ЗАВИСТНИЦА
ЗАВИСТНИЦА
Эту книгу всю можно было назвать: «Завистница».
Единица зависти — «один Пастернак».
Ахматова считала Пастернака удачником по природе и во всем — даже в неудачах.
Лидия ГИНЗБУРГ. Ахматова. Стр. 139
Завистник завидует всему, даже неудачам. «Все, что нас не убивает, делает нас сильнее».
Как не позавидовать неубившим неудачам Пастернака?
Завистник — это тот, кто поможет тебе в неудаче, но не переживет твоего успеха. Большинство людей теряет друзей, добиваясь успеха, особенно громкого. Бизнесом Ахматовой были страдания — какую биографию делают и пр. Поэтому она могла перенести безмятежную славу Пастернака, но славу страдальца — нет. Гонения — когда тут тебе и мировая шумиха, и шведский король, и бельгийская королева, и исключения, и Нобелевская премия — это уж слишком. Поэтому она и рассорилась с ним под конец жизни.
Вот Марина Цветаева — та страдала как-то вполне натурально, не по правилам мелодраматического искусства, без единственно трогающего Ахматову антуража внешнего успеха — потому-то она и прощала ее. В этом не было ни красоты, ни величия, Ахматова была так уверена в падкости людей на ее клубничку, что не верила, что кто-то всерьез будет любить Цветаеву — клевала ее без особого «гнева».
«Нас — четверо». Она пишет такое стихотворение, когда уже никого нет в живых, кто бы мог недоуменно поднять брови. Пастернак, по своей восторженности, не стал бы этого делать, если б и увидел.
Анну Ахматову он не знал, не любил, не ценил как поэта.
Она обедала в Переделкине у Бориса Леонидовича. И опять между ними черная кошка: Анна Андреевна обиделась на Бориса Леонидовича.
Мельком, в придаточном предложении, он у нее осведомился: «У вас ведь есть, кажется, такая книга — «Вечер»?» — «А если бы я у него спросила: у вас ведь есть, кажется, такая книга — «Поверх барьеров»? Он раззнакомился бы со мной, перестал кланяться на улице, уверяю вас…»
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 234
«Никогда ничего не читал моего, кроме «Лотовой жены».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 182
На самом деле было хуже: написав статью о русской поэзии, он для Ахматовой вообще не нашел места, кроме нескольких сбивчивых строчек. То есть что-то все-таки читал, другое дело, что — не произвело нужного впечатления. Писал о Марине Цветаевой — с восторгом.
На днях она послала Борису Леонидовичу свою книжку с надписью: «Борису Пастернаку — Анна Ахматова».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 355
На этот раз не «первому поэту» — раз он не понимает, что авансы надо отдавать. Да и уже не заставить себя: одно дело назвать его первым и прослыть великодушной провидицей — а уж первый он там или нет, это еще надо посмотреть, а другое — вслед за всеми смиренно подтвердить: первый — он. Она не согласна!
Правда, как всегда, она просчитывает все варианты и, конечно, понимая его истинное значение, пишет с величественной лаконичностью, ставя себя — на равных.
А Пастернак — добрый, восторженный.
Письмо Пастернака — АА.
Дорогая Анна Андреевна! Давно мысленно пишу вам это письмо, давно поздравляю вас с вашим великим торжеством, о котором все кругом говорят вот уже второй месяц. На днях у меня был Андрей Платонов, рассказавший, что драки за распроданное издание продолжаются и цена на подержанный экземпляр дошла до полутораста рублей. (Это единственное упоминание о Платонове в ахматоведении. Да и Пастернак хотел придать весу, не зная, что Платонов для Ахматовой — никто.) Неудивительно, что, едва показавшись, вы опять победили. Поразительно, что в период тупого оспаривания всего на свете ваша победа так полна и неопровержима.
ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 46
Прочла наизусть телеграмму, которую послала Борису Леонидовичу по случаю его семидесятилетия. «В этот день примите уверения», — как-то так. «Очень уж официально», — сказала я. «Лучше пусть официально, чем тот бред, который он прислал мне. «Родной волшебнице».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 372
А просто так, не по сравнению с бредом или не с бредом, от души — она его поздравить не может.
Она не оставила ничьего литературного портрета, ничего не сказала ни о Модильяни (повествовательные достоинства — как у арабского рисунка — ни людей, ни птиц), ни о Блоке, ни о Пастернаке — будто она их и не видела. Ее интересовало только то, как ОНА выглядит на фоне их.
Юноша Эдуард Бабаев записал то, о чем говорил ему Пастернак при почти случайной встрече — на литературно-философские темы, — на восьми убористых страницах. А записывая разговоры Ахматовой — это какие она держала паузы, как величаво поводила рукой, как царственно кивала, произносила mot, как говорила, что собирается писать книгу, читала «А, ты думал, я тоже такая…», гневалась… Разоблачала…
Ахматовой представлялось, что в жизни Пастернак был заворожен своим Я и его сферой. Она считала, что Пастернак мало интересуется «чужим», в частности ее поздней поэзией. Она говорила об этом с некоторым раздражением. Как-то, вернувшись из Москвы вскоре после присуждения Пастернаку Нобелевской премии, Ахматова резюмировала в разговоре со мной свои впечатления от встречи с поэтом: «Знаменит, богат, красив». Все это соответствовало истине. Но истина в таком определении выглядела неполной, какой-то недобро сдвинутой. Чего-то важного для определения жизни Пастернака тех лет в этой формуле и интонации, с которой она была произнесена, не хватало. Анна Андреевна могла бы найти и другие слова о Пастернаке — она знала о нем все, что для этого требовалось. Но эти слова не прозвучали — их заслонила какая-то тень.
Д. МАКСИМОВ. Об Анне Ахматовой, какой помню. Стр. 121–122
«Выглядит ослепительно: синий пиджак, белые брюки, густая седина, лицо тонкое, никаких отеков, и прекрасно сделанная челюсть. Написал 15 новых стихотворений. Прочел ли? Конечно, нет. Прошло то время, когда он прибегал ко мне с каждым новым четверостишием».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 234
А было такое время? Когда это?
Знаменит, богат, красив.
Бродский: Между прочим, Пастернак два раза предлагал Анне Андреевне брак.
Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 252
Ахматова говорила о предложениях от Пастернака (сама она называла цифру 3) после его смерти, так, чтобы слухи не могли дойти. Его супружеская жизнь была очень насыщенной. Любил он Зинаиду Николаевну: его письма — это нормальная пастернаковская поэзия, он писал бы так и Ахматовой. Если бы он полюбил Ахматову — ей тоже были бы письма. Она показывала бы их кому-нибудь, как показывала все свои любовные письма (кроме якобы некогда существовавших «очень хороших и длинных» писем Модильяни). Опубликовала бы при жизни Зинаиды Николаевны — посрамить, как Ольгу Высотскую, отомстить за все, что ей причинили Наталья Николаевна, Любовь Дмитриевна и даже графиня Толстая.
Но нет, она только сказала: «Пастернак делал мне предложение три раза». То есть даже без романчика — просто для симметрии: Ахматова и Пастернак — такой вот он был тщеславный простак. Ну, об этом уже было.
К счастью, Зинаиде Николаевне удалось на три месяца пережить Ахматову — а то, глядишь, Анна Андреевна бы и вспомнила, что противные красноармейцы раскурили на «козьи ножки» еще и Пастернака.
Может, завистливость — это какое-то физиологическое, врожденное свойство души, за которое нельзя осуждать, как за кривые ноги? Может, невозможно преодолеть себя, когда ты всегда была второй, а непоэтической Зинаиде Николаевне довелось выбирать между прекрасным и еще более восхитительным?
Вскоре по приезде в Москву он пришел к нам в Трубниковский. Он зашел в кабинет к Генриху Густавовичу, закрыл дверь и они долго беседовали. Когда он ушел, я увидела по лицу мужа, что что-то случилось. На рояле лежала рукопись двух баллад. Одна была посвящена мне, другая Нейгаузу. Оказалось, Борис Леонидович приходил сказать ему, что он полюбил меня и это чувство у него никогда не пройдет. Он еще не представлял себе, как это сложится в жизни, но он вряд ли сможет без меня жить. Они оба сидели и плакали, оттого что очень любили друг друга и были дружны.
Зинаида ПАСТЕРНАК. Воспоминания. Стр. 267
Может, нужно Ахматовой простить ненависть к Зинаиде Николаевне за то, что Пастернака нельзя представить кричащим за столом, вокруг которого сидят его и ее — необщие — сыновья: «Масло только Жене!»?
Я бы и простила, если бы она сама не предала Левушку. Променяла — сначала на кусок масла, потом — на кусок славы. Моя точка зрения совпадает с позицией Льва Николаевича, а он, хоть и клеймим слишком многими как самый незаслуживающий доверия источник, но, хоть умри, действующее лицо. Боюсь, позиция его противников все-таки на один шаг дальше от места баталии.
Поступок же Зинаиды Николаевны был более животный и чистый. Она променяла живого Бориса Николаевича на мертвого сына — вернее, не смогла заставить себя сделать наоборот.
<…> После потрясшей меня смерти Адика мне казались близкие отношения кощунственными, и я не всегда могла выполнять обязанности жены. Я стала быстро стариться и <…> сдавала свои позиции жены и хозяйки.
Зинаида ПАСТЕРНАК. Воспоминания. Стр. 340
С точки зрения Ахматовой — жалкий обмен. Но торжествовать ей не довелось: Пастернак с Зинаидой Николаевной никогда не развелся.
«Брошенной женой Пастернака я не буду. Я буду только его вдовой».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 261
Хоть единожды, но законная вдова.
После исключения Пастернака из Союза писателей за «Доктора Живаго».
Затем она опять затеяла разговор о романе: опять объясняла, почему роман — неудача. «Борис провалился в себя. От того и роман плох, кроме пейзажей… оттого же в такое жестоко-трудное положение он поставил своих близких и своих товарищей». Быть может, она права. Мне больно было ощущать холод этой правоты. Я молчала. И каких близких и каких товарищей он поставил в трудное положение? Лагерь сыновьям не грозит. Зинаида Николаевна уже давно далекая. Ольга? Ольгу мне не жаль. Собратья по перу? Половина членов Союза искренне ненавидит Пастернака за его независимость, треть равнодушна и совершенно не догадывается, кто он, а остальные, постигающие, те не ему должны предъявлять свой счет.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 323
Ахматова опального Пастернака не навестила. Чуковская приходила, он ее принял, провел с ней полдня, был благодарен.
Опять, опять она недовольна Борисом Леонидовичем. «Он совсем разучился вести себя. Я была на тридцатилетии Комы Иванова. Там и Борис с женой. На бумажке указано, что его место за столом рядом со мною. Нет. Сел на другое место. Рядом с женой. Полное неприличие. Это Комин праздник, а Борис говорил все время только о себе, о письмах, которые он получает. Ну можно ли так?»
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 261
Однако это не любовные письма, о получении которых рассказывает всем Ахматова. Это письма о настроениях и мыслях людей перед лицом ситуации с Пастернаком — знаковой для всех.
История с Пастернаком была гораздо ярче ее «Постановления». И ярче его судьба, заметнее талант, больше почета, серьезнее слава, больше дача, красивее жена. Ему самому звонит Сталин. Написал роман, напечатали на Западе, скандал. Исключение из СП, Нобелевская премия — Ахматова совершенно растеряна, говорит о своей маленькой книжке, составленной из старых стихов, походя поучает Чуковскую, что нечего переживать: подлость или нет не заступиться за Пастернака, надо думать об отце (что-то забеспокоилась о Корнее Ивановиче), называет подвигом то, что Чуковская навестила Пастернака, чего ни один писатель бы не сделал (она, Ахматова-то — уж точно), Чуковская плачет и уходит. Это на стр. 334 ее воспоминаний.
«Добрая старушка Москва изобрела, будто шведский король прислал нашему правительству телеграмму с просьбой не отнимать у Пастернака «поместье Переделкино». Если это правда, то он не король, а хам: где он был, когда меня выселяли из Шереметьевского дома? — она даже порозовела от негодования. Король не знал и не догадывался о существовании великого писателя Анны Андреевны Ахматовой. Она написала некоторое количество поэтических шлягеров и, умело воспользовавшись несколькими благоприятными моментами своей биографии, сделала себе определенное реноме утонченной, образованной и богемной аристократки — но таких интриг полно в мире, и шведскому королю не успеть во все вмешаться. Недоработка.
Не сказал ни словечка! А ведь по сравнению с тем, что делали со мною и Зощенко, история Бориса — бой бабочек».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 341
Хам!
Ее, правда, не выселяло правительство из дома. Шереметьевский дом расселяло владевшее им ведомство, и Ахматовой давало на выбор квартиры. И с ней, и с Зощенко ничего особенного не сделали.
«А по сравнению с тем, что сделали с Мандельштамом или с Митей, история Ахматовой и Зощенко — бой бабочек», — подумала я. Конечно, ее мука с пастернаковской несравнима, потому что Лева был на каторге (что ее, Анну Андреевну, не очень мучило), а сыновья Бориса Леонидовича, слава Богу, дома. И она была нищей (это был ее выбор, она по доброй воле отказывалась от переводческой высокооплачиваемой работы, от которой богател Пастернак, правительство здесь ни при чем, после Постановления она не обеднела, Зощенко чувствовал себя на пороге богатства), а он богат. Но зачем, зачем ее тянет сравнивать — и гордиться.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 341
Потому что это ее натура.
Бродский: Ахматова чрезвычайно не одобряла амбиций Бориса Леонидовича. Не одобряла его желания, жажды «нобелевки». Ахматова судила Пастернака довольно строго.
Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 232
Она сама желала «нобелевки» буквально до беспамятства: впадала в истерики и кричала, что хочет в монастырь.
Бродский: Да-да! И еще она любила цитировать — ну просто всем и вся — две строчки: «Молитесь на ночь, чтобы вам / Вдруг не проснуться знаменитым».
Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 262
Очевидно, она действительно верила в силу молитв, если убеждала людей молиться об этом — ей чужая знаменитость была бы не по душевным силам — пережить. Ну а тем, кому славы — молись не молись — не видать, напоминала о своей: мол, она-то знает, какая это мука.
Слава на славу — так она представляет себе любую свою встречу (или, по-ахматовски, невстречу) — единоборство с Пастернаком.
Мы вошли во двор. Пусто. Ни цветов, ни деревьев, один огород. И в глубине — коричневая мрачная дача. Дом беды. Мы пошли по дорожке к дому. Анна Андреевна тяжело опиралась на мою руку. Трудно она стала двигаться. На крыльцо вышла какая-то женщина. Крикнула нам издали: «Никого дома нет» — «Передайте, что была Ахматова», — громко сказала Анна Андреевна, и мы пошли обратно.
У Анны Андреевны был вид утомленный, и она всю дорогу молчала. Только выходя из машины в ордынском дворе, сказала мне: «А вы поняли, я надеюсь, что Борис Леонидович и Зина были дома, когда мы пришли?» — Я мотнула головой с удивлением. — «Ну нельзя же быть такой простодушной! Оба дома, уверяю вас. Ну конечно же. И он и Зина. Просто не захотели принять нас».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 135
Любой юрист подтвердит, что такое доказательство — железное: его невозможно опровергнуть. Вот снова этот прием:
У А.А. был свой вариант (совсем непохожий) эпизода, рассказанного Пастернаком в его автобиографии. Излагала она его так: четырехлетний Пастернак как-то проснулся ночью и заплакал, ему было страшно. В ночной рубашке, босиком он побежал в соседнюю комнату. Там его мать играла на рояле, а рядом в кресле сидел старик с бородой и плакал. На другой день мальчику объяснили, что старик — это Лев Толстой. «Боренька знал, когда проснуться», — добавляла Анна Андреевна.
Лидия ГИНЗБУРГ. Ахматова. Стр. 139
Юристка присутствовать не могла, но рассказывает тоном свидетеля.
Обязательно надо отметить, что — «плакал».
Она-то сама пишет молодому мужчине, которого «ловила», что, мол, слушала какую-то пластинку (духовная музыка или что-то еще изысканное):
«При первых звуках — заплакала» — но это другое дело. Это — разве сравнить с комичной неопрятной слезливостью «мусорного старика»!
Вы ей верите? И что заплакала она, и что плакал Толстой, и что именно ее версия эпизода, случившаяся с Пастернаком в ранехоньком детстве, единственно верная?
В любом случае такие воспоминания она никому прощать не собирается. Марина Цветаева тоже получает от нее по заслугам за описание посещения царем церемонии открытия цветаевского музея (Ивана Цветаева — какая пошлость), называется провинциальной поповной. То ли дело как Ахматову мать посылала в детстве за арбузами, или Великий князь Владимир Александрович, который любовался ее беленькими ножками, когда она ребенком купалась в пруду (без свидетелей, разумеется)…
Она будет добивать до последнего.
«Мне рассказывал один приятель со слов докторши, что, когда мы с вами шли по двору, — помните? Зинаида Николаевна увидела нас из окна и ей предложила: «Хотите взглянуть? Вот Ахматова». Но навстречу к нам не вышла и в дом не пустила».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 410
Какие чисто пастернаковские совпадения — прямо «Доктор Живаго»! И докторша так близко знает этого человека, чтобы рассказать щепетильный эпизод. И он настолько близок к Ахматовой, что рискует его пересказать, и знает, как подобные вещи ей волнительны. А докторша, кстати, что в доме делала? Не в гости пришла, вероятно. Может, действительно в этот день было не до визитов?
Последняя болезнь Пастернака.
14 февраля 1958 г.
Встретила она меня с настойчивыми расспросами о Борисе Леонидовиче. Я доложила известия, вывезенные мною из Переделкина: ездят по три профессора в день, а самые простые анализы не сделаны, и диагноза, собственно, нет. Боль лютая, он кричит так, что слышно в саду. Дед бился дней пять, писал и звонил в Союз, в Литфонд, пытаясь устроить Пастернака в хорошую больницу, в отдельную палату.
Вот каков был мой доклад Анне Андреевне. Не дослушав меня, она произнесла с нежданной суровостью: «Когда пишешь то, что написал Пастернак, не следует претендовать на отдельную палату в больнице ЦК партии». Это замечание, логически и даже нравственно будто бы совершенно обоснованное, сильно задело меня. Своей недобротой. Я бы на ее месте обрадовалась.
«Он и не претендует, — сказала я. — Корней Иванович говорит, со слов Зинаиды Николаевны, что Пастернак даже в Союз не велит обращаться… Ему больно, он кричит от боли, и все. Но те люди кругом, которые любят его (тут я слегка запнулась), вот они, действительно, претендуют. Им хочется, чтобы Пастернак лежал в самой лучшей больнице, какая только есть в Москве».
Я ждала взрыва на словах: «люди, которые любят». Но Анна Андреевна промолчала.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 276
Чуковская некстати еще и вспомнила:
В Ташкенте, заболев брюшным тифом, Анна Андреевна пришла в неистовую ярость — именно в ярость, другого слова не подберу — когда ей почудилось, привиделось, приснилось, будто один врач намерен отправить ее в обыкновенную больницу, и была очень довольна, когда, усилиями друзей, ее положили в тамошнюю «кремлевку», а потом, усилиями тех же друзей, в «кремлевский» санаторий для выздоравливающих.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 277
Заканчивает свои наблюдения Чуковская, как всегда, спохватившись, утонченнейшими умозаключениями о высочайшем благородстве Ахматовой. Право, если бы не знать, сколько всего она сделала для Анны Андреевны, можно было бы все-таки заподозрить, что она издевается втихомолку над ней.
Она любит Пастернака, гордится им (своей близостью к нему, не им). Но в ней сталкиваются сейчас две тревоги: за его здоровье и о том, как он, великий поэт, перенесет грозу. С должным ли мужеством. Не уронит ли высокое звание поэта.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 276
Но вот пытка чужой славой кончилась.
«Ему будет очень много написано стихов. Ему и о его похоронах».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 403
Ахматова ведь — провидица.
Она не приходила к нему на похороны, хотя была в Москве. (Незадолго до пастернаковской смерти она болела, не очень серьезно, уже выздоровела, да и могла бы приехать попрощаться вне официальной церемонии.) Венка тоже не прислала.
Я спросила: слышала ли она, что по случаю кончины Пастернака выразила свое соболезнование бельгийская королева.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 417
Лучше не спрашивать было — с больным-то сердцем Анны Андреевны.
«А к Зинаиде Николаевне с визитом я решила не ехать, — помолчав, ворчливо сказала Анна Андреевна. — Послала ей телеграмму, и хватит с нее. Она всегда меня терпеть не могла».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 410
«Какие прекрасные похороны», — говорила она о похоронах Пастернака, когда Рихтер, Юдина, Нейгауз, сменяя друг друга, играли на домашнем рояле… оттенок зависти к последней удаче удачника.
Лидия ГИНЗБУРГ. Ахматова. Стр. 139
Данный текст является ознакомительным фрагментом.