Почти гениально
Почти гениально
Раскрывает перед читателями (дневник — на читателя) свои тайны, свои будто бы бытовые обстоятельства, за которыми — все особенное, непростое, что происходит только с великими:
Завтра (23 окт<ября>) покидаю Будку. Этот отъезд кажется мне предательством. Думается, что я здесь чего-то не доделала, не додумала. (А. Ахматова. Т. 6. Стр. 303.) Сказано сильно. Что же или кого предает? Что-то под стать своему величию — народ, или поэзию, или, как ни удивительно, музыку — музыку вообще.
О ней — просто так, с середины фразы, с эпического союза «и», разорванная страданиями мысль (или ее графоманские блуждания):
…и музыку, которая пила мою душу, я тоже как бы оставляю без питья и от этого сама испытываю ее жажду. Одним соснам решительно все равно…». (А. Ахматова. Т. 6. Стр. 303.) То ли действительно — съезжает с дачи на зиму, а водопой у музыки — только комаровская будка, то ли — думает о смерти, и — на кого музыку оставлять? — Печаль! — Ведь она напиться-то только ее, ахматовской, душой может, да и то только когда тело ее находится в определенном месте, на финских берегах.
…У Ахматовой есть поклонники. Некоторым все это нравится.
* * *
Взрослый человек, взрослая, пожилая женщина выводит в своей тетради: Стихи из ненаписанного романа. Форма эта — стихи из романа — только что стала известна и даже принесла их автору Нобелевскую премию. Не бог весть какой новаторский или плодотворный прием — ну получилось так. Легло в строку — но нет никакого смысла активно его использовать, разве что у кого тоже просто так получится. Ахматова без всяких отсылок к Пастернаку тяжеловесно — ее слова на вес золота — выводит: стихи из романа.
Роман никакой не написан. Она считает, что невзначай сказать о ненаписанном — почти так же значительно, как объявить, что у нее в портфеле кое-что есть. Вызрело. Ну и плюс ненаписанность придает этому ненаписанному какие-то дополнительные очки — то ли он лучше того, подразумеваемого, вознесенного минутной славой до небес, то ли таинственнее, то ли нужнее миру… да только жизнь у несостоявшегося автора — сплошная трагедия, не пастернаковская литературная поденка, уж не до романов…
К ненаписанному роману стихи тоже как-то не написались.
* * *
Нет, не на московском злом асфальте (ср. не под чуждым небосклоном).
№ 1. Ты написала до конца? № 2. Почти. № 1. Но до какого места? № 2 (небрежно смотря в рукопись): Окровавленная и пустая, но она должна быть, наша связь… (Записные книжки» Стр. 480.) По какому признаку отбирались эти тексты как значимые для помещения в летопись ее жизни и творчества? Если б стихи, то понятно — у поэта все должно быть знаково, каждый стих — веха. А что было найдено в этих вот надрывных словах: окровавленная и пустая? К чувству ее, к раздирающему желанию любви и ответа претензий нет, чувство это было реально и не гасло в ней. Она садилась к столу — оно разгоралось, рвалось, она вытаскивала из себя крики, она не верила, что должна когда-нибудь прекратить, и еще менее — что она не докричится, что ОН и все не поймут, как действительно все это ЕСТЬ между ними, — и неспешные многозначительные разговоры, непонятные и недоступные для всех остальных, простых, и величие ее таланта, признанного во всем мире, но которым она пренебрегает ради трудности и жертвенности своей любви, вот этого величественного, шекспировского, всемирно-исторического — и в то же время интимного, личного для них — окровавленная и пустая… наша связь…
Текст этот только трудно признать литературой.
* * *
…доска в честь Веры Комиссаржевской, которая умерла в Ташкенте в 1910 году от черной оспы. «В 1910 году, — сказала А.А. — До всего!.. И дом — как глухая исповедь». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 722.)
Краткость — не сестра таланта. Никто и ничто не кратко. Жизнь бесконечна. Кратки только ярлыки. Анна Ахматова писала кратко, потому что больше — было не о чем, а к тому же — получалось не так красиво. И дом — как глухая исповедь. Зачем она так сказала? Ну да, дом заброшен в Ташкенте, церкви в Ташкенте всегда были, может, не в самой близости, можно за батюшкой не добежать к сроку, вообще глухая исповедь — не самый лучший расклад, неблагодатно, невезение. Мысли о Комиссаржевской и — сразу — о глухой исповеди (когда уж умирающий ничего не говорит, а ведь могло бы быть все и по-простому, почему бы и нет, слишком часто — для атеистов, приверженцев разве что теории совпадений — умирающие в самый нужный час решаются оставить надежды и исповедаться «нормальной» исповедью) могли прийти одна за другой (смерть — исповедь — какие бывают исповеди), но оставались все равно слишком далекими, на краях слишком широкого круга. Смерть Комиссаржевской была для такого разброса слишком конкретной, но фраза дом — как глухая исповедь все-таки должна была быть сказанной. Подумалось — и было понято, что пришло в голову красиво. Не сказать, не велеть записать — нельзя. Было услышано… Не разгадано… Тайна…
Нам дано знать друг о друге многое, вероятно, даже больше, чем нужно…
Записные книжки. Стр. 395
* * *
День смерти <Пастернака>. Была в Переделкине у Бориса. Могила, сосны, серебряный горизонт. (Записные книжки. Стр. 233.) Право, это излишне. Ну все знают, твердо помнят, что она — поэт, в собственных записных книжках могла бы и расслабиться, описывать горизонты без оригинальных эпитетов.
А вот прекрасное начало для повести. Вчера приехала в Будку. Почему-то все чужое. Живу пока одна. Погода серая, свежая.
Записные книжки. Стр. 234
Была в Коломенском и несколько раз каталась по Подмосковью. В этом году оно ослепительно.
Летопись. Стр. 588
Из нежной призрачной комаровской весны <…> въехала в яркое, пышное, почему-то спелое московское лето.
Записные книжки. Стр. 367
Вот традиционное перемещение Москва-Ленинград-Комарово.
Сегодня заканчивается мое призрачное пребывание в Москве…
Записные книжки. Стр. 372
Ленинград. Приезд. Город, как омытый — весь сияет. Ехали мимо Фонтанного дома. <…> Летний сад — сама тайна (даже от меня). Иосиф — библейское. Ивановский с розами. <…> Т<оля> у меня.
Записные книжки. Стр. 372
Комарово. Ехали по белой ночи. Уже обжитая дача, мнимая тишина.
Я в Москве. Москва какая-то новая, тихая.
Эсхатологические небеса почти с грозной надписью.
Записные книжки. Стр. 486
Еще три дня июля, а потом траурный гость — август <…>, как траурный марш, который длится 30 дней.
Записные книжки. Стр. 644
Август, оказывается, был вовсе не таким уж мирным, а наоборот, завершал бурное сорокалетие <…> Зрелище почти величественное, и завершал ли? Неужели опять думать и говорить о поэме? Хренков просит интервью…
Записные книжки. Стр. 734
Выписываюсь в субботу. Рада ли? Не знаю.
Записные книжки. Стр. 711
Написать «Восп<оминания>» о Блоке, который все предчувствовал и ничего не почувствовал.
Записные книжки. Стр. 652
В этот месяц, когда я, кажется, нуждалась в утешении, мне прислал его только Элиот. (Записные книжки. Стр. 654.) А Бах? А Моцарт? А Данте? Нет, в этом месяце только Элиот.
В Герм<ании> вышел мой двухтомник <…>. Однако мне не прислали. Как все это скучно!
Записные книжки. Стр. 655
Накануне на приеме у французов посол просил передать мне, что Франция открыта для меня в любой момент. (Записные книжки. Стр. 691.) Это дневник. Для самой себя она хочет записать, что о ней знает посол, что у нее никогда не будет проблем с визой. Для нас с вами — что ФРАНЦИЯ для нее открыта и пр.
* * *
«Дневник» пишется с трудом. Мысли она бережет для стихов. Литература, считает она, это записанные мысли. Ее дневник даже до такой литературы не дотягивает, хотя она часто прибегает к палочке-выручалочке — записи повседневного. Собственно, дневники так и делаются: человек пишет дату — и пошло. Мы потом читаем не отрываясь. Задумывается о жизни и Анна Ахматова.
В четверг поеду в город за пенсией. Поможет мне на этот раз Володя.
Да здравствует Леопарди! Начинаю.
Записные книжки. Стр. 668
Кончается осень. Начинается Она. А что с ней делать — неизвестно.
Записные книжки. Стр. 674
Воскресенье. Ночь. Один из чернейших дней моей жизни. Утром милое письмо от Иры.
Записные книжки. Стр. 697
20 октября. Опять требования «Пролога» из ФРГ. Поздравление от Корнея. Пишет, получил запрос из Англии и Америки о моем здоровье. Мило!
Записные книжки. Стр. 692
Комарово. Сегодня у посетителей, очевидно, просто выходной день.
Записные книжки. Стр. 609
* * *
Стихотворение Бродского «Осенний крик ястреба». Пусть оно — непосредственно о жизни на этой земле и об уходе в небеса с криком, темы могут быть и скромнее, но осмысленность текста все равно должна присутствовать.
Ахматова пишет где-то прочитанные слова, к большинству из которых она вполне равнодушна, выводит их — попарно, тройками, большего объема не нарабатывается — и любуется, отстраняясь — понравится ли читателю? читательницам?
Жемчужины эти лопаются пузырями на уплывающей от стираного белья воде по гниловатой речке.
* * *
Дневник Л. M. Андриевской: В прошлом году Анна Андреевна меня спрашивала: «Как вы ощущаете весну в этом году?» — «Никак». — «А я слышу ее, и вижу, и чувствую. Мне хорошо». (Седьмые ахматовские чтения. Стр. 34.) Вот человек запомнил такие точные — и смелые, и неповторимые слова. Так некоторые всю жизнь помнят и ахматовские стихи.
* * *
Какую античность она воскрешает своей колесницей, о какой глубине христианского миросозерцания сообщает, какую фольклорность студенческого капустника демонстрирует? Возьмите любые дневники — Пушкина, Толстого, Достоевского, Блока, Вен. Ерофеева, откройте наугад и прочитайте хоть страницу — и попробуйте вставить задумчивую фразу: «Сегодня Илья (Анна Ахматова не скажет даже «Ильин день», а уж совсем обыденно, по-народному — Илья). Вчера всю ночь он катался на своей колеснице по небу» (Анна Андреевна церкви не посещала, поэтому в датах путалась, но сейчас не об этом). Что скажете? Кого могли бы заинтересовать видения катящейся колесницы? Катится — и что? Если б такая фраза могла случиться в юношеской части дневника, то это наверняка дневник человека, который никогда не вырастет и никогда не станет значительным человеком. В годы ясности рассудка таких рассуждений тоже не бывает.
* * *
Еще из «Пролога». Гость: Хочешь, я возьму тебя с собой? (за границу, имеется в виду) X. (с отвращением): Это уже было… и много раз. Наверное, хочет напомнить. «Мне голос был…» и пр.
* * *
У судеб не так уж много принципиальных схем. Многие похожи. Фет писал свои лучшие стихи на старости лет. Ситуация, похожая на ахматовскую, — начинал в молодости, потом замолчал (работал по хозяйству). К 1877 году разбогател, купил красивое и богатое имение, получил дворянство — и стал заново писать прекрасные стихи. Ахматова тоже легко не жила, к старости стала благополучна — были деньги, признание, окружение. Писала «Энуму Элиш». «Пролог, или Сон во сне». Подзаголовков очень много. Можно списать на то, что рука в предвкушении вдохновения выводила вензеля на бумаге. А вдохновение все не шло. Остались одни подзаголовки, вторые названия, посвящения, прологи, варианты, м.б. вместо предисловия, м.б. дневник, м.б. письмо к X., второе письмо к X. (просто мне нравятся четные числа, какое вы хотите: седьмое?)…Из сожженной тетради, из ненаписанного романа, титульный лист, отрывок, приписываемое (найденное в приплывшей по морю бутылке), планы, темы для будущих диссертаций.
* * *
Вот подзаголовок: Проза (хотя это все-таки драматургия, полная булгаковских перепевов: телеграмм о том, что пьеса принята к постановке, одноглазые иностранцы в директорской ложе, бойкие домработницы…).
Из нее — отрывок. По совету критиков — без комментариев.
Некто на стене: Ты звала меня?
X.: Ты кто?
Некто на стене: Я тот, к кому ты приходишь каждую ночь, плачешь и просишь тебя не губить. Как я могу тебя губить — я не знаю тебя и между нами два океана.
X.: Узнаешь. Сначала ты узнаешь не меня, а одну маленькую книжку, потом… <…>
Он (молча закрывает лицо руками): Зачем ты такая, что тебя нельзя защитить? Я ненавижу тебя за это. Скажи, ты боишься?
Она (протягивая руки): Я боюсь всего, а больше всего — тебя. Спаси меня!
Он: Будь проклята.
Она: Ты лучше всех знаешь, что я проклята, и кем, и за что.
Он: Ты знаешь, что ждет тебя?
Она: Ждет, ждет… Жданов.
Слетаются вороны и хором повторяют последнее слово. (Жданов! Жданов! Жданов! — зрители с гневной скорбью переглядываются.) Адские смычки.
Она: Я разбудила моих птичек. Смотри, не проснись и ты.
Он: Я проснусь только, если коснусь тебя.
Она (выходит из стены и становится на одно колено): Все равно — я больше не могу терпеть. Все лучше, чем эта жажда. Дай мне руку.
Удар грома. Железный занавес.
Сцена записана еще раз от слов: Мы (изменяется число) разбудили моих птичек…
(А. Ахматова. Т. 3. Стр. 329–331.)
Мрачное слово — Жданов… Анна Андреевна записывает в 1962 году, ей уже и дачи дали, и медали: Казалось, этот гос<ударственный> деятель только и сделал в жизни, что обозвал непечатными (вполне печатаемыми) словами старую женщину, и в этом его немеркнущая слава. (Я всем прощение дарую. Стр. 468.) Казалось только ей — он и других гадостей понаделал, ну а то, чтоб и к ЕЕ немеркнущей славе лепту подбросить, — это так, было.
Сказала о Блоке: «Не было более ненастного человека». (Вяч. Вс. Иванов. Летопись. Стр. 628.) Такое впечатление, будто она перед разговором листает словарь и составляет впрок какие-то, как ей кажется, необычные словосочетания, чтобы поразить собеседника свежестью своего взгляда. Блок не был человеком ненастья — для этого надо было быть унылым, длинноносым, с бледной тестообразной кожей, с холодным потом, с запахом холодного пота и влагой рукопожатья, большим и слабым. Блок был все, что наоборот. Она этого не знала — тогда (до разных публикаций) этого не знали, видели только то, что было на виду. Она не была ему близким человеком и ничего о нем не знала. А вот недавшийся — недоступный, гордый, чистый, злой — конечно, ее бесил, в меру сил она добавила в его образ мутной краски. «Ненастье» — вообще слово не ее лексикона, для нее слишком «погодное», простонародное. В ненастные дни королевы не гуляют, в ненастье только простолюдинки хворост тащат. Ну а в Блока можно бросить. А может, и не думала о нем слишком — просто mot созрел, к кому-то его надо было приставить.
* * *
Я выписываю из книги Романа Тименчика те отрывки из записных книжек А.А., которые заинтересовали его. Я не хочу комментировать сами ее записные книжки, не хочу и читать их. Я не хочу быть ее исследовательницей, она мне неинтересна. Я читаю то, что о ней написали люди, чем она захватила их, как она их себе подчинила. Феномен Анны Ахматовой — в этом, не в ней самой. Сама она более или менее проста и ясна. Пресловутой ТАЙНЫ в ней нет.
* * *
Может быть, Ахматова действительно умно и остроумно рассказывала (должны верить на слово, поскольку все, что записывали за нею — не поражает, а характеристики блеска ее разговора могли родиться и от ослепления ее актерским даром). Говорунов много. Но все-таки поэтов мы знаем не по байкам. То, что писала она сама в своих записных книжках — представляет собой всего лишь смесь банальности и претенциозности. В простоте нет ни одного слова. Разумной, трезвой мысли, над которой она бы размышляла сама — нет ни одной, она путает дневник с госзаказом на панегирик. Почему же все-таки ее записные книжки не изданы? Издали 18 лет назад в Турине — и молчок. Ну, что там вперемежку бытовые записи — мы как-нибудь переживем (да нет там ни одной бытовой записи, Ахматова бытом не занималась, там — перечисление посетителей — но это она вела счет, чтобы поражались, сколько к ней припадало, письма — с той же целью. А всякие — в городе свежо и серо, прозрачная весна и проч. — помилуйте, писалось не для себя, а если для нас — то для чего нам «описания» из дамских повестушек?
* * *
А. К. Гладков в дневнике: Н.Я. говорит, что А.А. давно ведет дневник и пишет мемуары. (Летопись. Стр. 550.) Словам Надежды Яковлевны было бы невозможно не поверить. Как же такой заслуженной, давнишней писательнице, поэтессе — и не писать? Даже удивительно, что она на самом деле ничего почти не писала.
* * *
2 июля 1963. Сегодня <…> мы (6 человек) одновременно видели Великое Небесное Знамение. (Летопись. Стр. 612.)
* * *
Чего только не напишет!
Смерть Неру. Особенно горестно после Тагора и приближения к буддизму, кот<орым> я живу последнее время.
Записные книжки. Стр. 464
Это уже заготовка для частушки. Приближение к буддизму — а там и что-то более или менее смелое про миленка: с насмешкой или с законной гордостью.
Приближалась я к буддизму
Та-та-ТА-та, та-та-ТА…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.