От Варшавы до Штеттина
От Варшавы до Штеттина
19 января 1945 года начался триумфальный поход на Запад. Но мы тогда этого еще не знали. Офицеры и солдаты готовились к войне жестокой, тяжелой, круглосуточной.
Я уже писал, как тепло меня встретили командир и начальник штаба дивизиона. Уже на следующий день капитан Федько изливал передо мной душу, как тяжело дивизиону без топослужбы. Он говорил: «Ты представляешь, командиры батарей молодые, они плохо готовят данные для стрельбы, еще хуже ведут пристрелку, хорошо еще, что под Либавой дивизион в основном держали на прямой наводке, а как только батарею ставили на закрытую позицию, скандал. Грязнов требует данные для стрельбы, а где я их возьму? Сам я в этой службе ни черта не понимаю, и спросить некого. А о тебе мне говорили, что человек надежный». В ответ на его откровенность и я разоткровенничался и рассказал ему об одном конфликте с его предшественником, бывшим начальником штаба дивизиона и личным другом по работе в штабе армии капитаном Бойко.
В восьми километрах восточнее Сигулды дивизия готовилась к прорыву оборонительной линии противника. Дивизион поставили на закрытые огневые позиции. Надо было срочно выполнить привязку боевого порядка. На ходу останавливают: «Срочно к начальнику штаба!» Капитан Бойко вручает мне номера пикетов с их координатами. Это был первый случай построения опорной топографической сети топографами армии с начала войны. Отнесся я к их работе с недоверием, но приказ выполнил. Нашел два пикета и привязал к ним все три батареи. Подготовил и передал начальнику штаба данные. Не прошло и часа, как вызывает капитан Бойко и выказывает свое неудовольствие моей работой. Оказывается, командир дивизиона вел пристрелку одной батареей и получил отклонение на два деления угломера. У меня такого еще не бывало. Не сдержался и грубо ответил капитану, заявив, что он сам виноват, что подсунул мне непроверенные координаты и что я за свою работу отвечаю. Но у самого на сердце неспокойно: а вдруг где-то ошибся в цифрах или линиях? Забрав инструменты и своих помощников, продублировал ход. Снова нанес на планшет. Все правильно. Все сошлось. Значит, ошибка кроется в другом. Чтобы проверить работу армейских топографов, решил произвести привязку к местным предметам. Привязываю. Наношу на карту и получаю результат, батарея накалывается в овраге. Смотрю, когда проводились картографические работы. Оказывается, последняя рекогносцировка еще в 1911–1914 годах!
Выслушав мой длинный рассказ, капитан Федько заявил: «И из-за двух делений угломера подняли шум?» Но я-то знал, что два деления угломера – это много, а иногда бывает и очень много, особенно когда снаряды падают на голову своей пехоте. А Федько я сказал, что это я рассказал ему для того, чтобы он знал, что и у меня бывают ошибки. Хотя бы в несдержанности.
А в том случае пришлось производить привязку батарей и наблюдательных пунктов в условных координатах. И тогда уже снаряды легли туда, куда их посылали. В данном вопросе не могу не отметить, что такие старые карты были у нас не только на территорию Латвии, но и Белоруссии, в то время как у немцев карты нашей территории, в том числе и упомянутых мною районов, были новейшие, рекогносцировки 1938–1940 годов. Дело доходило до того, что мы брали карты у убитых немецких офицеров и по ним работали. К сожалению, нечасто они к нам попадали.
Капитан Федько глубоко ошибся в своих надеждах на классическое планирование действий артиллерии при прорыве оборонительных линий или подавлении его наступательных сил. Почти вся его служба в дивизионе протекала в непрерывных продвижениях вперед и перемещениях по фронту, когда артиллерия или не успевала развернуться, или, не сделав ни одного выстрела, снималась, чтобы снова куда-то двигаться и закапываться на новом рубеже.
В прорыв оборонительной линии с Магнушевского плацдарма были введены танковые соединения, они и решили судьбу фронта. Немцы, преследуемые танками, поспешно отступали, а мы, делая по 40–50 километров в сутки, их догоняли. От р. Пилица, что южнее Варшавы, до границы Германии дивизия, преследуя противника, прошла по маршруту Жерардув, Кутно, Долгуш и только 27 января, на германской границе у города Уж-Дойч (ныне Uj?cie), что южнее города Шнайдемюль (ныне Pila), вступила в бои.
Взвод топоразведки из 4–6 человек, хотя по штату должно быть 12 человек, на марше выполнял функции разведчиков и нес караульную службу.
Двигались днем, останавливаясь на ночь в населенных пунктах. Пехота не успевала за танками, и тогда роты и даже батальоны сажали на машины артполка.
Поляки относились к нам нейтрально. Были, правда, и исключения. Как-то нас двоих муж с женой угостили вином. Для нас было новинкой, когда они бутылку вина вылили в кастрюли и поставили в другую кастрюлю с кипящей водой. Бывали случаи, когда между нашими солдатами и польками вспыхивала любовь. В одной деревне начальник связи дивизиона так влюбился в польку, что отстал от дивизиона на двое суток. Чем дольше люди были вне боев, тем больше разлагалась и падала дисциплина. Солдаты стали искать развлечений. Стали пить. Польки очень ловко этим пользовались. После ночи, проведенной в женской компании, иные гуляки возвращались без пропитых шинелей, гимнастерок и даже без сапог. За бимбер (самогонку) солдаты отдавали все, все свои трофеи.
Километров за шестьдесят от границы с Германией у нас кончился бензин. Полк остановился, и меня и ст. сержанта Митягова отправили вперед, для связи с пехотным полком. Не знаю, какая могла быть у нас связь, если у нас не было ни радиостанции, ни транспорта. Но нам было все равно. Мы уже полагали, что немцы так и будут отступать до Атлантики без остановки.
Днем пришли в последний перед границей населенный пункт Польши – Уж-Польский. Маленький городок на пригорке. Слева к городу вплотную подступает сосновый лес. Пехота, сделав небольшой привал, двинулась дальше. А мы решили переночевать в городке – в тепле. Двигать с пехотой – значит рисковать. Если пехота встретится с обороной немцев, придется коротать ночь в поле. А это зимой. Лежит снег, и мороз градусов пять.
Сразу попали к приветливой хозяйке квартиры – женщине лет тридцати-тридцати пяти. Продуктов у нас не было, а обременять хозяйку не хотелось. Пошли поискать что-нибудь съестное. В подсобке магазина с разбитой дверью стояла бочка соленых огурцов. Хозяйка осталась очень довольна, когда мы ей вручили полное ведро прекрасных огурчиков. На радостях даже дала понять, что разделит с нами ночь.
Оставив ей огурцы, пошли проверить, кто из военных остался в городе, и заодно город посмотреть. День клонился к вечеру. В городе оставалась в ремонте одна 57-мм противотанковая пушка на конной тяге, но и та, по-видимому, закончив ремонт, уехала. Остались мы вдвоем, что было небезопасно. Нам уже рассказывали, что ночью в город приходит покормиться группа немецких солдат, то ли дезертиров, то ли окруженцев. Но догонять полк уже было поздно, да и очень хотелось есть. Спросили, где живут немецкие семьи. Думали, что немцы богаче и у них найдется, чем нас покормить.
Первая немецкая семья состояла из двух пожилых женщин. Попросить покормить нас постеснялись. На большее, чем дать нам 250 граммов фруктового сока, чтобы разбавить 250 граммов спирта, хранившегося у меня в полевой сумке, нахальства у нас не хватило. Разбавив спирт, отправились дальше, не пить же нам спирт со старухами немками. Да и спать вдвоем с одной полькой по возрасту в полтора раза старше любого из нас не хотелось. Решили найти семью богатую, чтобы накормили и чтобы было по девушке на каждого.
Вышли к добротному деревянному дому с примыкающим к нему большим двором, обнесенным высоким забором, и сараями. К усадьбе вплотную подступал тот самый лес, откуда в город, по слухам, приходили немцы. В ту минуту мы об этом не подумали. Уж очень хотелось есть. Зашли. Хозяин как раз зажигал керосиновую лампу. В комнате, кроме мужчины, поляка лет пятидесяти-пятидесяти пяти, находилось еще две женщины того же возраста и две девушки. Здесь и решили остановиться ночевать. Выставили на стол бутылку с вишневой «настойкой» (сок был вишневый), и хозяйке ничего не оставалось, как подавать закуску. Выпили. На голодный желудок порядочно захмелели. Девушки поставили пластинку. Потанцевали. Видя, что Сережа стал настойчиво ухаживать за ее дочерью, а дело дошло до того, что они на какое-то время уединились в сенях, мать, это была работница хозяина – увела дочь. Время близилось к полуночи. Дочь хозяина, молодая красивая девушка в очках, разобрала для нас двуспальную кровать и, воспользовавшись случаем, шепнула: «Когда родители уснут, я к вам приду».
Разделись и залезли под мягкое стеганое одеяло. Затаив дыхание, ждем, когда потушат лампу в соседней комнате. Там укладывались спать хозяева дома. Лампу еще не задули, как открывается дверь, входит хозяин дома в кальсонах и ложится на односпальную кровать в нашей комнате. Наши надежды рухнули. Но не совсем, где-то еще что-то теплилось. Не спим.
Внезапно две короткие очереди немецкого автомата «шмайссер». Вскакиваем, одеваемся. Хватаю свой наган с четырьмя патронами. Выбегаю в сени и затаиваюсь у входной двери. Тихо. От холода и нервного напряжения по телу пробегает дрожь. Возвращаюсь в комнату. Сергей сидит на кровати. Хозяин спит или делает вид, что спит. Решили спать по очереди по два часа. Хозяйка поднялась задолго до рассвета и ушла из дома. С рассветом стали собираться в дорогу и мы. Оказывается, хозяйка доила коров. Она выставила нам ведро пенящегося парного молока. Обманщица же так и не вышла.
Выпив по кружке молока, прощаемся с хозяйкой, хозяин куда-то исчез, и бежим на дорогу. Надо ловить попутный транспорт, догонять полк. Видим стоящую на дороге машину, груженную бочками. Подбегаем, просим хозяина машины подвезти. Тот дает «добро». И в это время слышим: «Петр, торбинка, Петр, торбинка». Оборачиваемся. Метрах в двухстах бежит наша «очкарик», размахивая моей полевой сумкой. Бросаюсь к ней навстречу. В это время машина трогается, и я только вижу, как Сергей переносит через борт вторую ногу.
Машину пришлось ждать долго. На дороге обогнал старшину своего управления дивизиона Защепина с тремя конными повозками и кузней. Первая деревня на территории Германии горела[7]. Пламя охватило половину деревни. Густые клубы дыма закрывали горизонт. Сергея нашел в штабе 29-го гв. стрелкового полка, разместившегося в просторном доме в уцелевшей части деревни. Может быть, и уцелевшей благодаря этому, поскольку мы слышали, что деревня была оставлена немецкой армией в целости. В штабе сидело и суетилось множество офицеров и их денщиков. И все почему-то курили. Подышали мы табачным дымом, но делать здесь больше было нечего, и мы отправились искать своего старшину с кухней. Уже сгущались вечерние сумерки, а мы за весь день только и выпили по кружке молока. Встретили старшину. Нашли пустой дом с сараями и обнесенным забором двором. Пока хозяйственники распрягали лошадей и занимались другими хозяйственными делами, мы с Сергеем вошли в дом.
Весь дом состоял из двух больших комнат с двумя входными дверями. Одна с улицы, другая со двора. В комнате все было перевернуто. Кресла, стулья и шкафы лежали на полу. Постельные принадлежности и одежда грудами лежали тут же. Расчистив проход, поставили на ноги диван и сели на него ожидать ужина. Солнце уже село за горизонт, и в доме был полумрак. Осветить комнату нам было нечем, а искать лампы у хозяев нам не хотелось. Не хотелось и говорить. Кажется, уже все за три года переговорили. Я пишу «три года», потому, что Сережа попал к нам из госпиталя после ранения в грудь уже в январе 1942 года.
Внезапно рывком открывается входная дверь из тамбура со стороны улицы, и два солдата вталкивают в комнату девушку, с закутанной в большой шерстяной шарф головой. Увидев нас, солдаты шарахнулись назад, захлопнув за собой дверь. Я поднялся и подошел к пленнице. Она вся дрожала. Слезы лились ручьями. Под глазами большие синяки. Я подумал: бедная женщина. На вид она выглядела лет на сорок. С великим трудом успокоили ее, усадили на диван. На своем языке и на пальцах она нам рассказала, что ей 18 лет. Что ее отняли у мамы. Что русские солдаты всех насилуют и убивают.
Ночью вести ее домой было опасно. Можно попасть в руки таким же бандитам, как и те, у кого в руках она побывала. А она нам сказала, что ее за день изнасиловали десять человек. Грозила и другая опасность – можно было попасть на офицера, который не будет разбираться, куда и для чего водят по деревне немку. Решили оставить ее здесь до утра. Я уже вошел к ней в доверие (разговаривал с ней я), слезы высохли, и она успокоилась. Но тут открывается дверь со двора, и с двумя лампами в комнату вваливается команда старшины. В том числе и сам старшина Защепин, уроженец Казахстана, ничуть не похожий на русского, и с ним два казаха, причем один почти двухметрового роста. Немка сразу съежилась и бросилась в дверь. Поймал я ее в тамбуре. Она опять разрыдалась и дрожала всем телом. На мой вопрос «Warum?» она ответила, что все эти солдаты будут ее «fick-fick». Чуть успокоилась и вернулась в комнату только после того, как я дал слово, что ее никто не тронет.
Старшина со своей командой навели кое-какой порядок в одной из комнат. Поставили длинный стол. Повар принес ужин. Посадил за стол и пленницу. Стали разливать по мискам, а в это время старик-сапожник сходил во двор и достал из повозки кусок соленого, в палец толщиной, шпика и кусок хлеба и дал его немке. Не знаю, или она была очень голодна, или просто боялась попасть в немилость, но надо было видеть, с каким усердием она его рвала зубами. Уже во время ужина слышу, как верзила-казах, кстати, совершенно неграмотный, бывший инструктор райкома партии, сказал: «Ну, сегодня поработаем».
Спать устроились на кровати и на полу, подстелив содержимое шкафов. Немку положили спать на диван. Сам, чтобы охранять ее от набегов, стал укладываться рядом на кровати. Слышу, зовет: «Пэтр, Пэтр». Подхожу. Говорит и показывает, чтобы ложился на диване. Поколебался мгновение и согласился, а позже убедился, насколько она было дальновиднее меня. Ночью меня два раза будил казах-ездовой, бывший инструктор. Он дергал меня за ногу и, когда я просыпался, ворчал, что надо бы и другим дать немку. Получив в ответ «ласковое слово», он еще некоторое время стоял и ворчал, обвиняя русского человека, которому немецкой п… жалко.
Утром, позавтракав, пока хозяйственники запрягали лошадей, я довел девушку до ворот ее дома. Она со слезами на глазах просила меня зайти, чтобы получить благодарность от матери. Но я не зашел, а теперь жалею, что не запомнил ее имя и название деревни. Тогда мы не думали, что выживем, а тем более доживем до такого возраста, что и немцы станут нашими друзьями, и съездить в Германию можно будет почти так же легко, как в любой наш город.
Следующим на маршруте был маленький город Уж-Дойч. Выходим на площадь в центре городка. Гражданского населения не видно, а несколько человек военных, остановившись, смотрят на крышу стоящего метрах в ста торцом к площади дома. Остановились и мы. На крыше ничего не видим. Спрашиваем, куда они смотрят. Оказывается, выстрелом с чердака дома на площади был только что убит офицер. А в сторону площади несколько человек наших солдат вели размахивающую руками и что-то кричавшую на немецком языке девушку. Тут же несли и винтовку с оптическим прицелом. Перешли площадь и увидели еще более жуткую сцену. Прямо перед нами на крыльцо дома офицер без шинели, с одним просветом на погонах, вывел мужчину. Тот все пытался что-то объяснить. Что-то быстро-быстро говорил, жестикулируя руками. Офицер тут же, у самой двери, выстрелом в голову убивает немца. Старик падает на крыльцо. Офицер, мельком взглянув на убитого, скрывается за дверью.
Нам уже известно, что армия получила горючее. Значит, скоро нас догонит наш полк. Знаем, что стрелковые полки уже остановлены немцами на оборонительном рубеже. Поэтому торопиться не следует. Надо только не прозевать колонну своего полка. Выходим на улицу, уходящую на запад. Слева, в глубине садика, какое-то здание, похожее на кинотеатр. Решили зайти. Это действительно был театральный зал мест на двести. Все кресла были заняты пожилыми мужчинами и женщинами, одетыми в пальто и шляпы. Каждый на коленях держал баульчик. В зале мертвая тишина. Мы по правому проходу прошли к сцене. Оказавшиеся тут же три солдата, увидев нас, быстро покинули зал. Мы посмотрели в глаза сидящим. Это были лица людей, ожидающих приговора, и мне стало не по себе. Мне было тяжело смотреть людям в глаза. Из-за нечеловеческих амбиций политиков народы переживают страшные муки. Мы покинули зал. Думаю, что после нашего ухода те трое вернулись, чтобы вытряхивать из баулов в свои вещевые мешки самое дорогое для этих людей содержимое. Затем променяют на какие-нибудь безделушки. Или снимут с них, лежащих на поле боя, вещмешки с награбленным добром, похоронные команды. Плохо это, а ведь могло быть и еще хуже, как с тем стариком на площади.
Наши машины где-то задерживались. Решаем догонять пехоту. Подвернулась попутная машина. Километра через три-четыре большая деревня, все улицы которой запружены ревущими коровами. Машина с трудом пробивается, буквально расталкивая коров. Нам надоедает такое путешествие, переваливаемся через борт грузовика прямо на спины животных и направляемся в приглянувшуюся нам усадьбу.
Большой двухэтажный дом, у нас бы сказали – помещичья усадьба, только очень простой архитектуры и с очень большим примыкающим к дому скотным двором. Несколько сот некормленых и непоеных коров, выпущенных кем-то из этих коровников, и заполнили улицы деревни.
Дверь дома оказалась на замке, но в одной ее створке выбита нижняя филенка. Протиснувшись через тесную дыру, оказались в просторной прихожей, из которой было открыто несколько дверей в комнаты первого этажа и вела лестница на второй. Обойдя комнаты первого этажа, преодолевая завалы разгромленной мебели и груды лежащей одежды, поднимаемся на второй этаж. Порог гостиной я переступил в тот момент, когда низкорослый небритый лейтенант, выругавшись трехэтажным матом, занес ногу, покушаясь разбить трехметровой высоты трюмо в резной раме красного дерева. Находясь под впечатлением от увиденного на первом этаже разгрома и не думая о последствиях, я ударил лейтенанта в висок. Да так удачно, что тот сделал пол-оборота и, только коснувшись руками пола, выпрямился. Не вступая в драку, лейтенант поспешно удалился, теперь уже сопровождаемый нашими матами.
Разгром на втором этаже во много раз превосходил разгром первого. На полу лежали разбитые хрустальные люстры и бра, порванные писанные маслом картины с поломанными резными рамами. И еще многое, а вернее, все, что было в гостиной, было разгромлено. Разве что кроме спасенного нами, и думаю, что ненадолго, трюмо. Смотреть на это варварство было тяжело, но что больше всего меня поразило – это человеческие испражнения на картинах и других, бывших когда-то ценными, вещах. В другие комнаты мы не пошли.
Встретив на въезде в деревню свой полк, уже вместе со своим дивизионом двинулись на запад, чтобы стать там на огневые позиции. Наша пехота вошла в соприкосновение с противником. Впереди шел бой.
Сделаю небольшое отступление. Упорное сопротивление противника, начавшееся на этих рубежах уже после его поражения на Висле и такого поспешного бегства, много обсуждалось тогда как среди офицеров, так и солдат. Не могу отвечать за достоверность изложения событий, свидетелем которых я не был, но, по-видимому, события развивались так.
Наши войска на территории Германии проявили невиданное зверство по отношению к мирному населению, в большинстве своем сначала оставшемуся в своих городах и деревнях. Слухи о происходящем быстро распространялись. Тогда все население поголовно бросилось бежать на запад. Этому я сам был свидетелем. В занимаемых нами населенных пунктах люди стали оставаться только в местностях западнее Берлина. Немецкая армия вынуждена была сопротивляться и задерживать наше продвижение, чтобы дать мирному населению уйти.
И вот пример. Город Шнайдемюль был окружен нашими соседями справа, но из-за упорного сопротивления не только армии, но и мирного населения несколько недель не мог быть взят. Рассказывали, что в городе вооружились и шли на защиту города даже женщины и дети, а когда наши солдаты врывались в город, то даже девушки, идя на верную смерть, бросались на них с ножами. Говорили, что события в Шнайдемюле вынудили Верховного подписать приказ о мародерстве.
За одиннадцать дней января дивизия прошла путь от Вислы до восточной границы Германии и 27 января пересекла границу у города Уж-Дойч. На территории Польши немцы почти не оказывали сопротивления, но на своей земле всеми силами пытались остановить наше наступление, используя для этого заранее подготовленные оборонительные сооружения и переходя в контратаки. Только 28 января они 11 раз переходили в контратаки южнее Шнайдемюле на подступах к реке Кюдов. Но порыв наших солдат был настолько велик, а немецкие части настолько деморализованы, что существенно задержать наше наступление им не удавалось. И, конечно, особо важную роль в успешном продвижении наших войск играли танковые соединения.
Заняв город Шлоппе, дивизия наступает на Бервальде. До Одера остается всего 15–20 километров. А 2 февраля дивизия снимается с огневых позиций и отходит на восток, в район города Вольденберг (ныне Dobiegniew).
Давно установилась теплая сухая погода. Снега уже нет. Дивизион движется самостоятельной колонной. Начальник штаба капитан Федько решает сократить путь, проехав более короткой проселочной дорогой по диагонали треугольника заданного маршрута движения. К счастью, только одной штабной машиной. Первые километры для нашего «Студебеккера» дорога была вполне проходима, но скоро мы поняли, в какую авантюру ввязались. Чем дальше ехали, тем хуже становилась дорога. И наконец машина завязла совсем. Танками, прошедшими во время оттаивания грунта, полотно дороги местами было разрушено почти на метр глубиной. Машина не могла двигаться ни вперед, ни назад. Населенных пунктов вблизи не было, как ни встречных, ни попутных машин. Спасло положение только то, что машина была оборудована лебедкой, а дорога с двух сторон обсажена деревьями. Восемнадцать километров машина плыла по грязи на буксире. Офицеры и солдаты, нас было 10 человек, промокшие и грязные, вытягивали трос вперед, зачаливали его за тополь, шофер включал лебедку, и машина плыла на расстояние длины троса. Затем лебедка крутилась в обратную сторону, а мы по колено в грязи тянули тяжелый трос. Уже наступали вечерние сумерки. Хуже голода и усталости было то, что у меня давно уже слетела повязка с раны. Засохшими окровавленными кальсонами ногу натерло настолько, что кровь уже текла за голенище сапога. И нестерпимая боль. Сказать об этом Федько я не мог. Это секрет. О том, что у меня не зажила рана, никто, кроме старшего лейтенанта медслужбы Гусева, не знает. Могут отправить в медсанбат, а оттуда – в госпиталь. А это в мои планы не входило. Сказал о своем состоянии Гусеву, и тот посоветовал незаметно, чтобы не видел Федько, залезть в машину и укрыться под брезентом. Но Федько очень быстро заметил мое отсутствие и, обнаружив меня в кузове машины, поднял такой крик, что Гусеву пришлось выдать нашу тайну. К счастью, подключив потом начальника медслужбы полка, Гусеву удалось избавить меня от медсанбата. Дивизион уже отдыхал, когда мы ночью нашли его на месте запланированного привала в деревне.
От Вальденберга дивизион делает форсированный марш 50–60 километров на север. 61-я армия нацеливается на померанскую группировку немцев, угрожавшую ударом во фланг 1-му Белорусскому фронту. Направление наступления дивизии – Нойведель, Гламбек, Нёренберг. С хода вступаем в бой. Противник отступает, оказывая сопротивление. За неделю продвинулись на 40 километров, а затем продвижение прекратилось. На рубеже Цаттен, Нантиков, Габберт, ж/д Кройц, Вильдфорт, Гламбек немцы остановили дивизию, а затем, контратакуя, на отдельных участках стали вклиниваться в боевые порядки полков, угрожая окружением наших подразделений.
1-й дивизион развернул свои батареи на опушке соснового бора. Штаб расположился на мельнице, в конторе из двух комнат. Выполнив привязку батарей на местности, мы прошли в штаб, чтобы нанести обстановку на планшеты, но решили отложить камеральные работы минут на пятнадцать. Нас заинтересовала мельница.
Это было довольно большое по площади четырехэтажное здание, густо наполненное механизмами. Больше всего нас заинтересовали шкивы из натуральной кожи, проходившие через отверстия в перекрытиях. Самые большие и широкие были уже срезаны нашими солдатами на подошвы и подметки сапог. Те, что потоньше и поуже, тоже были срезаны, но валялись здесь же. И вообще все, что можно было сломать, включая и оборудование, было разгромлено.
Противник сделал артналет, но бил по площадям, и ни один снаряд не попал ни в мельницу, ни на батареи.
Часа в четыре дня батареи быстро снимаются. Через борт в машины летят ящики со штабными документами. Немцы обошли нас по флангам, и есть угроза окружения. Успеваем отступить, а на следующий день пехотные полки восстанавливают положение, и мы снова возвращаемся на мельницу. И только теперь писарь Галкин обнаруживает, что вчера он в спешке оставил ящик с документами, и теперь папки и порванные документы ветер носит по территории мельницы. Секретные документы немцам не потребовались. А начальник штаба гв. капитан Федько недели через две был снят с должности и убыл из полка.
Немцы, опасаясь окружения, оставляют без боя небольшой и очень красивый городок. Мы прошли по его улицам во втором эшелоне. Имущество населения и содержимое магазинов, как всегда, разбросано по улицам. Много разбитых витрин магазинов, но сами здания целы. Во всяком случае, я не видел ни одного разрушенного или сгоревшего дома. Боевые порядки полков дивизии расположились километрах в двадцати-двадцати пяти от города. А когда в город вошли тыловые подразделения, город загорелся. Да так горел, что через него проехать нельзя было. Очевидцы рассказывали, что выгорел полностью.
Пятнадцать дней идут непрерывные бои в районе городов Каллис, Реетц, Нойведель и Нёренберг. Противник яростно сопротивляется, переходя в контратаки. После взятия города Каллис дивизия переходит к обороне, а затем совершает марш в район города Штаргард. Дивизион занимает огневые позиции в районе Добберпуль, что в 20 километрах южнее Штаргарда. Продвинувшись на 8—10 километров, вышли к реке Фауле-Ина и 21 февраля перешли к обороне. Еще четыре для наступательных боев из района Шёнинг – Барнимскунов, что юго-западнее города, и 4 марта город Штаргард сдался.
Дивизия опять меняет направление наступления. Теперь идем строго на запад. 8 марта вышли к реке Плоне и, встретив мощную оборону противника, вынуждены перейти к обороне. Альтдамский плацдарм оставался последней территорией врага на восточном берегу Одера. Наши соседи справа вышли к Штеттинскому заливу (залив Одерхаф или Гроссес Хаф), а дивизии нашей 61-й армии – на Одер слева. Кроме сохранения самого плацдарма, немцам надо было – и это, очевидно, главное – переправить на западный берег войска.
Неделю идет подготовка к штурму последнего на восточном берегу Одера плацдарма противника. Наконец-то занялся своей работой и взвод топоразведки. Погода стоит сухая, солнечная, летняя. Работать хорошо. Пришло время, когда и немцы стали экономить снаряды. А самолеты вообще стали редкими гостями. У нас готовится мощный ударный кулак. Артиллерийские и минометные батареи выстраиваются сплошной стеной. Подходят «катюши» и танки. Согласно «Истории Великой Отечественной войны», только орудий и минометов здесь было сосредоточено по 250 стволов на один километр.
14 марта начался штурм Альтдамского укрепленного района. После часовой артподготовки пехота атаковала оборону противника и заняла первую и вторую линии окопов. Наша дивизия наступала вдоль дороги Штаргард – Альтдам. Справа от противника нас отделял канал, по северному берегу которого на несколько сот метров тянулись кирпичные стены заводских корпусов. Через оконные проемы и пробитые в стенах амбразуры немцы вели по атакующей пехоте сильный фланговый пулеметный огонь. Кроме того, фаустпатронами они закрыли путь штурмовым отрядам, в которые входили танки и пушки полковой артиллерии. И все-таки, неся потери, наши батальоны медленно, но упорно продвигались вперед. Используя заводские здания, немцы сосредоточили автоматчиков и сделали попытку зайти в тыл нашей пехоте. Замысел их не удался: отбив каким-то образом атаку, батальон 29-го гв. сп выбил противника с заводской территории. Подошли свежие танковые подразделения, а батареям приказано было выдвинуть орудия на прямую наводку. Ликвидировав угрозу с правого фланга, штурмовые группы вновь начали продвигаться вперед и 18 марта заняли железнодорожное депо, водокачку и вокзал. Бои шли уже на улицах города.
Германия, 1945 г.
Уже после взятия Альтдама (ныне D?bie) огневики нашей 2-й батареи, стоявшей в 50 метрах слева от дороги Штаргард – Штеттин, рассказали такой случай. Генерал, замкомандующего 9-м гвардейским корпусом, проезжая в направлении Альтдама, остановил машину у стоявшего на дороге танка с неисправным мотором и потребовал, чтобы танк немедленно шел в бой. Переговоры кончились тем, что генерал вытащил из кобуры пистолет и стал стрелять то ли по танку, то ли по танкистам. Экипаж танка не пострадал, а раненный в руку солдат, направлявшийся в медсанбат и присевший у танка отдохнуть, получил от своего генерала второе ранение. Отстрелявшись, генерал сел в машину и продолжил путь. Танкисты перевязали рану солдату, и он, довольный, что остался жив, отправился в тыл. На обратном пути генерал опять остановил машину у танка, но теперь экипаж был настороже. Двое из танкистов убежали на батарею, а один захлопнул за собой крышку переднего люка. Обойдя вокруг танка и постучав по броне рукояткой пистолета, генерал залез на танк и стал спускаться внутрь через башенный люк. Танкист, не желая встречаться с генералом, вылез через передний люк, закрыл его, а заодно и башенный люк и тоже убежал на батарею, где спрятался в ровике. Генерал оказался в ловушке. Батарейцы, слыша, как генерал пытается проломить броню, хотели было выпустить пленника, но побоялись – может и застрелить. Освободил же генерала его шофер, который все это время держал машину в укрытии, метрах в ста от танка, под кронами деревьев.
Об этом генерале у нас много ходило историй, похожих на правду. Вот одна из них. Остановилась колонна танков. Проезжающий мимо генерал кричит: «Вперед, вперед!» – и выстрелом из пистолета убивает командира танка. Экипаж разворачивает башню и стреляет по удаляющейся машине, но генерал, вовремя заметив опасность, успевает из машины выскочить. Машина разбита, генерал остается живым.
Я дважды наблюдал этого генерала за подобным занятием, похожим скорее на бред. Первый раз – в районе Штаргарда: он с палкой в руке ходил по полю между наступающей пехотой и огневыми позициями батарей и всех попадавших ему под руку бил палкой и кричал «Вперед!», не разбирая, солдат это или офицер и какую задачу он выполняет. И второй раз – это было севернее Берлина. На мост через канал выстроилась длинная колонна машин, повозок, орудий и др. Солнце уже высоко. Жарко. Наш дивизион остановился в стороне, под деревьями. Генерал в седле мечется у переправы. Наводит порядок. Увязая по щиколотку в песке, к переправе подходит батальон пехоты. В шинелях. С пулеметами, винтовками и вещевыми мешками. Усталые и потные. Увидев подходящую пехоту, генерал бросается навстречу с криком: «Кто командир?» Из хвоста колонны выбегает офицер с погонами капитана. Такой же, как и солдаты, – в шинели с полами под ремень и потный. На ходу пытается отрапортовать, но генерал его не слушает. Кричит «Бегом, бегом!» и бьет капитана палкой между лопаток. Капитан тоже командует солдатам «Бегом!» и пытается бежать, но ни у него, ни у солдат бега не получается, ноги тонут в песке.
В офицерских кругах говорили, что генерал-майор, о котором идет речь, раньше командовал корпусом и имел звание генерал-лейтенанта, но он дважды своими неумелыми или преступными действиями уничтожал вверенные ему корпуса. За первый ему простили, а за второй понизили в звании и должности.
Прошло уже 45 лет, и теперь мы можем позволить себе обсуждать события тех дней, не опасаясь «соответствующих органов». Как-то при одной из встреч со своим сослуживцем, бывшим начальником связи нашего дивизиона гвардии капитаном Шило, вспоминая события тех дней, я довольно резко высказался в адрес командования нашего корпуса и армии, допускавших такие дикие выходки генерала (его фамилию я сознательно не называю[8]). На что Шило заявил, что если обращать внимание на такие мелочи, то как же тогда смотреть на действия нашего Верховного командования, так планировавшего и так проводившего операции? И, увлекшись этой темой, мы наперебой стали перечислять ставшие теперь известными нам операции, в которых гибли целые армии.
Начало войны. 1941 год. Подставлены под обух все войска Западного и Киевского военных округов. Только в плен сдано 3,5–4 млн человек. В том числе 24 генерала. А сколько погибло – никто никогда не узнает.
Вяземский «котел». Окружено четыре армии. Сколько погибло и пленено – нигде до сих пор не сообщается.
Харьковская операция – окружение трех армий.
Окружение и уничтожение Юго-Западного фронта вместе с командующим фронтом генералом армии Кирпоносом.
Разгром трех армий в районе Керчи в Крыму.
Уничтожение 2-й ударной армии на Волховском фронте.
Сдача таллиннской группировки наших войск.
Уничтожение флота при отходе из Таллинна.
Уничтожение кораблей Черноморского флота при попытке Ворошилова взять Крым флотом.
Это только часть крупных войсковых операций, проведенных нашими командующими, уровень военных знаний которых не выше, чем у ефрейтора. А сколько было таких, как взятие Зайцевой горы, где за одну отметку 43,7 метра положили 48 тысяч человек. Или деревня Попково под Сухиничами, где от огня противника и на 35-градусном морозе погибли три полка нашей дивизии. Или бессмысленная гибель полностью укомплектованной, переброшенной с Дальнего Востока дивизии на подступах к двум деревням по 25 домов в каждой, в районе тех же Сухинич. Сколько таких, как принято их называть, неудавшихся, а точнее, просто глупо, без расчета, разведки и знания дела проведенных? И кто командовал нами? Сталин – недоучка-семинарист, Ворошилов – слесарь, Жуков – старшина (вахмистр) – кавалерист, Буденный – вахмистр-кавалерист. Мехлис – секретарь Сталина.
Это вершина. А что было в полках, дивизиях и армиях, можно судить по тому, что наш полк начал войну, имея в своем составе только одного офицера с высшим образованием. Это был командир учебной батареи капитан Матвеев, который скоро стал командиром полка, а затем начальником артиллерии дивизии. И в полку не стало ни одного академика. Больше того, офицеры со средним военным образованием одни были назначены на высокие должности в другие части, другие выбыли по ранению или погибли, и почти весь офицерский состав был укомплектован молодежью, окончившей 3—6-месячные курсы, или назначенными на офицерские должности сержантами и солдатами, с присвоением им офицерских званий.
Первый раз я вошел в Альтдам, вернее, на НП командира дивизиона и командира батальона, они были в этот момент в одном месте, когда завод был еще в руках у противника. Пройти надо было в ста метрах от низкой, метров триста длиной, кирпичной стены завода. Из амбразур и окон все время велся пулеметный огонь. Как я пробрался невредимым – трудно представить. Помню, что было страшно, а точнее, очень страшно. Батальон, поддерживаемый нашим дивизионом, штурмовал вокзал. Наконец, во второй половине дня противник вокзал оставил, а к этому времени немцы были уже выбиты и с территории завода, и надо было подтягивать батареи. Командир дивизиона майор Грязнов приказал мне снять одну батарею с позиций и провести ее в город, заранее разведав маршрут движения. Батарея и штабная машина в город въехали благополучно. По обеим сторонам улицы стоят коробки разбитых домов. На одном из перекрестков надо свернуть направо, но там, метрах в пятидесяти от перекрестка, стоит уцелевшая стена главного фасада четырехэтажного дома, и видно, как она качается. Сначала думали проехать под ней, но кто-то засомневался, и решили повернуть на следующем перекрестке. Не отъехали и ста метров, как стена рухнула на проезжую улицу. Протяженность дома была такая, что хватило бы накрыть всю батарею.
Через три дня город был полностью в наших руках. Наш НП расположился на западной окраине, в мансарде двухэтажного дома. В стереотрубу хорошо были видны рукава дельты Одера, взорванные мосты от Альтдама на Штеттин и сам город, вернее, юго-восточная его окраина. Противник вел себя спокойно. Мы тоже берегли снаряды. Я один ходил от НП в штаб и обратно. Ходил по улицам, смотрел на разрушенные дома, на разбитые магазины и размышлял, для чего и кому это было надо – разрушить столько городов и деревень? Кому надо было причинить столько страданий народу в войне, да и потом, в будущем, при восстановлении разрушенного. А еще я долго не мог избавиться от очень тяжелого переживания от события, произошедшего здесь, в Альтдаме.
Однажды я часа на два задержался в городе. Капитан Федько уже думал, что я где-то попал под мину или снаряд, и по возвращении ради порядка сильно поругал меня. Пехота в тот день заняла оборону по берегу восточной протоки Одера. Майор Грязнов оставался в центре города, в штабе дивизиона, а помощнику командира взвода разведки ст. сержанту Митягову было приказано оборудовать наблюдательный пункт на западной окраине. Кроме Митягова и меня, в группе было два разведчика: сержант Елкин и один солдат-связист. Тянули проводную связь. Шли не торопясь. Рассматривали дома. Заходили в разбитые и целые, но пустые магазины. В одном таком совершенно пустом помещении, вроде магазина, у задней стены на скамейке лежал мужчина в гражданской одежде. Наверное, спал. Все случилось внезапно. Впереди всех оказался командир отделения связи сержант Елкин с автоматом в руках. Он никогда с ним не расставался, и тот всегда был снят у него с предохранителя. Никто из нас даже слова сказать не успел, как Елкин прошил лежащего автоматной очередью…
В городе противник оставил нам очень много трофеев. Некоторые из них наводят на размышления. Тогда тоже было много разговоров о трофеях, и цифры назывались самые разные, но вот данные архива МО СССР (ф. 418 от 10709 д. 94. пл. 148, 153): «В боях за город было убито и ранено около 1500 немецких солдат и офицеров, 246 взято в плен. На заводах и в ремонтных мастерских находилось много бронетанковой техники, которую противник не успел переправить за Одер. Части дивизии захватили 21 исправный и 336 неисправных танков, 53 бронетранспортера, 30 исправных и 53 неисправных бронеавтомашины, 84 орудия, склады с боеприпасами и фуражом. В районе станции гвардейцы обнаружили несколько наших танков КВ и около 4500 пулеметов «максим», 4800 противотанковых ружей Дегтярева».
Дивизия перешла к обороне по берегу Одера. Наш дивизион стоял в городе. Немцы не ближе трех километров. Живем относительно мирно, приводим себя в порядок. Даже расписание по повышению боевой и политической подготовке имеется. Провели партийное собрание. Выбрали секретаря партийной организации. Наш парторг погиб как раз на том мосту у завода, где я прошел благополучно. Это уже второй парторг за полгода.
Но недолго отдыхали солдаты. Да и отдыхом это можно назвать с большой натяжкой. Вскоре началась подготовка к форсированию Одера. В первых числах апреля провели дивизионные учения с боевыми стрельбами. В подразделениях (это в артиллерии) в строю в это время было менее 50 % списочного состава. Караульную службу несли даже младшие командиры. Такое же положение было только в 1941–1942 годах. Командование, видимо, берегло кадры для будущих войн. Молодежь 1926 года рождения воевала уже с 1943 года, а 1927 года рождения так на фронт и не пришла. Пополнение шло только за счет выздоровевших раненых. Были случаи, когда пополнение дивизиям давалось отзывом какого-то количества солдат из других, менее обескровленных дивизий. Под Ригой и у меня из отделения забрали в другую часть ефрейтора Стрельникова. Был он страшный трус и филон. Два года он отслужил и три года отвоевал в нашем дивизионе, и я думал, что он обидится на меня. Но Стрельников позже прислал письмо, что на новом месте он попал в штаб полка, и благодарил меня за протекцию.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.