СРАМ № 2
СРАМ № 2
«Приходилось видеть, как женщина преследует мужчину… — пауза, а затем очень убежденно и раздельно: — Из этого никогда ничего, кроме сраму, не получалось».
Наталья ИЛЬИНА. Анна Ахматова, какой я ее видела. Стр. 583
Это в огород Марины Цветаевой, в 1941 году увлекшейся — или восхитившейся — Н. Н. Вильям-Вильмонтом. «Она писала ему длинные любовно-философские письма, которые он…» Это «плохо» говорит не столько о ней, как о нем. Ну и совсем плохо — об Ахматовой. Цветаева, может, и писала что-то «любовно-философское», но это не она — молчала в трубку, была суперхолодна с женой, воображала, что он говорит кому-то пронзительно-пошлые слова: «Я могу жениться на женщине, если мне больно от ее лица», упоминала «венчальные свечи» пр. Срам — это вот он.
Это был визит еще одного человека из того самого «зазеркалья». Этим человеком, ставшим для нее в силу обстоятельств более чем частным посетителем, был Исайя Берлин.
Аманда ХЕЙТ. Анна Ахматова. Стр. 153
Он стал для нее более чем частным посетителем не в силу обстоятельств, а в силу воображения и безнаказанности. Свободы слова для защиты репутаций не было, а мифологенный потенциал у нее был несравненно большим, чем у безвинного партнера по любовной схватке. Он был не более страстным Дон Кихотом любовных баталий, чем летящий по своим самым мелким семейным делам обыватель — пассажир захваченного террористами самолета. Это она — пассионарий страстей ценою в жизнь (чужую), это она мстит за поруганную любовь и недавшуюся семью, все как с террористами: у них своя правда, и боль, и резоны — да только вот обывателю-то какое дело? Свое кафкианство он хочет изжить в другом жанре. Не в надрывной мелодраме. Он даже не благодарит за честь.
Когда через десять лет Берлин снова посетил Советский Союз, Ахматова помчалась в Москву, предлагаясь ему, чтобы даже поездки в Ленинград не надо было предпринимать. Возможно, он поехал бы с удовольствием, — кто же откажется от Ленинграда! — но он знал, что она сделает все, чтобы вся поездка была многократно описана и зафиксирована как нерестовое стремление осетра — к ней, к ней, к ней. Он не был свободен — она узурпировала его, как Сталин репатриантов: вернулся — пожалте в лагерь. Так и Ахматова: посмели приехать в Петербург? Пожалте в «он не станет мне милым мужем». А там собирался ты становиться ее мужем, не собирался — никого не волнует. Так хотела великая Ахматова! Так что Берлин от туристических вояжей поостерегся, но что его осторожничанье перед мифотворческой энергией Ахматовой!
Лидия Корнеевна Чуковская, приехав из Москвы, навещает Анну Андреевну на даче в Комарове под Ленинградом.
Я вспомнила новость: в апреле приедет Берлин. Анна Андреевна оживилась. «С женою или один? В прошлый раз был с женой. Впрочем, это не имеет ровно никакого значения… Действительно — ровно никакого, не надо это многозначительно подчеркивать. Ехать ли мне в Ленинград? Может быть, мне придти под часы на углу Садовой и Невского? У них никогда не было свиданий под часами, даже намеков на них, поэтому сейчас ее ирония совершенно неуместна. По старости меня привезут туда на тачке… Она не была слишком молода и в первую встречу. Впрочем, может быть, обойдусь телефонным разговором, как в прошлый раз…» Девять лет назад. Видевшись с человеком один раз в жизни можно впоследствии обходиться телефонными звонками с перерывами в десять лет.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 21
Таинственной невстречи
Пустынны торжества…
29 марта 1963 года.
Сегодня телеграмма от Анны Андреевны. «Вторник возвращаюсь домой весь апрель буду Ленинграде напишите мне = Ваша Ахматова». Долго я, ничего не понимая, вертела прямоугольную бумажку так и этак. Переписка между нами не ведется — зачем мне, собственно, знать, в Комарове Анна Андреевна или в Ленинграде? Да и в любом случае, письмо я все равно адресовала бы в Ленинград — так дойдет быстрее. К чему она вдруг сочла необходимым сообщать мне свое расписание? И какого, собственно, ожидает от меня письма?
Наконец, догадалась.
Она хочет через меня разведать, не приехал ли тот, кто собирался приехать в апреле.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 37
Бедный сэр.
Видя, что Берлин не едет к ней в Ленинград, дама, которая еще десять лет назад отказывалась от свидания с досиживающим семилетний тюремный срок родным сыном по причине своей возрастной немощи, — приезжает в Москву.
Обгоняя солнце, летела!
18 мая 1963 года. Москва.
Утром позвонила мне Анна Андреевна. От неожиданности я не сразу узнала голос. «В Комарове прозрачная весна, а здесь уже пышное лето». Она просила меня придти немедля, но я выбралась только к вечеру. Она сидела в столовой с Ниной Антоновной. Не усаживая меня, поднялась навстречу и взяла за руку: «Пойдемте ко мне, посекретничаем. Дамы всегда секретничают, правда, Ниночка?» И вот мы опять сидим друг напротив друга. Я на стуле, она на своей узкой тахте — полная, прямая, красивая. Приехала она, как говорит, по делам: из-за каких-то переводов и из-за того, что Луконин просит в «День поэзии» стихи («Я никогда не интересуюсь»). Приехала с надеждой на очередную «невстречу». (Намек в одной фразе.) Привезла ее Галя Корнилова. Переезд, всегда дающийся ей тяжело, на этот раз совершился благополучно.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 38
Нужен ли поэту для любовной или какой лирики конкретный объект, да еще ценой срама?
Не зря он с ней не увиделся на этот раз, не хотел быть посмешищем.
Но это не меняло дела. Она вела себя с ним как глумящийся насильник.
Она сама рожала от него стихи, показывала их читателям и знакомым: «похож»? горько усмехалась, праздновала годовщины, звала его «тем господином», гневно бранилась за его хлопоты «о «нобелевке» для нее», обсуждала его физические особенности, сухая или не сухая у него рука, хвасталась его карьерой — и он ничего не смог поделать всю свою жизнь.
«Я дала Володе Муравьеву почитать книгу того господина о Льве Толстом. («Тот господин» — у нее всегда «Гость из будущего», Исайя Берлин.) Он пришел в восторг. Объяснял мне, что это гениально. Я слушала молча и смотрела девственными глазами».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 29
Представьте взгляд девственных глаз. За которыми чувствуется — ого-го! Что же? Берлин как-то нарушил ее девственность? Какой контраст девственности она намеревалась предъявить? То есть была не девственность — а что? Она каждую минуту намекает на что-то — бывшее. Не было ничего. Даже в самом умозрительном плане. Сколько же и чего она о нем не передумала!
По дороге домой я думала о том, о чем не решилась ее спросить:
А мне в ту ночь приснился твой приезд… — значит ли это, что заграничный господин снова приедет?
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 231
Ну мы все, русскоязычные, знаем, что «тем господином» можно назвать человека только с большой долей иронии — или недоброжелательства. Поскольку Берлин — наш самый желанный господин, остается только ирония. А что он сделал? Проявил интерес к персоне по своей специальности — литературоведению, встретившись совершенно случайно. Не ища этой встречи, предложили — не отказался, познакомился, поговорил — все, забыл. Он не давал никакого повода иронизировать над собой: он за ней не ухаживал, не делал ей двусмысленных или однозначных намеков, не обещал ничего. И двадцать лет ему не дают покоя. Он мог бы надеяться, что двадцать лет разницы в возрасте дадут ему гарантированную чувством приличия безопасность. Нет. Она многозначительно пересказывает их более чем невинные телефонные разговоры, вернее, один разговор. Больше не было.
Лидия Чуковская говорит покорно: значит ли это, что господин снова приедет — как будто господин К НЕЙ уже хоть раз приезжал.
О август мой, как мог ты весть такую
Мне в годовщину страшную отдать?
Весть — такую. Такую! — о приезде малознакомого человека. Годовщина (речь идет о Постановлении, всегда только о нем)— «страшна».
Ты выдумал меня, такой на свете нет.
Он — никого не выдумывал, это она его выдумала.
Потом заговорила доверительно, чуть понизив голос: «Один господин — вы, конечно, догадываетесь, о ком речь — позвонил мне по телефону и был весьма удивлен, когда я отказалась с ним встретиться. Сообщил мне интересную новость: он женился только в прошлом году. Подумайте, какая учтивость относительно меня: ТОЛЬКО. Он так не говорил, просто он действительно женился за год до этого. Поздравление я нашла слишком пресной формой для данного случая. Я сказала: «Вот и хорошо!», на что он ответил… ну, не стану вам пересказывать, что он ответил…»
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 226
Да. Это была настоящая история любви, не перескажешь. Надо только узнать и его версию.
Позднее сэр Исайя Берлин сообщил мне, что в его памяти телефонный разговор 56 года «сохранился несколько иначе». И еще: «Я записал этот разговор в том же году».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 237
Он подчеркнул, что ручается за точность. Но кто его спрашивает!
Она говорила, хотя и с насмешкой, но глубоким, медленным, исстрадавшимся голосом, и я поняла, что для этого рассказа о «небывшем свидании» она и вызвала меня сегодня, что снова ею совершен один из труднейших поступков.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 226–227
Снова. А предыдущий раз, я забыла, это когда было? Какой труднейший поступок был перед этим?
Но так как я женился… Я с ней имел разговор в 1956 году, когда я приехал со своей женой, у нас был медовый месяц. Пастернак мне сказал: «Послушайте, Анна Андреевна тут, в Москве. Видеть она вас не может, потому что ее сын только что вернулся из ссылки, и она не хочет встречаться с иностранцами. Ей это очень опасно. Но по телефону с ней можно поговорить». Я ей позвонил. Она мне сказала: «Вы?..» Я говорю: «Да». Она сказала: «Пастернак мне сказал. Что вы женаты». Я сказал: это так. «Когда вы женились?» — «В этом году». Длинное молчание. Потом: «Ну что же я могу сказать? Поздравляю!» — очень холодным голосом. Я ничего не сказал. — «Ну да, да… Значит, вы женились. Да…» Конец разговора. Я понял, что совершил преступление — это было ясно. Потом она приехала в Оксфорд… Я встретил ее в Лондоне, как только она приехала. Потом в Оксфорде я пригласил ее жить у нас, этого посольство не позволило, но она пришла обедать. (Для нее такое приглашение могло значить что угодно, потому что она привыкла садиться за стол там, где сидит уже жена, но для него такое приглашение все-таки значило только одно: что оно ничего не значило.)
С моей женой она была суперхолодна. Супер. Понимаете, лед. Ледяное отношение.
Исайя БЕРЛИН. Беседа с Дианой Абаевой-Майерс. Стр. 93
Вы верите, что сэр Исайя не смеется над ней? А в ахматоведении считается некорректным считать, что у них не было страстного романа.
Клен в окне, венчальные свечи…
Пусть против своей воли — но Исайя Берлин был втянут в сюжет своего «романа» с Анной Андреевной Ахматовой. Ничего, кроме одного-единственного разговора о литературе, «между ними» не было — и ни о чем другом он бы рассказать «о них» не мог. Но градус распаляемого ахматовскими намеками любопытства поднимался так высоко, что ему приходилось публично оценивать и ее женские достоинства — иначе — конечно, конечно, отовсюду закричали бы, что он этого «старательно» избегает, не дай Бог — что ему «больно от ее лица».
— Потом она поехала в Париж, где она встретилась, как вы знаете, с Анрепом. Это было несчастье, эта встреча. Он сказал, что, когда он ее знал, она была тоненькая, замечательная… Она могла дотронуться до ног своих, не сгибая колен. Замечательная, красивая, тонкая, как ветка… Теперь кого я вижу перед собой? Екатерину Великую.
Д.: Да, перемена разительная была…
— Это от картошки.
Исайя БЕРЛИН. Беседа с Дианой Абаевой-Майерс. Стр. 93
К Берлину было проявлено неуважение. Если отвлечься от подобающих величию Ахматовой эпитетов, то следует признать, что личностью Берлина, как частного человека, пренебрегли.
Такой агрессии подвергся разве что Гумилев, за которого стала распоряжаться она сама, приписав ему славу, равновеликую ее амбициям, — а за это, слово за словом, стих за стихом расплачиваясь битвами за доказательства его любви к ней — женщине его жизни и музе его поэзии…
Никакой чрезмерной любви, уважения, страсти, пожизненного и загробного надрыва не приписывалось ни одному из ее возлюбленных — ни ею самою, ни послушными воспоминателями. Ну, покорно повторили, что Гумилеву она была вдовой, что Гаршин променял ее на медсестру, что Пунин был ее расстрелянным третьим мужем — а так больше ничего. По ним ей полагалось страдать. ВСЁ к ее ногам бросил лишь ни в чем не повинный Берлин.
Ты напрасно мне под ноги мечешь —
И величье, и славу, и власть…
Это — Берлину.
«Ты выдумал меня. Такой на свете нет…» — про Берлина. Он не выдумал ее. Он о ней не думал.
Знаешь сам, что не стану славить
Нашей встречи горчайший день.
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот,
Не придумать разлуки бездонней
Лучше б сразу тогда — наповал…
И, наверное, нас разлученней
В этом мире никто не бывал.
В Лондоне спустя почти двадцать лет после роковой (роковой!) встречи, Ахматова вновь увиделась с Исайей Берлиным. «Раньше я была знаменита в России, но не за границей. Все это — Италия, Оксфорд… Ваших рук дело?» Берлин, несколько обескураженный ее верой в его могущество, отверг это предположение.
Аманда ХЕЙТ. Анна Ахматова. Стр. 201
Возможно, он был обескуражен также и ее верой в то, что она стала «знаменитой» за границей.
В Оксфорде вручали мантию, «короновали», по ее терминологии, еще и другого поэта, Зигфрида Сассуна. Столь же «знаменитого», как и она.
Вынула очаровательную записную книжку: «Это мне сэр Исайя подарил».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 299
Подарок солдатской фляжки невозможно объяснить никак (предыдущий знак серьезности его намерений). А вот неподарок тоненького золотого перстенька с бриллиантовой крошкой — можно. Принять бы она его смогла — как женщина, общественной значимостью перешагнувшая этикет для бедных. Ленинградские мальчики помножили бы потраченные восемьдесят долларов на ужасы сталинизма, двух расстрелянных мужей и всего, что она приписывала себе, и получили бы сумму в несколько миллионов, молчаливо подтвержденную полуоборотом царственных плеч… То есть все было бы возможно. Но, раздраженный, Берлин не захотел даже подыграть.
Ведь записная книжка, возможно, стоила дороже колечка.
10 мая 1965 года.
Мы заговорили о предстоящей поездке в Англию. «Интересно понять, соблаговолит ли там присутствовать в это время — гм, гм! — вы знаете, о ком я говорю <…>. Он ведь с большими странностями господин… Да, да, может как раз взять да и уехать читать лекции в Америку <…> Я от него еще и не такие странности видела».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 281
Готовит почву. Он действительно мог позабыть о ее приезде.
Светает. Это Страшный суд.
Свиданье горестней разлуки.
Там мертвой славе отдадут
Меня твои живые руки.
О выходе новой книги:
«Боюсь, Италия ему помешает… Одна тамошняя возможная встреча, — Анна Андреевна многозначительно помолчала, — одна встреча может повернуть весь сюжет».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 252
«И зачем этот господин так обо мне печется?» — считая, что выдвижение на Нобелевскую премию и вообще слава на Западе — это дело рук Исайи Берлина. Значит, «Еще пять» — тоже обращены к нему. Ясно!
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 83
Срам. Он не пекся о ней абсолютно. Славы, конечно, не было тоже.
Ахматова говорила о нем всегда весело и уважительно — взяла на себя такой тон мужественной маленькой женщины — считала его очень влиятельной на Западе фигурой, уверяла, правда, посмеиваясь — для правдоподобия — что «Таормина и мантия», то есть итальянская литературная премия и оксфордское почетное докторство, «его рук дело» и «что он сейчас о «нобелевке» хлопочет» для нее, хотя при встрече с нею в 1965 году и в позднейших воспоминаниях он это начисто отрицал.
Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 144
Что может быть оскорбительнее! Это все видели и знали — и все проглатывали. Она несла эту белиберду перед всеми — и никто не посмеялся — никто даже не пожалел ее! Все продолжали считать более достойным называть порядочного человека «тем господином», а ее — сердцеедкой. Никто даже в шутку не одернул ее: да полно, Анна Андреевна, было-то там что? что уж вы так распаляетесь-то?
В разговоре она часто называла его иронически-почтительно «лорд», реже «сэр»: за заслуги перед Англией король даровал ему дворянский титул. «Сэр Исайя — лучший causeur (собеседник) Европы, — сказала она однажды. — Черчилль любит приглашать его к обеду». Она подарила мне фляжку, которую он на прощание подарил ей: английскую солдатскую фляжку для бренди.
Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 145
Найман ее не щадит! Как Иосиф Бродский — говорит все, но велит интерпретировать в смысле «величия и муки».
Оскорбительный в своей бессмыслице подарок! Она что, была мужчиной? Ветераном? Маршалом союзных войск? Военным историком? Двенадцатилетним мальчиком? Школьным учителем истории? У него было сто возможностей сделать ей подарок со значением — любым. Он сделал бессмысленный: от слов «без смысла». Что еще он мог? Не мог же он кричать на каждом углу: «Не домогался я ее! Не метал ей ничего под ноги! Не стоял перед выбором, становиться ли ей милым мужем или нет!» Он надеялся, что это и так понятно. К сожалению, восторжествовали ее беспардонные наветы. Женщин на дуэли не вызывают, и Ахматова продолжала безнаказанно измазывать его воображаемыми диалогами: «Мне больно от твоего лица» и пр. И встретившись впервые с Берлиным, Иосиф Бродский, как загипнотизированный, тоже не промолчал деликатно — мол, поди узнай, спрашивал ли, дрожа от страсти, его об Ахматовой Берлин при этом знакомстве, не принял благородную позу доктора, сохраняющего врачебную тайну о делириумах его подопечной (к сожалению, не старческих — навешивала она на людей то, что считала выгодным для себя — с молодости). Бродский подарил истории никогда не звучавшую фразу Берлина. Берлин опять заверещал, как ужаленный, — но кто его услышал? Зато включите телевизор — и скорбные известия о гостях из будущего, виновниках холодной войны и рыцарях неувядаемой обольстительницы польются на вас, непререкаемые и лживые, как партийные директивы. Каждому досталось то время, которое он заслужил.
А для моего поколения безнадежно устаревшим казался культ «дамы», душевных переживаний, возникших от случайной встречи, «друга первый взгляд» и те полуотношения, которые культивировались женщинами на десяток лет постарше меня.
Честно говоря, я не верю в любовь без постели и не раз шокировала Ахматову прямым вопросом: «А он вас просил переспать с ним?»
Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 119
Дневники Марии Башкирцевой — аналогия жизненных устремлений Анны Ахматовой. Только там шестнадцатилетняя девочка мечтает о славе от полноты жизни, как Наташа Ростова хочет летать, пробует и проявляет свой талант в живописи, в пении, в литературе — и умирает в двадцать четыре года.
А Ахматова забыла, когда ей надо умереть, — подпишусь, пока не поздно, под этой строчкой добровольно.
Господи! Дай мне герцога Г. (детское увлечение герцогом Гамильтоном, которого Муся видела только на улице), я буду любить его и сделаю его счастливым, и сама я буду счастлива и буду помогать бедным! Грешно думать, что можно купить милость Бога добрыми делами, но я не знаю, как это выразить.
Мария БАШКИРЦЕВА. Дневник. Стр. 13
Ахматова считала, что для нее милость Бога уже куплена — величием ее личности.
«Леди Анна» — вот слова ее мечты, казавшейся совсем реальной, ведь между нею и воплощением стоял всего лишь один обычный человек — самая пустяшная для Анны Андреевны вещь — и эта доступность, достижимость мечты заставляла ее вскакивать по ночам, заставляла хвататься за перо.
Не занятое воображение женщины бесконечно переговаривает в уме воображаемые диалоги — все страстнее, все закрученнее, все нестерпимее — литературная мастурбация. Причем не от избытка темперамента, в дополнение, а — вместо.
Воображаемый диалог Ахматовой с Берлиным, написанный на склоне лет.
Гость: Я хочу быть твоей последней бедой… Я больше никому не скажу те слова, которые я скажу тебе.
Начиная вчитываться в этот диалог, перечитайте воспоминания г-на Берлина — насколько возможно было в их литературоведческом разговоре пожелание «быть твоей последней бедой», или это брутальное и настойчивое «я хочу».
X: Нет, ты повторишь их много раз и даже мое самое любимое: (в выдуманных разговорах у нее есть любимые — выдуманные ею его страстные слова):
«Что же вы наделали — как же я теперь буду жить?» (такую фразу трудно запомнить и сделать ее любимой — она слишком патетична и слишком ни о чем).
Гость: Как, даже это?..
X: Не только это — и про лицо: «Я никогда не женюсь, потому что могу влюбиться в женщину только тогда, когда мне больно от ее лица…»
Анна АХМАТОВА. Т. 3. Стр. 334
Ахматова искренне полагает, что «больно» может быть только от ее лица, а влюбиться в какую-то другую женщину — практически невозможно.
Когда в текст лирического повествования выносят категории женится — не женится и авторше под семьдесят… Линия «никогда не женюсь» — «женщина» — «больно» — «больно от ее лица» — эта линия ведет непосредственно к оргазму.
На этой ноте можно бы было повествование о романе с Берлиным и закончить, если бы Ахматова с обстоятельностью маньяка не хотела бы использовать все возможности для мифотворчества, которые ей предоставило в этом смысле действительное судьбоносное знакомство с Берлиным.
Одним из примеров idees fixes была ее непоколебимая убежденность в том, что наша встреча имела серьезные исторические последствия.
Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 457
В Оксфорде летом 1965 года. После вручения докторской мантии Ахматова рассказывала И. Берлину, как 6 января, на следующий день после его прощального визита в Фонтанный Дом, в потолок ее комнаты был вставлен микрофон для подслушивания.
Светлана КОВАЛЕНКО.
Анна Ахматова (Личность. Реальность. Миф). Стр. 41
«Для Ахматовой она сама и я рисовались в виде персонажей всемирно-исторического масштаба, которым судьба определила положить начало космическому конфликту (она прямо так и пишет в одном из стихотворений). Я не мог и подумать, чтобы возразить ей, что она, возможно, несколько переоценивает влияние нашей встречи на судьбы мира, поскольку она бы восприняла мои возражения как оскорбление сложившемуся у нее трагическому образу самой себя как Кассандры».
Светлана КОВАЛЕНКО.
Анна Ахматова (Личность. Реальность. Миф). Стр. 41
Писала после встречи осенью 1945-го с Исайей Берлином, не согласованной с властями:
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот.
Светлана КОВАЛЕНКО.
Анна Ахматова (Личность. Реальность. Миф). Стр. 17
Она была несогласованной, потому что была абсолютно случайной, как встреча с Амандой Хейт. Книга Хейт — это тот же разговор с Исайей Берлиным, только растянувшийся во времени и записанный под диктовку. Оттого там нет ремарок «рыдает». На его беду, он в отличие от Аманды Хейт был мужчиной и младше только на 20 лет. По ее понятиям, должен был жениться.
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый век.
Эта женщина ничего не знает о 20-м веке.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.