа власти, созданного неименитыми буржуа и ремесленным людом. Название «Ормэ» происходило от слова «орм», то есть «вяз» – ормисты собирались на поляне под вязами, в чем видели показатель демократичности своего движения. Любопытно, что их демократичность доходила до того, что Конти назначили возглавлять управление городом. Правда, во многом это было формальностью, поскольку принц во всех вопросах внутригородской политики должен был исполнять волю горожан. Хотя идеология Ормэ действительно, исходя из их памфлетов, казалась плебейской и опора на городские низы была основой и источником движения, все же ни одного простолюдина, стоявшего на социальной лестнице ниже мастера-ремесленника, среди видных ормистов не имелось. Иначе в те времена и быть не могло.

В Париже Конде через своих агентов старался управлять действиями наиболее обездоленных жителей столицы. В этом его поддерживал герцог Орлеанский. Бунты народа доходили даже до прямых погромов, но кондеянцев это ничуть не смущало. Когда страдавший от дороговизны плебс разгромил таможню у Сент-Антуанских ворот, Гастон Орлеанский лишь заметил:

– Я рассержен, но все же неплохо, что народ время от времени просыпается. Никто не убит, остальное не важно.

Это замечание вскоре стало известно всему Парижу. Неосторожные слова Гастона развязали руки плебсу. И спустя несколько дней герцогу пришлось бороться с хлебным бунтом.

В этих условиях прибывший в Париж 11 апреля Конде был с восторгом встречен народом. От него ждали чуда или по крайней мере решительных действий. Обстановка в столице была крайне напряженной. С конца апреля чуть ли не ежедневно происходили волнения горожан. В то время как магистраты колебались, плебс страдал от голода и искал виновников. Повсюду видели происки «мазаренов», народ склонялся к самочинной расправе с ними. Громили бюро налоговых сборов, лавки хлеботорговцев. Имели место вооруженные нападения на членов муниципалитета и сторонников кардинала. Тогда чуть не пострадали президенты парламента де Мем и де Новьон. 20 мая толпа напала на Сен-Круа, сына первого президента парламента Моле. В июне нападениям подверглись советник парламента Вассан, президенты Торе и де Лонге. Когда же на улицах начали распространять афишу, извещавшую, что парламент предоставил герцогу Орлеанскому полную власть над городом, магистраты запретили продавать и перепечатывать ее.

Кондеянцы широко использовали столь благоприятные условия для развертывания своей демагогии, стремясь захватить полную власть над столицей. Особенно отличился герцог де Бофор, взявший на себя командование отрядом нищих и выступавший с откровенно подстрекательскими призывами к избиению и грабежу «мазаренов».

Долго так продолжаться не могло. И большинство магистратов, и народ стремились к прекращению войны, желали возвращения короля и двора в Париж. Но еще существовал предел их миролюбию – они не хотели возвращения Мазарини. Пока не хотели, поскольку оно означало бы полное поражение парламента, всей его политики с 1648 года. Однако война становилась все более невыносимой.

Джулио тоже понимал, что эту свалку надо прекращать. Кардинал уже почти наверняка знал, что победа будет за ним, и не прекращал своей кропотливой работы. За это время ему удалось лишить Конде поддержки еще одного возможного иностранного союзника – Англии. Помощи этого республиканского государства искали обе стороны.

Международные позиции любой партии, взявшей власть силой, поначалу всегда очень сложные. Гражданские войны в Англии нарушили ее регулярные дипломатические связи с континентом, а спустя некоторое время после казни Карла I дипломатическая служба и вовсе была временно прервана. Молодой республике помогало только то, что европейские государства, находясь в кризисном положении после Тридцатилетней войны, занимали выжидательную позицию по отношению к новой Англии.

Долго не желало ждать лишь одно высокопоставленное лицо за границей – наследник английского престола принц Уэльский. Казнь его отца вызвала серьезные восстания в пользу роялистов в Шотландии и Ирландии. Инициатором этих восстаний был именно Карл II, называвший себя после смерти отца «бедным королем, который не имеет ничего, кроме имени». Но он имел, пожалуй, самое главное – оптимистический характер, позволивший ему стойко вытерпеть годы лишений и унижений за границей и вновь обрести английский трон в 1660 году.

Желая заручиться иностранной поддержкой, Карл II поначалу обратился к немецким князьям. Но те, истощенные прошедшей войной, не смогли предоставить ни денег, ни солдат. Поэтому Карл решил действовать на свой страх и риск. В конце 1649 года он приехал на остров Джерси руководить ирландским восстанием. У некоронованного короля имелись определенные надежды на Францию – его мать Генриэтта-Мария, воспользовавшись передышкой после парламентской Фронды, своими постоянными хождениями и жалобами вырвала-таки обещание у Мазарини высадить французские контингенты в Ирландии. Хотя это была лишь отговорка кардинала, Кромвель через своих агентов узнал о ней, уже готовясь к вторжению в Ирландию. В течение следующих нескольких месяцев Ирландия была завоевана, а три ее провинции из четырех конфискованы в пользу завоевателя. После этого английского правителя стали серьезно бояться в Европе.

Свою поддержку Карлу II кардинал на словах обещал и во время шотландского восстания в следующем году. Но ничего не предпринял – внутренних забот было выше головы. С шотландцами произошло то же, что и с ирландцами. В битве при Вустен Кромвель нанес им страшное поражение и заставил молодого короля бежать во Францию. А сам приобрел на континенте статус непобедимого полководца.

Оливер Кромвель тоже никогда не брезговал двойной игрой и в своих интересах старался использовать сложную ситуацию во Франции. Фрондеры в своей борьбе с Мазарини были вынуждены пользоваться любыми возможностями и любыми союзниками. Мазарини представлял в своем лице официальное правительство, с которым имели сношения и от которого старались получить помощь Карл II и Генриэтта-Мария. Поэтому Конде сравнивал свое положение с положением Кромвеля во время гражданских войн в Англии и, отвлекаясь от истинных политических и конфессиональных мотивов, в сущности, желал быть таким же победителем, как Кромвель. Принц, как и Джулио Мазарини, втайне восхищался главой Английской республики.

Развязав войну, Конде тут же наладил дипломатические связи с Кромвелем, пытаясь получить от него реальную помощь. Его ничуть не смущало, что фрондеров поддерживала Испания – враг Английской республики. Активные связи с Альбионом имелись и у ормистов – сторонников Конде. И все время, пока принц «был на коне», английский лидер поддерживал с ним довольно тесные сношения. Он ссужал фрондерам деньги, а также разрешил агентам принца импортировать французские вина в Англию по низким ввозным тарифам. Но реальной военной помощи кондеянцы от Кромвеля так и не дождались.

Что же касается Мазарини, то во время Фронды он старался не только «перейти дорогу» Конде, но и действовал в интересах французской внешней политики в целом. Для будущего кардинал ясно выразил свою позицию по отношению к Англии в записке «Об Английской республике», представленной Анне Австрийской и Королевскому совету в январе 1651 года.

В этом документе говорилось, что «если действовать по законам чести и справедливости, то отнюдь не следует признавать Английской республики», но «никогда не нужно делать то, что противно правилам благоразумия… какие бы мы ни сделали демонстрации в пользу английского короля, они отнюдь не восстановят его престола… дальнейший отказ принять республику, на деле пользующуюся уже верховной властью, нисколько не послужит к усилению или утверждению прав короля… Настоящее положение дел во Франции не позволяет дать ему никакой помощи… Франция, ведя теперь большую войну и волнуемая внутри различными партиями, может подвергнуться крайней опасности, если англичане соединятся с одной из этих партий…».

Безусловно, здесь имелись в виду прежде всего Конде и его сторонники. Кардинал вынужден был признать, что «следует ныне же войти в переговоры с Английской республикой и признать за ней титул, который она желает». Несмотря на то что посол Англии в Испании был недавно убит, Мазарини все же опасался, что на фоне обострявшихся англо-голландских противоречий Кромвель сможет найти общий язык с Мадридом, что будет крайне невыгодно для Франции и самого первого министра. Мнение кардинала подтвердил его посол в Гааге Брассе. Он высказал мысль о том, что Филипп IV не против признать Английскую республику и Франции необходимо опередить его.

Как видно, международные позиции Кромвеля постепенно укреплялись. В отношении Фронды он занимал выжидательную тактику, фактически не вмешиваясь в войну между правительством и оппозицией. Ему, в сущности, нужна была стабильная Франция – этой стране он отводил одно из важнейших мест в своей внешней политике. Нужна для борьбы с общим врагом – Испанией и для стабилизации в целом общеполитической ситуации в Европе после Тридцатилетней войны.

А в Париже Джулио, Анна и Людовик, чтобы спасти ситуацию, были вынуждены пойти на хитрость. 16 июня король дал понять депутации парламента, что Мазарини будет уволен с поста первого министра при условии полного разоружения принцев-фрондеров. Обсуждение этого предложения в парламенте 21 и 25 июня сопровождалось манифестациями у Дворца правосудия. Народ по-прежнему не хотел Мазарини, но уже твердо жаждал мира. Требования мира во что бы то ни стало звучали весьма внушительно.

25 июня парламенту предстояло обсудить условия соглашения, которые выдвинул двор в ответ на настоятельное требование изгнать кардинала. Согласно этому документу принц Конде и герцог Орлеанский должны были:

отказаться от союзов с иностранными державами;

не предъявлять более никаких требований королю;

находиться при королевском дворе;

вывести с территории Франции всех иностранных солдат;

распустить свои войска;

прекратить противозаконные действия своих сторонников в Гиени;

демонтировать все крепости Конде.

Условия были вполне приемлемыми для парламента, но означали полную капитуляцию фрондеров. На откровенный разрыв с двором принц Конде пока не пошел. Он проиграл битву во Дворце правосудия, но улица осталась за ним.

После того как он и герцог Орлеанский вышли из здания парламента, начались беспорядки. В задержавшихся магистратов полетели булыжники и поленья, раздались выстрелы из пистолетов и аркебуз. Несколько человек охраны были убиты. В этот и последовавшие дни сотнями публиковались памфлеты, критиковавшие принцев, политику правительства Людовика XIV и особенно парламент – магистратов обвиняли в том, что они пекутся только о своих интересах, что именно из-за них началась междоусобная война и король покинул столицу… Это уже что-то значило – народ вспомнил, с чего же начиналась Фронда…

Парламент попытался предпринять ответные меры, открыв следствие по делу о беспорядках и запретив печатать и распространять возмутительные памфлеты и другие печатные издания. Но беспорядки продолжались, и у парламента не было сил их прекратить. Когда свобода достигает апогея, она вырождается в анархию. Покончить же с анархией можно только насильственными мерами. Рамки свободы уже вышли за пределы осознанной необходимости.

Тем временем успешная дипломатия первого министра и умелые военные маневры Тюренна принудили союзника Конде герцога Лотарингского покинуть пределы Франции. Этот успех обеспечил военный перевес правительственных сил: армия принца насчитывала всего пять тысяч человек, а у Тюренна было двенадцать тысяч и гораздо больше артиллерии. Опасаясь, что время работает против него, Конде прибег к решительной мере.

Важнейшее событие последнего года Фронды произошло в одном из парижских предместий. 2 июля 1652 года у самых стен Бастилии в Сент-Антуанском предместье началось сражение между войсками принца и Тюренна. Кондеянцы сражались отчаянно: им удалось отразить две атаки колонн Тюренна, нанеся большой урон противнику. Но численное превосходство королевских войск дало о себе знать. Армия Конде была бы полностью уничтожена, если бы парижане не открыли Сент-Антуанские ворота и не впустили оставшихся солдат в город. Пушки Бастилии прикрыли их отход.

Сделав на Конде последнюю ставку, парижане пожалели его. Принц был спасен от полного разгрома. Но что делать дальше? Просить милости у короля или продолжать борьбу, мобилизовав для этого все силы столицы? Унижаться великий Конде не мог и выбрал борьбу.

Эта борьба дошла, как и Фронда, до крайностей. Принц решил преподать урок не только магистратам, но и всей верхушке столицы, которая, по сути, его совсем недавно спасла. 4 июля было произведено вооруженное нападение на собравшийся в ратуше Большой городской совет. Сотни людей погибли в тот день. Губернатор Парижа маршал Лопиталь бежал из города, прево Лефевр объявил об отставке, многие последовали его примеру или заплатили выкуп.

Так с помощью террора Конде достиг полного подчинения Парижа. Но то была пиррова победа, поскольку принц оттолкнул от себя население города. Резню 4 июля трудно назвать восстанием или бунтом. В ней слишком активное участие принимали переодетые солдаты Конде и люмпены Бофора. А в действиях толпы, собравшейся в тот день перед ратушей, проявилась извечная вражда плебейства к городской олигархии – чиновничьей верхушке. Советников и парламентариев избивали всех подряд, не разбирая, мазаринисты они или кондеянцы. Поэтому теперь состоятельные люди стремились покинуть столицу, пока не поздно. Народ голодал и зверел, а солдаты Конде занимались грабежами, насиловали женщин и потихоньку от своего командующего дезертировали.

Авторитет принца стремительно падал – ничто уже не могло помочь одинокому хозяину Парижа. Конде фактически оказался в политическом вакууме. После 4 июля старый муниципалитет был распушен. Новым купеческим старшиной был назначен популярный в среде парижан Бруссель. Но народ это не успокоило – им овладела явная апатия и неверие в необходимость бунтовать. Люди наконец начали понимать, что принцы ничем не лучше Мазарини, а может быть, и хуже. А напуганные погромами буржуа уже поняли, что Фронду в любом ее виде надо побыстрее заканчивать.

Конде запретил делегатам шести крупнейших цехов столицы отправиться к королю, чтобы засвидетельствовать свое почтение. В августе представители городской верхушки собрались в Пале-Рояле, где обсуждали этот отказ и свою дальнейшую тактику. Их поддержало много людей, столпившихся у стен дворца. Их шляпы были украшены листком белой бумаги – впервые белый цвет, символ верности королю, вытеснил желтую символику мятежа.

Слабели позиции принца и в провинции, даже в послушном ему Бордо. В этом городе и народ и парламент были сильно разъединены. Одни являлись противниками двора, другие, а таковых становилось все больше даже среди ормистов, – его сторонниками. В парламенте Бордо среди противников двора существовали две группы. Одна из них именовалась Большой Фрондой, другая – Малой. Каждая из групп мешала другой, стремясь самой закрепиться около принца.

Такая ситуация ослабляла позиции Конти и госпожи де Лонгвиль, уже не ладивших между собой. Разлад между ними умело подогревался агентами кардинала, как сообщает в своих «Мемуарах» герцог де Ларошфуко. Борьба между группировками, анархия, разлад в правящих верхах оттолкнули ормистов, малых и больших фрондеров и весь народ Бордо от сторонников Конде. В провинциальном центре, как и в столице, вспыхнули беспорядки и волнения. Все это привело принца Конти и госпожу де Лонгвиль к необходимости оставить Конде и принять все условия, какие первому министру было угодно им навязать.

В рядах активных сторонников правительства в Париже проявился и Поль де Гонди. «Роль противника принца Конде делала мне честь», – напишет он впоследствии. Гонди довольно активно взаимодействовал с людьми Мазарини, особенно с бывшим послом в Англии Бельевром. Но все-таки парижский коадъютор, готовящийся к вступлению в кардинальскую должность во Франции, был сейчас растерян, как и многие другие представители правящих кругов королевства.

– Куда мы идем? Ради кого усердствуем? Я знаю, что мы принуждены делать то, что делаем, и делаем это наилучшим образом, но пристало ли нам радоваться необходимости, толкающей нас к этому лучшему, когда она вскоре неизбежно приведет нас к худшему? – спросил в августе 1652 года не веривший уже ни во что Гонди Бельевра.

– Понимаю Вашу мысль, но позволю себе возразить словами, которые однажды слышал от Кромвеля. Как-то Кромвель сказал мне, что всех выше поднимается тот, кто не знает, куда держит путь, – ответил его собеседник.

На это Гонди возразил:

– Вам известно, что Кромвель мне отвратителен, а если он придерживается подобного мнения, я еще и презираю его, хотя нам и пытаются внушить, будто он человек великий, ибо подобное мнение достойно повредившегося в уме.

Стрелы были пущены как в Конде, так и в Мазарини, считавших английского властителя великим. Кардинал и сам претендовал на величие, в сущности, являясь таковым, хотя и был совсем непохож на Оливера Кромвеля. Гонди же не желал признавать величия ни за кем. Но подчинился обстоятельствам.

Впоследствии слова Гонди были переданы Кромвелю, тогда уже ставшему лордом-протектором Англии. Кромвель сказал французскому послу в Лондоне де Бордо: «Мне известен лишь один человек на свете, который меня презирает, – это кардинал де Рец». Как видно, протектор тоже имел о себе высокое мнение.

В конце августа Королевский совет обнародовал указ об амнистии – за исключением руководителей, всем участникам гражданской войны гарантировалось прощение в случае их возвращения под власть короля в трехдневный срок.

В Париже обрадовались этому известию. Оставшиеся представители чиновничества и буржуа настолько осмелели, что пригрозили Конде, что они отправятся ко двору Людовику XIV в Бурже просить помощи для изгнания армии принца из столицы. Конде ничего не мог им противопоставить.

В начале сентября Париж веселился, предчувствуя мир. Веселье это совпало с днем рождения короля. В городе пускали фейерверк и жгли потешные огни. А Великий Конде был мрачен и не выходил на улицы. В эти дни в Бурже веселился и Джулио Мазарини, хотя сейчас и не собирался возвращаться в столицу. Зато он знал, как лишить принца последнего козыря в игре.

11 сентября Людовик XIV торжественно возложил на голову Гонди кардинальскую шляпу. Тот произнес перед королем и королевой-матерью прочувствованную речь, проклиная несчастья, принесенные войной, и требуя немедленного установления мира. 12 сентября король ловким маневром дал почетную отставку Мазарини, объявив, что отпускает «своего верного слугу». Эти события окончательно изменили настроение парижан. Джулио вновь отправился в изгнание, но уже с легким сердцем. В том, что он скоро вернется, в высшем свете и в парламенте никто не сомневался.

Все еще цепляясь за последние остатки власти, Гастон Орлеанский как-то сказал Гонди, что решился прибегнуть к народу, чтобы оживить бдительность парламента на случай возвращения Мазарини. «На словах, Месье, парламент всегда будет неусыпно бдить, чтобы не допустить возвращения кардинала, а на деле будет спать глубоким сном», – ответил новый кардинал. Гастон принял его слова за шутку, но тот и не думал шутить. Он просто знал, что говорит.

23 сентября в Париже была распространена королевская прокламация, в которой парижанам разрешалось взяться за оружие, чтобы восстановить низвергнутый 4 июля старый муниципалитет. 24 сентября престарелый Бруссель подал в отставку.

Последним оплотом Фронды оставалась Гиень. В Бордо еще сидел вновь вернувшийся к брату Конти. 13 октября Конде выехал из Парижа и еще раз попытался привлечь на свою сторону герцога Лотарингского. Но это была уже агония. В конечном счете герцог предал его, а 3 августа 1653 года в капитулировавший Бордо вступила королевская армия.

Но фактически Фронда закончилась раньше. 21 октября 1652 года Людовик XIV – олицетворение мира – въехал в Париж. Можно себе представить, сколько радости было по этому поводу. «Почти все население Парижа пришло его встречать в Сен-Клу», – свидетельствовал Мишель Летелье. На следующий день, 22 октября, на торжественном заседании парламента в Большой галерее Лувра в присутствии короля была оглашена декларация о запрещении магистратам впредь заниматься государственными делами и вопросами финансовой политики. Таким образом, фактически было покончено с притязаниями высших судебных палат участвовать в управлении страной иначе, чем традиционным путем представления ремонстраций. Декларация была зарегистрирована парламентом без возражений.

Одновременно парламент безропотно зарегистрировал и эдикт, отменявший большинство фрондерских постановлений и провозглашавший амнистию. Не были помилованы некоторые аристократы (среди них Бофор и Ларошфуко) и несколько судей, в том числе старый Бруссель и его сын, успевшие, впрочем, скрыться до этого из Парижа. Госпожу де Монбазон, госпожу де Шатийон и других ярых фрондерок отправили в ссылку. 12 ноября вышла в свет новая королевская декларация против последних фрондеров – Конде, Конти, герцогини де Лонгвиль и других.

25 октября герцог Орлеанский подписывает документ о повиновении королю и признании своей вины. Ему было предписано уехать в его замок в Блуа, что он и сделал. 26-го Людовик XIV пишет Мазарини: «Мой кузен, пора положить конец страданиям, которые Вы добровольно претерпеваете из-за любви ко мне». А 19 декабря король по совету переписывавшегося с ним Мазарини приказывает заключить в тюрьму кардинала де Реца, «от которого исходило все зло или по крайней мере большая его часть».

Надо сказать, это событие наделало немало шума. Людовик отдал приказ капитану своей гвардии арестовать де Реца после совершенно безобидного разговора. Это происходило на глазах духовника короля отца Полена, совершенно ошеломленного происходящим. Де Реца увезли в Венсенн, где сидели самые знатные узники и где он проведет пятнадцать месяцев и тяжело заболеет. Смелый шаг и самообладание короля произвели должное впечатление на двор. Джулио был в восторге от поведения своего крестника, но еще больше его восхитило избавление от человека, приносившего столько хлопот.

Кровавая Фронда закончилась впустую для оппозиции – власть монарха вышла из кризиса только укрепившейся. Но кризис надо было пережить – таковы законы истории и человеческого сознания.

3 февраля 1653 года в Париж, как неоспоримый хозяин положения, вернулся Джулио Мазарини. Для въезда в столицу он специально подобрал себе белого коня, вспомнив, как въезжал кардинал Ришелье в покоренную им Ла-Ро-шель. Джулио возвращался в город, который освистывал, осуждал, проклинал, грабил, на который клеветал бесконечное число раз. Поскольку сам Людовик выехал навстречу своему крестному отцу, народ встретил кардинала по-новому, демонстрируя, хотя бы внешне, глубокую преданность. У ворот Сен-Дени собралась огромная толпа. Она скандировала: «Да здравствует король!» Люди были почти готовы закричать: «Да здравствует Его Преосвященство!» Карета Его Величества проводила Мазарини до Лувра, где было уже все готово, чтобы его принять. Все-таки Франция не смогла обойтись в тяжелое время без своего проницательного политика, хотя и не любила его.

Более сильный титан победил. А другому титану еще целых семь лет предстояло воевать против родины в рядах испанской армии.

Позднее современник событий Фронды Блез Паскаль в своих «Мыслях» отметит «несправедливость Фронды, которая выставляет свою мнимую справедливость против силы». Наблюдения над различными слоями социальной пирамиды во время французской смуты, начиная от короля и кончая низами народа, привели Паскаля к размышлениям о природе государства и об отношении к нему. Справедливость мыслитель называет мнимой потому, что, набрав достаточно силы, она превращается в свою собственную противоположность. Пролитая в гражданских войнах безвинная и всегда бесполезная кровь соотечественников ничего не меняет по существу, перевороты в обществе бессмысленны, и мир – «самое большое из благ».

Так ли бессмысленна была Фронда? Неужели все вернулось на круги своя? Джулио Мазарини так не считал, в отличие от мыслителей своего времени. Он знал, каких результатов достиг и что он будет делать дальше.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.