«Мне угрожал исправительный дом»
«Мне угрожал исправительный дом»
Итак, она отвергла сиротство и бедность — это недостойно Шанель. А после приюта? Каким образом девочка, порвавшая с приютом, «поднялась» в Париж, чтобы стать Коко Шанель? Это тайна тех лет, которые она вычеркивала из своей легенды.
Мулен, главный город департамента Аллье, на реке Аллье, 22 тысячи жителей, в 313 км от Парижа, с которым его связывала железная дорога Париж — Лион — Медитеране. Мебельная фабрика, шляпное производство, уксусный завод. Родина Виллара[46], Ленжанда, Теодора де Банвилля[47]. В 1566 году Мишель де Лопиталь[48] заставил издать там знаменитый Муленский указ о реформе судопроизводства.
Вот что сказано в «Ларуссе для всех»[49], принадлежавшем моему отцу.
Мулен был также местом постоянного расположения кавалерийского гарнизона. Шикарного! Его так и называли: шикарный. Восхитительный старинный город. С триптихом Мэтра де Мулена[50] в соборе. С аллеями и бульварами на месте засыпанных рвов замка Бурбонов[51]. По ним в тени башни, носящей название Малькуаффе, где теперь содержались арестанты, прогуливались обитатели Мулена. На другом берегу Аллье — казарма конских стрелков, шикарный полк.
В 1903 году один из младших лейтенантов, Этьен Бальсан, заканчивал там службу. 25 лет. Брюнет, великолепный наездник. Он приехал из Алжира. Довольно смуглый, с закрученными, как велосипедный руль, усами. Худой как палка. Богатый. Бальсаны не были дворянами, но их имя значилось в светском справочнике «Боттен»[52] вместе с представителями древних династий и немногих именитых, знатных буржуа, таких как Лебоди, Сэ, Эннеси. Промышленники, получившие образование в Центральной или Политехнической школе. Старший в семье, подписывавшийся тогда просто Бальсан, без имени, стал летчиком: Жак Бальсан. Второй брат, Робер, был промышленником. И поныне, как и всегда, Бальсаны занимают в светском «Боттен» больше места, чем многие дворянские роды; они чувствуют себя там почти так же непринужденно, как Ларошфуко[53]. Сегодняшний глава семьи, подписывающийся просто Бальсан, без имени, исследует в Центральной Азии еще не известную пустыню. «Редкостная жемчужина», — говорит он.
Его дядя Этьен может служить безусловным ориентиром, если хочешь восстановить юность Коко. В 25 лет весной 1903 года он заканчивал военную службу в Мулене. Факт, который не может вызвать сомнений.
Коко шел тогда двадцатый год.
Чего бы я не отдал, чтобы увидеть, какой она была тогда, двадцатилетняя Коко!
— Я родилась на двадцать лет раньше, чем следовало бы, — роптала она иногда.
Время от времени, два-три раза в столетие, внезапно появляются женские лица, хорошенькие мордочки, низвергающие еще недавно признанных красавиц и вводящие новый канон красоты. В двадцать лет Коко еще не знала, что ей предстоит дать женщинам новое лицо, создать новый тип женщины.
— Я считала, что очень не похожа на других, — говорила она.
Какой же представлялась она себе?
— Говорят, у меня черные глаза.
Она пожимала плечами:
— Какие угодно, только не черные.
Что касается меня, то мне они казались черными с золотыми искорками. Она добавляла — фиалковые, зеленые, не помню, что еще. О своей шее она говорила:
— У меня феноменально длинная шея, особенно на фотографиях. Ни у кого нет такой длинной шеи! За едой я всегда высоко держу голову. Мне нужно быть очень осторожной с позвонками. Мой швейцарский врач уверяет, что все зависит от этих двух позвонков (шейных). Я их массирую, делаю гимнастику. Вы сейчас уже ничего не измените, говорит врач. Они очень хрупкие.
Ее силуэт?
— Я вешу столько же, сколько в двадцать лет.
Она сказала Трумену Капоте:
— Отрубите мне голову, и мне будет тринадцать лет.
Сколько же ей было в двадцать?
Так как Этьен Бальсан, привезший ее позднее в Париж, проходил военную службу в Мулене, предполагают, что она жила там со своей тетей Адриенн (старше ее двумя годами, как уже говорилось), которая была в связи с одним кавалерийским офицером.
Говорят, что они были портнихами[54]. Я спросил Коко:
— В Мулене с вашей тетей Адриенн и младшей сестрой Антуанетт…
Она не слышала. Как если бы ее спросили, когда она родилась.
Я также спросил, когда и как, как говорят южане, она «поднялась» в Париж.
Она смеялась:
— Я не собираюсь рассказывать вам мою жизнь!
Я настаивал: да, непременно расскажите. Нужно, чтобы узнали вашу историю, она необычайно увлекательна. Магнитофонные записи будут храниться у вас. Вы их перепишете начисто, когда и с кем захотите.
Она говорила: «Позднее, увидим, мы это сделаем вместе». Почему-то я предчувствовал, что с ней, с ее «объяснениями», никогда не удастся узнать ее. Потому что она сама отказывалась познать себя. Ведь это от себя самой скрывала она правду. Любой другой на ее месте признал бы эту горестную правду, которая только возвышала ее.
Редко случалось, чтобы она точно называла время, когда произошло какое-нибудь событие (по крайней мере, в последние годы жизни, когда я познакомился с ней). Однако, рассказывая о своем первом вечере у «Максима»[55], она начала так:
— Это было в 1913 году. Я была маленькой девочкой. Мне сказали, что там бывают кокотки.
По наивности я записал эту дату (в мае 65-го), не отдавая себе отчета, что в 1913 году ей было тридцать лет. Я не тратил времени на то, чтобы проверять ее воспоминания. Тогда они интересовали меня в их, так сказать, необработанном виде, сами по себе, а не истина — Шанель, которую они обволакивали очевидной ложью. Теперь, чтобы понять Мадемуазель Шанель, надо оценить масштабы ее выдумок. «Маленькая девочка» в 1913 году…
Другая вещь. Шесть или семь лет спустя, после первых вечеров, проведенных с магнитофоном, во время которых она говорила о своем детстве, она рассказала о путешествии с тетками (воображаемыми) в Париж, когда ей было 14 лет. Это меня поразило, так как не соответствовало представлению, которое сложилось о них (тогда я еще верил в их реальность).
— Я была влюблена в Франси де Круассе[56], — сказала мне Коко. — Я вырезала его фотографию из «Фемины» (роскошный журнал).
Я не мог запомнить всего, что говорила Мадемуазель Шанель, когда мы ужинали вместе. Однако все ее важные признания удерживал в памяти и, возвратившись к себе, как бы ни было поздно, записывал. Таким образом я собрал до 250 страниц воспоминаний, таких же точных, как те, что были записаны с помощью магнитофона. Говорю это, чтобы подчеркнуть важность того, что только сегодня извлекаю из своих записей (тогда все мне казалось ясным и правдоподобным).
Итак, в тот октябрьский вечер 66-го года она рассказала, как тетки в Париже повели ее в театр на «Даму с камелиями» с Сарой Бернар[57]. Она говорила: «Я рыдала навзрыд. Люди, сидевшие за нами, возмущались: надо вывести эту девочку! После спектакля у меня были распухшие от слез глаза. Моя тетя сказала: мы не пойдем на «Орленка», а то ты будешь плакать еще больше».
Она уверяла, однако, что видела Сару Бернар в «Орленке», а также великого Андре Брюлле[58] в пьесе Франси де Круассе. Все это записано мной. Но здесь много несообразностей: если она совершила свое первое путешествие в Париж в 14 лет, это должно было быть в 1897 году. Франси де Круассе только дебютировал. Могла ли уже появиться его фотография в «Фемине»? О нем начали говорить после «Павлина», поставленного в «Комеди Франсэз» с Сесиль Сорель[59] в главной роли в 1899 году. Что же касается пьесы Круассе, в которой, как уверяла Коко, она видела Андре Брюлле, то, наверное, это была инсценировка «Аресена Люпена» Мориса Леблана[60], которая стала триумфом Люсьена Брюлле. Тоже золотая жила. Сборы достигали 1000 золотых франков за представление в то время, когда еще не было налогов на доходы и, чтобы хорошо прожить, достаточно было одного луи (двадцать франков) в день. Но все это происходило в 1908 году, когда Коко уже не нуждалась в тетках, чтобы ходить в театр.
Но какое значение имеет эта путаница в датах? Прошло время, и когда я начал писать эту книгу, важным в моих записях мне показалось — моя тетя, вместо обычного мои тети. Я стенографировал признания Коко. Если бы тогда, перепечатывая их на машинке, я заметил, как единственное число заменило множественное, то подумал бы: одна из двух теток повела Коко в театр. Но зная, что эти две тетки вовсе не существовали, я понял, что это Адриенн, молоденькая сестра отца Коко, привезла ее в Париж.
Адриенн Шанель была красавицей. Она тоже воспитывалась в монастыре в Мулене. Мать рассчитывала выдать ее замуж за нотариуса из Бриве. Какая удача для нее! Она бы вышла из серости, стала дамой. Подвенечное белое платье было уже готово.
Произошло ли это летом? Во время каникул? Не все пансионерки муленского монастыря уезжали на каникулы. Те, которых не забирали родные, оставались. Коко должна была провести это лето в монастыре. Ее кузина Жюли Костье, которая была чуть младше Коко, тоже была пансионеркой, но ее родители немного платили за нее. Папа Костье, железнодорожник и поэт, был обаятельным и легкомысленным человеком. У мамы, Жюли Костье[61], урожденной Шанель, было доброе сердце. Когда она приехала за дочерью, та стала умолять ее:
— Мама, возьмем с собой Коко.
— И еще кого? — спросила мать, пожав плечами.
— И ее сестру, Антуанетт.
— На все каникулы! — протестовала мама Костье. — Папа рассердится.
— Нисколько, — доказывала дочка.
Короче, Жюли Костье получила у настоятельницы монастыря разрешение увезти своих племянниц Шанель. Почему бы и не разрешить? Ведь за них никто не платил.
— Я уверена, что больше не увижу Габриэлль, — пробормотала мать-настоятельница.
В пансионате при монастыре Коко называли Габриэлль. Для своих она была Фифин, а вовсе не Коко, как она уверяла. Даже эта деталь была выдумана, скорее, перенесена. Так звал ее Бальсан, которого друзья немедленно для смеха окрестили Рико, вместе получалось Коко-Рико[62].
Железнодорожник Костье имел маленький домик в Вареннсюр-Аллье, неподалеку от Виши. Адриенн приехала повидать Коко. История немного туманная, но прекрасная.
— Я не хочу выходить замуж за нотариуса! — рыдала она.
— Уедем! — решила Коко.
— Куда?
Куда могли уехать две провинциальные красавицы? В Париж, где, разумеется, их ждал успех.
В Варенн-сюр-Аллье был праздничный день с каруселью и оркестром. Адриенн и Коко грустно прогуливались, держа за руки маленьких Антуанетт и Жюли. Они не имели ни су, чтобы покататься на деревянной лошадке или купить какое-нибудь лакомство.
И вдруг — чудо! Ярмарочный торговец окликает их:
— Эй, девчонки…
Он продавал конфетти. С женой приключился несчастный случай, ему пришлось покинуть прилавок.
— Замените меня, — предложил он девушкам.
С Адриенн и Коко за прилавком запас конфетти был быстро исчерпан. Его возобновили, не спрашивайте меня как. К концу дня, подсчитав свои барыши, Адриенн и Коко обнаружили, что они достаточно богаты, чтобы отправиться на поезде в Париж.
Конечно, не сказав об этом тете Жюли. Одному из Шанель, самому младшему брату отца Коко, они все же доверили свой план. Он отдал племяннице все деньги, которые были при нем. И в добрый час! Чтобы не возбудить подозрения у тети Жюли, прежде чем выйти из дома, они выбросили из окна завязанную в два узла одежду. Чемодана у них не было. Тем не менее Адриенн решила, что они не могут ехать третьим классом; тогда он еще существовал, а на некоторых линиях был даже и четвертый. Она купила билеты во второй.
— Мы поедем первым, — отрезала Коко.
— Но, если…
— Тогда увидим.
Контролера растрогать не удалось, и, помимо доплаты, пришлось заплатить и штраф. Сорок лет спустя Коко все еще помнила об этом.
— Я же говорила Адриенн, что нужно взять первый класс, мы бы сэкономили на штрафе.
Для молодых девушек, у которых каждое су на счету, это была огромная сумма.
Что же произошло в Париже? Тайна. Как устроились Коко и Адриенн? Остается лишь положиться на воображение, не предполагая обязательно худшего. Известно только, что в этот раз парижская экспедиция не принесла успеха и Адриенн вскоре вернулась в Виши, увезя с собой Коко. Не раз я слышал, как Коко бормотала:
— Мне угрожал исправительный дом.
Она говорила это, вспоминая о событии, которое произошло, когда давно уже была совершеннолетней, а именно о своем отъезде в Париж с Этьеном Бальсаном. Чем рисковала она, двадцатилетняя, в 1903 году? Этот страх неотступно преследовал Коко потому, что бабушка и тетя Жюли не одобряли ее поведения. Они считали, что у нее бес в крови. Находили ее гораздо большей «непоседой», чем Адриенн. Они были неразлучны, эти двое. Как добиться успеха в Виши?[63]
Лето еще не кончилось. Устраивались скачки для развлечения курортников. Как развлекать кавалерийских офицеров, которые приезжали из Мулена, чтобы принять участие в скачках?
В повести «Иветта» Мопассан описал жизнь красивой женщины, которая, чтобы избежать бедности (я не хотела быть прислугой, объяснит она своей дочери), принимала у себя нормандских дворян, владельцев соседних замков, поочередно содержавших ее. В Виши Мод М[64], красивая женщина (она была старше Коко и Адриенн), устроилась таким же образом. Ее дом находился в Сувиньи.
У Мод Адриенн познакомилась с кавалеристом из прекрасной семьи, с которым прожила долгие годы, прежде чем встретилась с бароном де Нексоном. Красавица Адриенн мечтала о спокойной, обеспеченной жизни. Надеялась, что ее даст человек, которого она любила. Коко, мечтавшая о независимости, знала, что может добиться ее, только имея деньги. В семье, ужасаясь, говорили:
— Эта-то хочет всего.
И предсказывали ей худшее.
С каких лет она стала вызывать беспокойство родных? Своей славной бабушки из Виши, например?
Она говорила:
«В двенадцать лет девочек особенно притягивают такие вещи».
Какие вещи? Она только что посмотрела фильм Брессона «Мушетт», где двенадцатилетнюю девочку изнасиловал старый человек.
Брессон[65] женился на сестре первой жены племянника Коко. Между ним и Коко установились почти родственные отношения.
— Я сказала Брессону: твою Мушетт не изнасиловали. Она сама пошла к нему, чтобы заставить себя изнасиловать.
Передавая мне свой разговор с Брессоном, Коко добавила:
— В двенадцать лет девочки ужасны. Кто угодно, проявив немного ловкости, может овладеть ими. Это самый опасный переходный возраст.
Остается только постараться как можно лучше расположить части головоломки, надеясь если и не воссоздать целое, то хотя бы получить какое-нибудь представление о нем.
Этот кусочек — замечание Коко о двенадцатилетних девочках — обретает безусловную важность, если сопоставить его с ее страхом исправительного дома, о котором говорилось выше.
Бегство в Париж с Адриенн относится к 1899-му или 1900 году. Коко было тогда 16 или 17 лет. Что же произошло раньше? В монастырском приюте, где у настоятельницы было мало иллюзий о целомудрии Коко? Или во время каникул в Виши? Спала ли пятнадцатилетняя Коко каждую ночь в своей постели у бабушки или тети Жюли? Об этом можно только гадать. Общественная благотворительность не занималась тогда трудными подростками, и если кто-нибудь из них убегал из дому, родные не обращались немедленно в жандармерию. Они бы услышали там:
— Не беспокойтесь, добрые люди, когда ваша малышка проголодается, она вернется.
Не следует строго судить этих честных жандармов, которых просили разыскать какую-нибудь Коко, сбежавшую к господину из Виши, к курортнику из Парижа, остановившемуся в лучшем отеле, или к помещику, известному своим пристрастием к молоденьким девочкам.
С тех пор взгляд на эти вещи стал иным. Тогда бедняки не слишком беспокоились, если обеспеченный молодой (да и не слишком молодой) человек вертелся возле красивой девушки, обреченной с рождения выйти замуж за крестьянина или рабочего. В этих отношениях, помимо денег, видели возможность повышения в социальном ранге. Случалось, хоть и редко, — и это знали, — принцу жениться на пастушке. Но довольно часто он снимал ей квартиру и дарил драгоценности. Если пастушка сумеет взяться за дело, она извлечет из этого материальную выгоду. Доказательство тому — Адриенн.
У Коко были другие амбиции. Она говорила:
«Если я хоть слегка анализирую себя, то немедленно прихожу к выводу, что потребность независимости развилась во мне, когда я была совсем маленькой. Я слышала, как служаночки теток постоянно говорили о деньгах: когда у нас будут деньги, мы уедем».
Теперь, когда знаешь правду о ее юности, легко понять это признание.
В муленском монастыре Коко чувствовала себя униженной. За нее не платили, поэтому она находилась в худшем положении, чем другие. Отдельный стол, другая еда. Ей это было поперек горла. Чтобы вырваться из тисков бедности, она придумала отца, создающего состояние в Америке. Образ отца, способного отомстить за нее, потому что богат, совершенно естественно в ее подсознании уступил место богатому мужчине. Реакция кажется элементарной.
Никогда она не упоминала о своих отроческих годах. Говорили, что она провела их в Мулене с Адриенн и своей младшей сестрой Антуанетт, что это трио называли тремя Грациями, что они были портнихами и принимали у себя самых блестящих офицеров кавалерийского полка. Все это в присутствии дуэньи, мадам М. Во всех сплетнях, распространяемых о Коко, находишь маленькую долю истины.
В самом деле, что могли думать в то время в Мулене о трех Грациях, если они вели такую жизнь? Какая молодая девушка из хорошей семьи пошла бы к ним заказывать подвенечное платье?
По другой легенде, Коко была тогда певичкой в кафешантане. Своего рода Голубой ангел Мулена[66].
— Ты прекрасно знаешь, что в Мулене ты была Мадлон[67], — бросил ей как-то в моем присутствии ее «крестник» Серж Лифарь[68].
Она пожала плечами, скривив рот в презрительной гримасе.
В 20 лет у нее был очень красивый голос, она любила петь. Может быть, предпочла бы стать Каллас[69], чем Коко Шанель. Говорили, что она пела перед солдатами, а потом обходила публику с тарелочкой: «Для артистов, дамы и господа».
А если это и правда? Если действительно Коко случалось петь перед солдатами и офицерами в Мулене или Виши? Ничто не могло ее замарать, потому что она предчувствовала свою незаурядную судьбу, свое исключительное предназначение. Но надо было их осуществить. И для этого «подняться» Париж. На этот раз не витая в облаках, а с кем-то, на кого можно опереться, кто поможет взять настоящий старт.
В шикарном кавалерийском полку Мулена сливки парижского общества сменяли друг друга из года в год. Состояния, происхождение, мундиры, белые перчатки, набитые бумажники — и все это у двадцатилетних очаровательных грубиянов. За ними признавали это право «Красивый грубиян» — так говорили, восхищаясь.
Чего они хотели, все эти молодые красавчики? Чего добивались они от Адриенн? От Коко? Антуанетт, младшей, не было с ними. Она присматривала за детьми шляпника в Клермон-Ферране.
Разумеется, парижане — как и другие — хотели всего. Добивались этого, посылая цветы, беззастенчиво ухаживая, не сомневаясь, что приносят счастье своим красивым избранницам.
Не ссылаясь на это время, но от этого ее слова не становились менее знаменательны, Коко говорила:
«У меня есть клыки. Я всегда умела защищаться. Не люблю людей, которым не нравлюсь. Я их немедленно распознаю. Когда не нравлюсь, я это сразу же чувствую и ухожу. Не могу жить с теми, кому не нравлюсь. Я не прошу, чтобы меня любили, это слишком большое слово. Я сама люблю далеко не всех, мало кого люблю. Любить — это значит быть преданной душой и телом. Так любят редко».
Она не любила так Этьена Бальсана, с которым познакомилась на скачках в Виши. И тем не менее следует признать, была его любовницей, раз последовала за ним в Париж. Как и Адриенн, которая тоже была любовницей офицера.
Они встречались со своими любовниками в Мулене, где у Мод М. была квартирка. Это упрощало дело.
А кто был до Бальсана? Каждый волен сочинить свой роман об этих годах. Золя написал бы о трех Грациях программный роман: деньги, оскверняющие невинность. Бальзака бы заинтересовала мадам М. и любовник Адриенн. Виктор Гюго нашел бы свою Козетту[70] в Антуанетт. Стендаль понял бы Коко. Разве не было у нее осанки Фабрицио дель Донго[71] и той чистоты лица, за которую святые прозакладывали бы душу?
Можно только грезить.
Мулен 1900 года! Тишина, закрытые ставни, торжественные мессы, сборище конных стрелков на скачках, старые дамы в черном, нотариус в рединготе, епископ, никогда не показывающийся на людях, ежегодные приемы в префектуре, среды у госпожи полковницы…
Какой ужас, какая мерзость, сказала бы Коко, если бы заговорили об этом. Доводилось ли ей, когда она оставалась наедине со своей правдой, думать о юных годах в Мулене? Возникало ли в ее памяти чье-нибудь лицо? Лицо «до Бальсана»? Странная Коко Шанель. Не вспоминала ли она и о Бальсане только потому, что это он привез ее в Париж?
Сразу ли угадала она, что он не такой, как другие, что скажет ей: поедем со мной!
Еще одно слово о Мулене. Там, в хранилище музея, находится сокровище — Библия Сувиньи[72] XII века, сделанная, как предполагают, монахами. Рукопись в пурпурном, бархатном с эмалью и бронзовой чеканкой переплете содержит триста девяносто две страницы пергамента, исписанного более четко, чем на наших линотипах, с синими, красными, золотыми заглавными буквами, с прописными, утопающими в орнаменте с рисунками животных, персонажей и сцен, рассказывающих божественную историю со дня сотворения мира.
Во времена Реставрации обнаружили, что это чудо использовалось как подушка для стула одним из служащих мэрии.
Знали ли Коко и Бальсан о Библии Сувиньи?
«Мой дядя Этьен, — говорит его племянник Франсуа Бальсан, — был «непреклонным антиснобом».
Итак, в один прекрасный день Коко увидела офицера, ничем, казалось, не отличавшегося от остальных; та же форма, те же сапоги, худые, кривоватые ноги. Возможно, менее бледного, более смуглого, чем его товарищи. Такой же уверенный в себе, может быть, такой же грубиян, как и все другие, и все же в чем-то отличный от них. У него было сердце. И его товарищи не были лишены его, но у них оно было сковано условностями. Я хочу сказать, что оно билось только в своей среде. Когда же они симпатизировали или влюблялись в девушку не своего круга, им казалось, что они снисходят или даже опускаются до нее.
Ничего подобного не было у Бальсана, «непреклонного антисноба». А в 1900 году это было чем-то грандиозным. И попросту означало, что, закусывая со своим шофером, слушаешь его не только из вежливости, но и с интересом, потому что можно узнать что-то новое для себя. Это означало также не считать a priori герцогиню красивее и приятнее портнихи только потому, что она герцогиня.
Разумеется, Коко сразу поняла его: Бальсан — «непреклонный антисноб» — был первый посланец судьбы.
Долго ли она сопротивлялась, прежде чем отдалась ему? Можно думать, что инстинктивно она почувствовала к нему доверие с первого взгляда.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.