TABLE TALKS

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

TABLE TALKS

Ахматова много читала и много запоминала. Ее вкус — не собственный, а угаданный хитрым умом — бесперебойно работал, как фильтр: какие знания важны, какие — нет. Общая картина вырисовывалась величественная — Анна Ахматова знала, ЧТО надо любить и ЧЕМ восхищаться. В глубину — в собственное познание предмета — эти знания не шли. Ее образованность была чрезвычайно поверхностной. «Кафка писал обо мне и для меня» — все, что она смогла сказать об основном блюде джентльменского набора. Звучало беспроигрышно, как угадывание года при разговоре с сомелье. «По-европейски, первоклассно». Эффект нужен был только этот.

Опускаю сплетни, славу, «проклятый вопрос» — половой — и вот что остается.

Кто-то, кажется, Рыкова, говорила АА, что приходящие к ней гости всегда разговаривают с АА по 4 пунктам: 1. Ее болезнь, 2, 3,4 (не написано). И когда поговорят по всем этим 4 пунктам, то уже умолкают и больше ни о чем не говорят.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 182

Это так и осталось до конца жизни. Эти пункты можно вписать.

2. Ее слава.

3. Старорежимные красивости (как она видела царя, в котором часу полагалось ходить на службу, какой толщины была любовница у Блока и пр.).

4. Для увековечивания своего величия какая-нибудь очень короткая фраза или замечание — о Данте, Шекспире или Пушкине. Если же знакомые проверенные, как «верные» у Вердюренов, то тогда в этом пункте ведутся сплетни — разговоры о женском возрасте, разводах, светских успехах и пр.

26 марта 1922.

Мы садимся у окна, и она жестом хозяйки, занимающей великосветского гостя, подает мне журнал «Новая Россия», только что вышедший… Я показал ей смешное место в статье Вишняка, но тут заметил, что ее ничуть не интересует мое мнение о направлении этого журнала. «А рецензию вы читали? Рецензию обо мне. Как ругают!»

К. И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник. 1901–1929. Стр. 189

Бродский: Помню наши бесконечные дискуссии по поводу бутылок, которые кончаются и не кончаются. Временами в наших разговорах возникали такие мучительные паузы: вы сидите перед великим человеком и не знаете, что сказать.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 237

У Ахматовой сидела приятельница, ученая дама, засыпавшая меня многочисленными вопросами об английских университетах и их организации. Ахматовой это было явно неинтересно, она молчала.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 441

С Анной Андреевной иногда не знаю, о чем говорить.

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 246

Почему-то все так — и Бродский тоже. Он, как всегда, называет это — не может скрыть — но холодно оставляет без объяснений.

Когда я впервые надолго приехал в Москву из Ленинграда и стал ее осваивать и спросил у Ахматовой, с чего начинать, она ответила: «Смотря что вам интересно: если камни, то с Коломенского, если барахло — с Останкина». Как еще назвать коллекцию? Время, когда это барахло было повседневными предметами быта, отстоит от нас на два века назад. Это барахло это время не прожило, оно осталось там, ты можешь видеть барахло и одновременно — видеть время. В общем, разные чувства могут овладевать нами, когда мы смотрим на ложечку для косметики из голенищевской египетской коллекции в Пушкинском музее. Пусть будет барахло. И, когда придя к ней после Коломенского, я рассказал, как уговорил сторожиху открыть мне Вознесенскую церковь и какая там была невыносимая пустота и невыносимая стужа, она спросила «А вы заметили, какая она внутри крохотная? (нетрудно и снаружи заметить). Какой, стало быть, маленький был у Грозного двор!» О Казанской, действующей, не было сказано ни слова, как будто ее вообще не существовало.

Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 71–72

Потому что религия была вне поля интересов Ахматовой.

«Наше время даст изобилие заголовков для будущих трагедий. Я так и вижу одно женское имя аршинными буквами на афише», — и она пальцем крупно вывела в воздухе: ТИМОША.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 211

Дамы — музы — а особенно музы с особняками и в кожанках — это ей интересно. В «Гамлете» трагедия не в том, что Гамлет — сын короля, а вот Ахматовой Тимоша (невестка Горького) интересна не тем, что у нее никчемный муж, сладострастный свекор и всесильный любовник, а тем, что для прогулок по Волге им выдавали личный теплоход, для прогулок по Соловкам лично ей — кожаные галифе, кожаную куртку. «Она была ослепительно хороша». Ахматова не видит сути вещей. Вернее, может, и видит — она действительно многое видела, но писателю мало видеть, он должен быть готовым это «описать», а это уже те усилия духа, на которые Анна Андреевна была решительно не способна. За это и винить нельзя. Титанов — мало. Притворяющихся — притворяются все-таки не титанами — тоже не очень много. Тех, кому УДАЛОСЬ всех одурачить, заставить называть себя великой душой, — единицы. Напишем ее имя аршинными буквами — Анна АХМАТОВА. (А в этой книге — попробуем стереть.)

Замятин относится к АА-поэту с каким-то поразительным и мужским, и литературным высокомерием… Разговоры на серьезные литературные темы, иногда начатые АА, всегда прекращались сразу же — при этом у АА появлялось убеждение, что Замятин в затронутом вопросе несведущ, а у Замятина — что тема поразительно скучна и неинтересна.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 267

Анна Ахматова никогда не упомянула нигде имени Андрея Платонова. Такого писателя не было в ее время. Андрей Платонов — бесспорно, самый значительный русский писатель двадцатого века. Это — великий писатель. Но — не функционер, работал дворником, «постановлениями» не тряс.

Назвал Сталин его однажды «сволочью» — он и свернулся в комочек. Не замолчал, правда, как Ахматова — он не мог перестать писать. Теперь мы его читаем.

В общем, в ее окружении, в сфере интересов — имена только Федина, Дудина и других высоких писательских чинов — всегда.

Интересно, что она некоторые свои писания называла прозой — ей, не знающей Платонова, что-то говорить о прозе в двадцатом веке!

Если поздно вечером из театра возвращалась Нина Антоновна, всегда очень оживленная, нас звали к столу. На людях здесь обычно не полагалось ни стихов, ни серьезных разговоров.

Вяч. Вс. ИВАНОВ. Беседы с Анной Ахматовой. Стр. 478

Рассказывают Солдатовы, что Ахматова заявила им, что не любит Чехова, так как он был антисемитом.

Еще и это? Если и был, то на таком личном уровне, что этим неприлично и интересоваться. Думаю, Чехов скрывал бы это, как отрыжку или метеоризм. Выставлять напоказ свою осведомленность, полученную от горничной, — говорит гораздо хуже об обличителе, чем об уличенном.

Художественный вкус самой Ахматовой (заполняет анкету):

Любимые художники: Александр Иванов, Федотов, Врубель.

ЕГИПЕТ в Лувре с Модильяни.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 211

Последняя строчка трудно поддается расшифровке. То ли ей нравится египетское искусство, то ли она хочет подчеркнуть, что египтян она не в Пушкинском музее видела, а бывала в Париже, то ли — отвечает на искусственно и искусно составленный вопрос: «с кем она больше всего любит посещать коллекцию, посвященную египетскому искусству в Лувре?». Отвечает скромно: «С Моди».

Вопрос похож на задаваемый протежируемому двоечнику: «Волга впадает в Каспийское что?»

Кстати о Пушкинском музее. Что-то мне не попадалось упоминаний, чтобы Анна Андреевна его усердно посещала — ей ли пережить такое монументальное напоминание, что Марина Ивановна, хоть и demod?, но все-таки не из путевых обходчиков происходит. И как в насмешку, Музей изобразительных искусств Пушкинским назвали, известного изобразителя дамских ножек, профилей и романтических кущ. У нас, понятно, Пушкин — все… А Ахматовой каково? Марину-то к Пушкину подпускать нельзя… И ей, Ахматовой, ходить в Музей имени Пушкина, имени славы Ивана Цветаева?

Анна Андреевна часто упоминала Эрмитаж и подчеркивала, что она знает его от начала и до конца как свои пять пальцев.

Л. Н. ГОРНУНГ. Записки об Анне Ахматовой. Стр. 209

О Пушкинском музее приходилось не упоминать.

Сверчкова расспрашивала АА о театрах, где что идет, и когда АА сказала, что нигде не бывает и потому ничего о постановках сказать не может, Сверчкова весьма явно не поверила АА.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 336

И правильно сделала. Кое-какие шедевры театрального искусства Анну Андреевну увлекали.

17.11.1927.

Весь день была дома, чувствует себя плохо — больна. Жалеет, что не могла выйти на улицу, чтоб посмотреть на демонстрации и на действо на Неве, режиссированное С. Радловым.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 350

Ну какая досада, на самом деле! Ничего, можно найти замену и не остаться в культурном вакууме.

13.05.1926.

АА собирается во вторник на негрооперетту.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 156

18 мая был на негрооперетте в цирке. Там были и АА с Пуниным.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 156

«Слушаю привезенного по вашему [Бродского] совету Перселла («Дидона и Эней»). Это нечто столь могущественное, что говорить о нем нельзя».

Можно.

Аманда ХЕЙТ. Анна Ахматова. Стр. 342

Пожилая писательница употребляет жеманное, бессмысленное выражение: «Столь могущественное, что говорить о нем нельзя». Ну и не говори. Хотя странно — о «Божественной комедии» можно говорить, а о Перселле — нельзя. Почему же нельзя? Столь могущественное, не столь, ибо, кабы… Она это не говорит — пишет.

Ахматова боготворила Кафку. «Он писал для меня и обо мне», — сказала она мне в 1965 году в Оксфорде.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 445

Берлин, увидевшийся с ней первый раз за двадцать лет, узнать, боготворила или нет она Кафку, мог только от нее самой — по единой фразе. Боюсь, большего она сказать бы о Кафке не смогла. Никто не вспоминает ее интереса к боготворимому Кафке.

В Ленинград в 1962 году приехал Роберт Фрост, и ему организовали встречу с Ахматовой. Ее торжественно наряжали, красили.

«Сидели мы в уютных креслах друг против друга. Два старика. Когда его принимали куда-нибудь — меня откуда-нибудь исключали; когда его награждали — меня шельмовали, а результат один: оба мы кандидаты на Нобелевскую премию».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 509

Это все, что Ахматова нашлась сказать о Фросте. По ее представлениям, в ее системе ценностей, главный итог жизни Фроста — что он писательский функционер, а она, в силу отсутствия политического темперамента, так устроиться не смогла. Их уравнивает кандидатство на «нобелевку». Про его поэзию — «Видно, что знает природу». Все.

Лучшая окраска для домов — розовая, по мнению АА (конечно, если удачно подобран оттенок). Очень хороша и голубая.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 97

Представить себе здания эпохи классицизма, особенно ампира — крашенными голубым! Или историзм, когда он «обрабатывает» готику — да и любой другой стиль, кроме, естественно, барокко. Для Анны Андреевны красота — «красиво», «хорошо», «лучше всего» — это барокко. О вкусах не спорят. О милом ее сердцу голубом, в который бы перекрасить «мой город»: есть пример идеологической колеровки — английский клуб на Тверской в Москве, особняк Менеласа. Покрасили же в ярко-красный, приспособив под Музей революции.

«У наших «левых» встречается кое-что живое, а вот что действительно мертвечина — это американские абстракционисты. Мне привез альбомы один американец, и я насмотрелась. И так и этак стараются, все плоско, все убого».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 565

Все плоско, все убого. Мне американец привез альбомы.

«Балерина никакая, — говорит она об Улановой. — «В «Жизели», в том месте, где смотрит сквозь кусты, лицо у нее страшное, а шея безобразная и тоненькая. Она гениальная мимистка и больше ничего». Мимистки такой действительно в мире не было. Среди всех тех мимисток в мире, которых она знала… Когда умирает — подбородок делается восковым. Что такое мимистка? От миманса? Или от мимики, вращения глазами? Или от мима — но тогда не большая заслуга в восковом подбородке — там белят все лицо…

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 178

Послушаем и компетентных людей.

Я впервые увидела Уланову в 1939 году. <…> Меня поразили ее линии. Ее арабески словно прочерчены тонко очиненным карандашом. Руки хорошо вписывались в идеально выверенные, отточенные позы. Во всем была законченность и тщательная продуманность. <…> Резко бросалось в глаза различие ленинградской и московской школы. Уланова нигде не переходила с рассказа сюжета шекспировской пьесы на вереницу знакомых по балетному классу движений — плие, пассе, алясекон, перевести в арабеск <…>. Чья это была заслуга? Постановщиков, Прокофьева, замечательной выучки вагановской школы или самой Галины Сергеевны? Все помогло, но дар неба, думаю, был решающ.

Майя ПЛИСЕЦКАЯ. Стр. 97–99

Она ничего не знает, не сведуща, поверхностна, лишь бы пустить пыль в глаза.

А первое движение души — уничтожить, измазать в грязи.

Волков: Почему, по-вашему, у Ахматовой — после ее поездки в Италию в шестьдесят четвертом году — от Рима осталось впечатление как от города сатанинского? «Сатана строил Рим — до того как пал», — говорила она…

Бродский: У Ахматовой не могло быть иного впечатления: ведь ее при выездах за границу окружал бог знает кто. К тому же в таких городах надо жить, а не проезжать через них. Если на два-три дня очутишься в Питере, то и от него создается не менее сатанинское впечатление.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 204

То есть Иосиф Бродский считает, что у Анны Ахматовой странное представление о Риме — никакое, выраженное трескучей претенциозной фразой, не имеющей смысла, — из-за того, что ее в поездке «окружали бог знает кто»? такие претензии можно высказать разве что пятикласснику, который из-за невежества вожатых запомнил из экскурсии только киоски с мороженым.

Вот история — вообще-то о ее непомерной гордыне и беспрестанном мифотворчестве, но она не могла бы произойти, если бы Анна Андреевна была бы хоть сколько-нибудь культурным человеком, культурным не в смысле воспитанным: не брать без спроса, не портить тайком чужую вещь и пр. — этого вдосталь в этой историйке, но поразительно здесь полное отсутствие знакомства с понятием культурной ценности.

Речь идет о портрете Анны Андреевны Ахматовой, выполненном в Ташкенте Александром Тышлером, бывшем в собственности Лидии Яковлевны Гинзбург.

И вот однажды Анна Андреевна попросила меня привезти этот портрет к ней, так как ей что-то из ташкентских времен припомнилось, и она хотела проверить свои воспоминания по этому рисунку. С Лидией Яковлевной все уже было договорено.

Я привез его на Петроградскую сторону к Анне Андреевне. Ахматова поставила портрет на столик. Неожиданно посреди беседы она спросила: «Женя, вы можете вынуть его из рамки?» — «Ну конечно», — ответил я и через пару минут кухонным ножом раскрыл рамочку. И тогда Анна Андреевна внезапно достала откуда-то ластик и карандаш, которые, вероятно, были у нее припасены заранее. К моему удивлению, она решительно что-то подчистила ластиком и столь же решительно что-то поправила карандашом на рисунке. «Он сильно преувеличил знаменитую горбинку, я немного поправила. А теперь надо это дело вернуть на место». И я вставил рисунок обратно в рамку, под стекло.

Евгений РЕЙН. Заметки марафонца. Стр. 350–351

Как полагается хористу из волшебного коллектива, приведя свидетельство такого вопиющего бескультурья, Евгений Рейн дает «правильный» ответ на поставленную задачу:

Какой надо иметь характер, какую решительность, чтобы поправить завершенную работу мастера, и прежде всего, надо точно знать, какой именно облик следует канонизировать! Ахматова это знала.

Евгений РЕЙН. Заметки марафонца. Стр. 352

Однако же если мы раскроем толковый словарь на слове «ХАМСТВО» — то нам будет дано гораздо более подходящее случаю определение. Я согласилась бы отчасти с восторгами уважаемого г-на Рейна, если бы г-жа Ахматова проявила свои замечательные свойства с согласия или хотя бы ведома автора произведения искусства (если таковым она считала работу Александра Тышлера) — а про никчемную Лидию Гинзбург (законную владелицу предмета) нечего и вспоминать — ее-то, очевидно, и незачем ставить в известность. Если, читатель, рассуждения о чувствах Тышлера и Гинзбург кажутся вам слишком утонченными и непонятными и не заслуживающими внимания — попробуйте представить себе, что приятельница взяла у вас поносить платье, которое навевает ей какие-то воспоминания, а вернув — даже не сочла нужным извиниться, что отрезала у него наполовину подол или нашила на него какие-то замечательно украсившие его бантики. Красивость — или схожесть — или все, что угодно, кроме авторского замысла — это вещи, совершенно не относящиеся к категориям, важным для понимания искусства, но для Анны Андреевны Ахматовой именно это было единственно важным.

А я еще удивлялась и насмешливо цитировала, как Анна Андреевна требовала от Пушкинского дома, чтобы ей для «работы» выслали по почте рукописи Пушкина. Требовала три раза, пока ей вежливо не ответили, что это не принято. Теперь я понимаю, что она могла с этими рукописями сделать и что там между делом приписать! Думаю, что-нибудь про предчувствие незнакомки с бурбонским профилем.

Может, у кого-то есть иная трактовка этого эпизода?

В университете АА не читала ни разу, за всю жизнь.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 33

Это хороший тест. Можно ли представить ее, читающую в университете? Перед студентами? Читать студенткам «муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем»… Бродский с незаконченным средним образованием на университетской кафедре — это одно, читающая всю жизнь «Данта» Анна Андреевна — совсем другое.

Артур Сергеевич был также против восторгов Ахматовой по отношению к Шаляпину. «Шаляпин был певец, великолепный исполнитель и только. «Слава и торжество» — это Глинка и Мусоргский, а не их исполнитель». Он находил ее восхищение провинциальным.

Ирина Грэм — Михаилу Кралину.

Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 29

Этот комментарий я привела, чтобы показать, как из ее интересов, знаний и вкусов рождались ее шедевры — нас ведь интересуют именно они — шедевры, достойные украсить любую районную газету.

И опять этот голос знакомый,

Будто эхо горного грома —

Наша слава и торжество!

Он сердца наполняет дрожью

И несется но бездорожью

Над страной, вскормившей его.

И вот эту «Поэму» слушали как награду, записывали и запоминали люди.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.