СЛОВО ПОТЕРПЕВШЕМУ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СЛОВО ПОТЕРПЕВШЕМУ

Исайя Берлин, рижский эмигрант, живший в детстве с родителями и в Петербурге, заслуженный человек, получивший в Англии звание сэра (там для этого Альпы переходить не надо, все сделает рутинная система «наградных листов», продвигающая граждан по служебной и социальной лестнице), проведший с Анной Ахматовой одну литературную беседу у нее дома в Ленинграде в 1946 году, был ею сочтен достойным слыть ее другом, любовником, судьбой, чем угодно. Его согласия никто не спросил. Ленинградским мальчикам присутствие в совсем недавней судьбе Ахматовой «иностранца» страшно импонировало, и они радостно включились в мифотворчество.

Послушаем сначала потерпевшего.

Летом 1945 года я был временным сотрудником британского посольства в Вашингтоне. Мне сообщили, что на несколько месяцев меня переводят в распоряжение нашего посольства в Москве. Там не хватало людей, и было решено, что, поскольку я владею русским языком и у меня была возможность кое-что узнать об официальном и неофициальном отношении американцев к Советскому Союзу, я смогу оказать помощь в работе посольства.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 436

А вот вполне прозаичные причины, приведшие к эпохальному знакомству Берлина, сэра, гостя из будущего и пр. — с Анной Ахматовой.

Я хочу описать мои встречи с поэтом. Это произошло так: я прослышал, что книги в Ленинграде в магазинах, называемых в Советском Союзе «антикварными», стоят гораздо дешевле, чем в Москве. Чрезвычайно высокая смертность и возможность обменять книги на еду во время блокады привели к тому, что много книг, особенно принадлежавших старой интеллигенции, оказались на прилавках букинистических магазинов. После обычной волокиты мне дали разрешение провести в Ленинграде две ночи в старой гостинице «Астория». Мне не терпелось своими глазами увидеть город, в котором я провел 4 года своего детства.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 436

Я направился прямо к цели моего путешествия, в Книжную лавку писателей. В некоторых русских магазинах было две половины: одна для общей публики, и другая, внутренняя, куда допускались писатели и другие привилегированные лица. Поскольку мы были иностранцами, нас допустили в святилище. Рассматривая книги, я вступил в разговор с человеком, перелистывающим книгу стихов. Мы разговорились о недавних событиях, он рассказал об ужасной участи Ленинграда во время блокады. Я спросил его о судьбе писателей-ленинградцев. Он ответил: «Вы имеете в виду Зощенко и Ахматову?» Ахматова была для меня фигурой из далекого прошлого. «А Ахматова еще жива?» — спросил я. «Ахматова, Анна Андреевна? — сказал он. — Да, конечно. Она живет недалеко отсюда, на Фонтанке. Хотите встретиться с ней?» Для меня это прозвучало так, как будто меня вдруг пригласили встретиться с английской поэтессой прошлого века мисс Кристиной Россетти. Я пробормотал, что очень бы желал с ней встретиться. «Я позвоню ей», — ответил мой новый знакомец и возвратился с известием, что она примет нас в три часа дня. Я возвратился в «Асторию» к мисс Трипп и спросил ее, хочет ли она посетить поэта, на что она ответила, что не может.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 439

Долго добиваться аудиенции не пришлось.

Добрый, преданный, нелюбимый сын, Л. Н. Гумилев, однако, напишет: Ахматова была вынуждена принять английского дипломата по прямому указанию В. Н. Орлова, члена президиума Союза писателей.

Л. Н. ГУМИЛЕВ. Дар слов мне был обещан от природы. Стр. 294

Ахматова потом будет муссировать две взаимоисключающие версии: первую — эту, хотя очень странно, что при выполнении такого важного задания ее оставят наедине с иностранцем, в то время как во время других, действительно санкционированных встреч она была окружена представителями Союза писателей, переводчиками, просто людьми в штатском, а вторую — что встреча была делом исключительно ее личным, интимным, «свою мировую славу я меняла на вечер тот», и Сталин, узнав, рассвирепел. На самом деле, как мы видим — ни то и ни другое, а нечто гораздо более простое и прозаичное.

Итак.

Исайе Берлину 36 лет, Ахматовой — 57.

Навстречу нам медленно поднялась статная, седоволосая дама в белой шали, наброшенной на плечи. Анна Андреевна Ахматова держалась с необычайным достоинством, ее движения были неторопливы, прекрасные, немного суровые черты, выражение безмерной скорби.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 439

Без скорби нам нельзя.

Я поклонился, поблагодарил ее за то, что она согласилась принять меня и сказал, что на Западе будут рады узнать, что она в добром здравии. «Однако же статья обо мне была напечатана в «Дублин ревью», а о моих стихах пишется, как мне сказали, диссертация в Болонье».

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 439

По невероятной случайности Берлин статьи такой не читал и о готовящейся диссертации не слышал.

Здесь происходит смешной эпизод, однако ставший весьма важным для обозначения сфер, к которым считала себя принадлежащей Анна Ахматова.

Пьяный сын Черчилля Рандольф, купив икры, искал холодильник и, узнав, что здесь же, в Ленинграде, находится его знакомый Исайя Берлин, посчитал, что тот заменит ему переводчика в этом важном деле. Спутница Берлина сообщила ему адрес Ахматовой, Черчилль (Рандольф) пришел и спьяну долго орал под окном Ахматовой, вызывая Берлина для помощи в пристройстве контрабанды.

Этот невероятный инцидент (Ахматовой его Бог послал) породил в Ленинграде самые нелепые слухи о том, что приехала иностранная делегация, которая должна была убедить Ахматову уехать из России, что Уинстон Черчилль, многолетний поклонник Ахматовой, собирался прислать специальный самолет, чтобы забрать ее в Англию и т. д. и т. п.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 440

Берлин ушел, а к вечеру вновь пришел к Ахматовой.

Она начала говорить о себе, начала говорить о своей молодости, о своей поэзии, начала мне читать стихи. Одно стихотворение за другим, одну поэму за другой. Она рассказывала о своем детстве на берегу Черного моря; она называла эти места языческим, некрещенным краем; там она чувствовала близость к какой-то древней, полугреческой, полуварварской, глубоко нерусской культуре; о своем первом муже, знаменитом поэте Гумилеве. Как она встречала Гумилева после Абиссинии. Через много лет она снова рассказывала эту историю — в тех же самых словах — Дмитрию Оболенскому и мне в Оксфорде.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 442

Надо иметь ровно столько знакомых, сколько раз, не унижая себя до положения «смрадной эстрадницы», можно рассказывать одну и ту же историю.

У Ахматовой этих «знакомых» — просто малознакомых, но падких на знаменитостей людей — было больше, в наше время этот процесс называется «чёс», занимаются им эстрадные дивы — к которым, собственно, Анну Андреевну и стоит относить.

Примечательно, что в тридцатых, например, годах она хоть и повторяла одни и те же истории, но не поставила повторения на промышленную основу. От этого ее рассказы производили еще впечатление приватного, индивидуального, личного разговора. А вот уже в Ташкенте «иностранец» Йозеф Чапский уже был «поражен ее откровенностью» с ним — разудалой откровенностью надрывного эстрадного шлягера.

Она хотела прочесть мне две песни из «Дон Жуана» Байрона. Даже несмотря на то, что я хорошо знал поэму, я не мог бы сказать, какие именно песни она выбрала, поскольку, хоть она и читала по-английски, ее произношение было таким, что я не мог понять ничего, за исключением одного или двух слов. Закрыв глаза, она читала наизусть, с большим эмоциональным напряжением. (А обычно, на публику попроще, читает ровно!)

Исайи БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 442

Затем она стала читать собственные стихи. «Стихи, похожие на эти, только лучше, чем мои, явились причиной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня…» я не мог понять, шла ли речь о Гумилеве или о Мандельштаме, потому что она разрыдалась и не могла продолжать. Затем она прочла по рукописи «Реквием». Она остановилась и начала рассказывать о 1937–1938 годах. Гробовой покров повис над городами Советского Союза, где миллионы невинных подвергались истязаниям и казням. Она говорила совершенно спокойным, бесстрастным тоном, иногда прерывая свой монолог замечаниями вроде: «Нет, я не могу, все это бесполезно. Вы живете в человеческом обществе, в то время как у нас общество разделено на людей и…» Я спросил про Мандельштама. Она не произнесла ни слова, глаза ее наполнились слезами, и она попросила меня не говорить о нем. «После того как он дал пощечину Алексею Толстому, все было кончено…»

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 443

Далее идет о Толстом в лиловой рубашке, как он ценил ее и как она его любила. Ценил, любила, в Ташкенте, как она к нему обедать нарумяненная ходила… Рыдает.

К этому времени было уже, как мне кажется, три часа утра. Она не подавала никакого знака, что мне надо уйти.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 444

Она спросила меня, что я читал. Прежде чем я смог ответить, она обрушилась на Чехова, обвиняя его в том, что его мир покрыт какой-то ужасной тиной, что в его мире нет героев и мучеников, нет глубины, нет высот, у Чехова «не блещут мечи». Я сказал что-то по поводу того, что Толстой любил его. «А зачем надо было убивать Анну Каренину? Конечно, там есть гениальные страницы, но основная мораль — омерзительна. Мораль Толстого — это мораль его жены, его московских тетушек». О Пушкине она говорила, что он, конечно, понимал все. «Как это он понимал все, как он мог? Этот курчавый смуглый отрок в Царском с томом Парни под мышкой?»

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 445

И т. д. и т. п. Для Берлина, возможно, ново, но мы-то пластинку слушали не раз. Просто тут — «Необыкновенный концерт» Сергея Образцова. Все шлягеры сразу.

После этого она заговорила о Пастернаке, которому она была предана. Она сказала, что на Пастернака находит желание встретиться с ней, когда он находится в угнетенном состоянии. Тогда он обычно приходит расстроенный и измученный, чаще всего после какого-нибудь любовного увлечения, но его жена появляется вскоре вслед за ним и забирает его домой.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 446

Это уже похоже на Хармса, верно? «Где это он? Ах, опять у Ахматовой! Какая гадость!» — спотыкается и падает. Ее тошнит. «Увлечения» Пастернака, после которых вскоре вслед за ним появляется его жена, имеют несомненный душок.

Пастернак время от времени делал ей предложение, но она к этому никогда серьезно не относилась. Они любили и обожали друг друга и чувствовали, что после смерти Цветаевой и Мандельштама они остались одни, в пустыне. Правда, они окружены любовью и бесконечной преданностью (как Хлестакову, им ничего не надо, кроме преданности и уважения) бесчисленных читателей, множество людей в Советском Союзе знает их стихи наизусть, переписывают их, декламируют, передают из рук в руки, конечно, это очень приятно (правда, ей часто хочется вымыться после встреч с поклонниками) и они гордятся этим, но продолжают пребывать в глухой ссылке. По мере того, как уходила ночь, Ахматова становилась все более и более оживленной.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 446

Она заговорила о своем одиночестве и изоляции как в культурном, так и в личном плане. У нее еще оставались преданные друзья. Однако поддержку она черпала не от них <…>. Запись разговора слишком подробна, чтобы быть искренне восхищенной. Скажем прямо, иногда она кажется издевательской. У Берлина есть только один способ уберечься от той смехотворной и унизительной роли, которую ему приготовила Ахматова, — твердо держаться тона литературоведа, который с благодарностью принимает информацию и со здравым смыслом взрослого мужчины проявляет снисходительность к девичьему возбуждению. Это единственно возможный прием, чтобы не стать смешным, в свою очередь, — если бы он затрепыхался и заотнекивался от ее десятилетиями длящихся впоследствии намеков. Даже хотя ее откровений было несколько часов, все-таки это получается чересчур плотно — стольких упомянуть, столько назвать, несколько раз зарыдать. Берлин включает сюда и другие ее стратегические ходы: умолчания.

Она не упомянула ни о Гаршине (а как увязать гордо отвергнутые предложения Пастернака с тем, что доктор Гаршин не захотел жениться?), ни о Надежде Мандельштам. (Надежда Мандельштам — прямая соперница. Маловероятно, чтобы Берлин считал Ахматову великим поэтом. Свидетельницей эпохи — да, членом изысканного круга — да. Но в этом качестве Надежда Мандельштам ей ровня, а где-то даже интереснее — не так усередненно-литературна.)

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 447

<…> Единственная вещь: мне страшно хотелось выйти в уборную, но я не посмел. Это русское.

Исайя БЕРЛИН. Беседа с Дианой Абаевой-Майерс. Стр. 92

Когда Бродскому напомнили эту ремарку, он сделал свое рассеянное «да-да» и настойчиво привел свой подобный же казус при встрече с любимым им западным поэтом. Но ведь он не посвятил ему стихи о милом муже! А просто среди людей — почему бы такому не случиться? Странно, что милый жених помнит такие подробности да еще распространяется о них. Ему стыдно сказать прямо, что, мол, жениться я не намекал. Если бы у них что-то было, проскочила бы и уборная. И вода, и полотенца — мало ли что. Она знала, что это не так.

Наша беседа затянулась вплоть до позднего утра следующего дня. Я встретился с ней опять, проезжая на обратном пути из Советского Союза через Ленинград в Хельсинки. Я зашел с ней попрощаться пополудни 5 января 1946 года, и она подарила мне один из своих поэтических сборников. И больше у нас отношений не было…

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 449

Попрошу особо отметить последнюю фразу. Больше у нас отношений не было. Все.

Ты выдумал меня. Такой на свете нет…

и прочее — это все ее неустанный труд двух десятилетий.

Ахматова на меня рассердилась под конец, потому что я женился: я не имел права этого делать. Она считала, что между ней и мной какой-то союз. Было понятно, мы никогда друг друга больше не увидим, но все-таки наши отношения святы, уникальны, и ни она, ни я больше ни на кого другого, понимаете ли, не посмотрим. А я совершил невероятную вульгарность — женился.

Исайя БЕРЛИН. Беседа с Дианой Абаевой-Майерс. Стр. 90–91

Ахматова сочинила своего «Гостя из будущего» — заурядного профессора. Нелепее всего, что она даже замуж за него собиралась идти <…>. Похоже, что были все-таки и слухи, будто Берлину это могло прийти в голову… Что бы она стала делать в чуждом ей Оксфорде и чуждой ей по мысли и по культуре Англии, в обществе махрово-буржуазного Берлина и ему подобных? Конечно, в Оксфорде были светочи культуры и знаний — такие люди, как Сесиль Баура, Вивиан де лос Пинтос, или же те, кто был близок к кругу Мориса Бэринга. К этим людям Исайя отношения не имел… <…> Он, кстати, родня Генриэтте Гиршман, увековеченной в свое время Серовым. Все это — еврейская буржуазия, и что общего с Ахматовой все это имеет?

Ирина Грэм — Михаилу Кралину.

Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 33

Волков: Сэр Исайя напечатал свои воспоминания о встречах с Ахматовой. Об этих же встречах говорится во многих стихах Ахматовой. Если эти две версии сравнить, то создается впечатление, что речь идет о двух разных событиях. В трактовке Анны Андреевны их встреча послужила одной из причин начала «холодной войны». Да и в чисто эмоциональном плане, посудите сами: «Он не станет мне милым мужем / Но мы с ним такое заслужим / Что смутится двадцатый век». Ничего похожего у сэра Исайи вы не прочтете.

Бродский: Конечно, вы правы, он не придавал встрече с Ахматовой столь уж глобального значения.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 247

Бродский не может просто сказать, что Берлин вообще не придавал встрече с Ахматовой глобального значения. Только «столь уж» глобального, мол, не придавал. А вот некоторая глобальность, по его мнению, все же присутствовала. Совсем топтать Анну Андреевну Бродский не позволит.

Сам Берлин — когда в 1962 году принимал в Англии Корнея Чуковского, общался с ним, приглашал к себе в дом — даже не вспомнил о знакомстве с Ахматовой, привета не передал.

Она продолжала писать про него выставляющие его в смешном свете, по существу — позорящие — любовные стихотворения. Такое ощущение, что, проживи она подольше, его бы заставили на ней жениться. Молодой, в здравом уме Иосиф Бродский, описывая первую свою, за границей, встречу с Исайей Берлиным, утверждает, что этот Берлин вместо первых слов приветствия закричал: «Я не Эней, она не Дидона» — апеллируя к стихотворению Анны Ахматовой. То есть все, о чем он думал, — это о его взаимоотношениях с Ахматовой.

Понимаете, Бродский описал ведь первую свою встречу со мной неправильно. Он соврал, в общем. Это получилось очень мило, но он соврал. <…> Когда мы встретились, знаете, что получилось? Его Оден привез в Лондон и оставил у Стивена Спендера. Спендер мне позвонил, сказал, у меня поэт Бродский, он по-английски не очень говорит, не хотите ли с ним увидеться. Я сказал — очень. Он привел его в этот «Атенеум». Мы познакомились, потом все пошло. А он говорит, что, когда мы познакомились, первое, что я сказал: «Я не Эней, а она не Дидона». А я не знал, что она меня назвала Энеем… Дидона… Это он мне рассказал. Потом. Так что не могло начаться с того, что я сказал «Я не Эней».

Исайя БЕРЛИН. Беседа с Дианой Абаевой-Майерс. Стр. 94

Разве такой Бродский не смог бы благословить его образом: «Мол, совет да любовь»? Бродский делал для Ахматовой все. Он мог и заставить жениться.

«История», не состоявшая ни из чего большего, чем описанный Берлиным вечер, длилась двадцать лет.

Вернувшись из Англии, она рассказала о встрече с человеком, занимавшим в ее жизни особенное место. Сейчас он жил, по ее словам, в прекрасном замке, окруженном цветниками, слуги, серебро. «Я подумала, что мужчине не следует забираться в золотую клетку».

Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 17

Чтобы рассуждать о том, как следует и как не следует вести себя Исайе Берлину в качестве «мужчины», надо иметь на это право.

Из Бунина: барчук, чтобы забыть любовное разочарование, сходится в деревне с крестьянкой.

Когда они поднялись, — Митя поднялся, совершено пораженный разочарованием, — она, перекрывая платок, поправляя волосы, спросила оживленным шепотом, — уже как близкий человек, как любовница: «Вы, говорят, в Субботино ездили. Там поп дешево поросят продает. Правда ай нет? Вы не слыхали?»

И. БУНИН. Митина любовь

Ахматова распространяет сведения, что и она Берлину — близкий человек, любовница.

27 мая 1965 года.

И вдруг Лида мимоходом сказала мне, что А.А. знает Берлина лучше, чем я, так как у нее в 40-х годах был роман с ним в Ленинграде или в Москве, что многие ее стихи («Таинственной невстречи») посвящены ему, что он-то и есть инициатор ее коронования.

Какой у нее, однако, длинный донжуанский список.

К. И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник. 1930–1969. Стр. 372

Корней Иванович знал Исайю Берлина на самом деле гораздо лучше Ахматовой — он его действительно знал. Но Анной Ахматовой пущена сплетня — как от нее отмыться?

И хочется перефразировать саму Ахматову: «Какой он ей мужчина?» Он ей — профессор Исайя Берлин, сэр. Он ей — никто, она ему — тем более.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.