Чонкин в лесу

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Чонкин в лесу

Вторая книга «Чонкина» – «Претендент на престол» кончается осенью 1941 года. Чонкин уходит в лес вместе с сержантом НКВД Климом Свинцовым, который получил, но не выполнил задание застрелить Чонкина при попытке к бегству. После рассказа об уходе в лес этих двух товарищей по несчастью автор пытался вообразить себе их дальнейшие приключения. Территория, включавшая в себя описываемый лес, захватывалась то одной воюющей стороной, то переходила к другой, но ни то, ни другое положения Чонкина и Свинцова никак не меняло. Для них были опасны и свои, и немцы, и партизаны, и все другие вооруженные люди. Скрываясь от всех, беглецы шатались по лесу, как звери, голодные, холодные и небритые. У Чонкина бороденка отросла татарская, редкая. А Свинцов до ушей зарос рыжей и грязной шерстью, так зарос, что, прежде чем разглядеть что-либо вдали, шерсть на глазах раздвигал руками. Ночевали на сырой, а потом и на мерзлой земле. Несколько раз выходили к дороге, но первый раз наткнулись на пешую колонну, а второй раз еще издалека увидели идущие на большой скорости танки. Надо мимоходом заметить, что это были танки Гудериана, шедшие на выручку Чонкину, чего он, конечно, не мог даже предположить. Однажды наши герои увидели на дороге крестьянский обоз и вышли попросить чего-нибудь, спичек или хлеба, но крестьяне сами не хуже немцев напали на них с вилами. Впрочем, одного выстрела вверх оказалось достаточно, чтобы охладить нападавших. После чего беглецы решили пределов леса по возможности не покидать. Питались ягодами и опятами, которых вдоволь росло на гнилых и осклизлых пнях. Оба беглеца были людьми природными и сначала добыли огонь путем трения дерева о дерево, а потом с той же целью употребляли куски железа, камни и портянки. Свинцов нашел старую, еще с первой войны, немецкую каску с дыркой возле виска, заткнул опять же куском портянки, стал варить в каске обещанный Чонкину компот из ягод и суп из грибов, добавляя в него какие-то ему только известные коренья и травы. Оба мечтали подстрелить кабана или лося, но ни кабаны, ни лоси не попадались. Табаку было маловато, но подмешивали к нему размельченные листья и конский навоз и тем самым запас увеличили. Все же и такая лафа продолжалась недолго. Как-то ночью подморозило, а утром глянули: опята все разом почернели и сникли. Подмерзла на кочках брусника, но из нее и из мороженой варево было вкусное, а вообще с едой стало хуже. По ночам стали ходить через дорогу к неубранному пшеничному полю. Колосья шелушили, варили из зерен кашу. Но однажды под вечер выглянули из чащи и увидели: по полю, перемигиваясь фонариками, бегают немцы и полицаи с собаками. Рисковать не стали, бросили обжитые места, пошли прочь. Шли неделю голодные, оборванные, замерзшие. У Чонкина на левом ботинке подошва совсем отвалилась и даже привязать нечем. Он ее перетянул ремнем и конец ремня держал в руке, чтобы не болтался.

Однажды подошли к густому кустарнику и решили наломать для костра сучьев, как вдруг там, в кустах, зашевелилось и полезло что-то мохнатое.

– Медведь! – воскликнул Свинцов и вскинул винтовку.

Кусты затрещали сильнее, из них выскочило престранное существо, покрытое длинной шерстью, и со всех четырех ног кинулось прочь. Свинцов, сам превратившийся за это время в зверюгу, кинулся догонять. Существо достигло ближайшего дерева и, ловко перебирая передними и задними лапами, вмиг взлетело к самой верхушке и оттуда с беспокойством следило за подошедшими.

Свинцов, поставив винтовку к ноге, спросил Чонкина:

– Что за зверь, не знаешь?

– Не знаю, – удивленно сказал Чонкин. – Но похоже, что обезьян.

– Откуда ж обезьян? – усомнился Свинцов. – Это ж тебе не Африка. Может, какая кошка или же соболь.

– Да ты что! – сказал Чонкин. – Какой же соболь? Соболь будет поменее и больше, как бы сказать, на человека похожий, правда, с хвостом. А это чистый обезьян. Нас прошлый год в зверинец возили, там был один горилл точно такой же. Может, и этот из зверинца убег.

– Вроде, как мы с тобой, – пошутил Свинцов, не спуская глаз с непонятного зверя. – Похоже, и правда, что обезьян. Слушай, а ты думаешь, обезьянов едят? – спросил он и, подняв винтовку, потянул к себе рукоять затвора.

– А чего же не есть, – предположил Чонкин. – Та же свинья, только что по деревьям лазает. Шерсть опалить, шкуру содрать, а мясо можно и не варить, а прямо на прутья накалывать и в костер. Лопал когда такое?

– А как же! – сказал Свинцов. – Мы, бывалоча, с капитаном-то нашим Милягой барана задерем и вот так, как ты говоришь. Мясо на прутья нанижем и над угольями… – Свинцов сглотнул слюну и вскинул винтовку. – Да, это, промежду протчим, сашлык называется…

– Не стреляйте! – закричала обезьяна жалким человеческим голосом. – Не стреляйте, я сдаюсь.

– Гляди! – удивился Чонкин. – Говорить умеет.

– Тьфу! – плюнул Свинцов. – Говорящая, Иван!

– Чего? – отозвался Чонкин.

– Ежли она говорящая, я ее есть не смогу, я брезгливый.

– Да вообще-то, конечно, – согласился Чонкин. – Оно-то так.

– Ладно, слезай, – приказал Свинцов обезьяне. – Слезай, в рот тебя, а то застрелю.

Обезьяна проворно спустилась и стала перед Чонкиным и Свинцовым почти что на две ноги, только слегка опираясь передними конечностями о поваленное дерево. Хотя была она покрыта шерстью с ног до головы, Свинцов разглядел в зарослях признак мужского пола и спросил спустившегося строго:

– Кто такой?

Спустившийся молчал и дрожал мелко, как овца перед закланием.

– Говори, кто такой! – зарычал Свинцов и снова щелкнул затвором.

– Не стреляйте! Не стреляйте! Не стреляйте! – закричал спустившийся и упал перед Свинцовым на колени.

– А почему же не отвечаешь, кто такой? – спросил Свинцов, осторожно добрея голосом.

– Я сам не знаю, кто я такой, – признался спустившийся. – Не знаю, кто я – человек, зверь, черт или леший.

– В лесу живешь? – продолжал допрос Свинцов.

– В лесу.

– А пожрать чего найдется?

– Для вас, – сказал леший, – для вас непременно найдется.

– Ну веди нас к себе. Надумаешь убечь, помни, пуля бегает шибче.

Пошли в гости. Леший бежал впереди, помогая себе передними конечностями. Свинцов и Чонкин за ним не поспевали, но он время от времени останавливался, поджидая своих гостей, и опять бежал вперед, как собака, ведущая охотника по следу.

Спустились в овраг. По камушкам перешли заплесневевший ручей. Пересекли небольшую поляну и перешагнули через ствол большой, лежащей, как труп, сосны. За ней были сросшиеся кусты. У кустов леший заколебался, а Свинцов на всякий случай взялся за рукоять затвора.

– Пришли, – сказал леший устало.

– Куда же пришли-то?

– А вот сюда, – сказал леший и юркнул в кусты.

Свинцов кинулся за ним, рассчитывая в случае чего тут же его придушить, и невольно вскрикнул:

– Батюшки! Так это ж берлога!

Леший, сверкнув голым задом, уже улезал в берлогу на карачках. Свинцов полез следом. За ним Чонкин. Берлога оказалась длинным, полого спускавшимся и заворачивающим вправо лазом. Они проползли по нему несколько метров, и уже свету сзади не было видно, а под коленями ощутилась твердая почва.

– Не удивляйтесь, – услышали они голос лешего. После чего чиркнула спичка и с шипением загорелась, а от нее засветилась и семилинейная лампа.

– Ух ты! – ухнул Чонкин, а Свинцов от себя добавил чего-то по матушке.

То, что они увидели, описанию не поддается. За узкой горловиной начинался постепенно раздвигающийся вширь и ввысь коридор, пол его был устлан струганными и даже крашеными досками, коридор этот оканчивался дверью, а за дверью была самая настоящая комната, даже неплохо убранная, даже с книжной полкой и с книгами, с топчаном, покрытым тряпьем, но, что больше всего удивляло: над топчаном висел портрет человека в старой форме с эполетами и аксельбантами.

– Это кто ж такой? – почтительно спросил Свинцов.

– А это… – замялся хозяин берлоги, – это, как вам сказать… Это Его Императорское Величество Государь Император Николай Второй.

– Ого! – невольно выдохнул Чонкин.

– А вы, сами-то, извиняюсь, кто же-то будете? – перешел на «вы» оробевший Свинцов.

– А я, – сказал леший, – Вадим Анатольевич Голицын.

Будучи человеком, Голицын считался в здешних местах помещиком, потом служил в свите Его Величества, вместе с ним был в Екатеринбурге, но при расстреле царской фамилии случайно остался жив. Бежал в родные места и поселился и лесу, ожидал конца большевистской власти. Ждать, однако, пришлось слитком долго. Со временем полностью оборвался, одичал, зарос шерстью. Вел дикий образ жизни. Питался грибами, ягодами, кореньями, руками ловил зайцев и птиц. Лесные звери его боялись. Он жил под открытым небом, пока не набрел на берлогу и не выгнал из нее спавшего в ней мед ведя. Медведь после этого стал шатуном, бродил по лесу, выходил на дорогу, нападал на лошадей и людей, но захватившего берлогу боялся.

Живя в берлоге, Голицын стал постепенно возвращаться к человеческой жизни. По ночам прокрадывался к деревням, воровал что под руку попадется, в конце концов появились у него керосиновая лампа, деревянный топчан с матрасом, набитым соломой, появились лопата, топор и прочие мелкие инструменты. А уже накануне войны у него появилась даже собственная библиотека. Ехала по дороге передвижная изба-читальня, шофер был пьяный, разбил машину и сам разбился. Когда машину обнаружили, она была уже полностью опустошена. Библиотека, которую вез погибший шофер, принадлежала когда-то Голицыну, к нему она частично и вернулась. В той части, которая ему сейчас досталась, были романы Достоевского и Данилевского, детское издание «Записок охотника», подарочное издание «Евгения Онегина», полное собрание сочинений Гоголя, половина марксовского полного собрания сочинений Чехова, книга «Путешествие по Енисею», мифы Древнего Египта и Древней Греции, шотландские баллады в переводе Жуковского. А кроме этих были уже «Краткий курс истории ВКП(б)», книга Станиславского «Моя жизнь в искусстве» и комплект блокнотов агитатора за вторую половину сорокового года. Но самым большим его достоянием был портрет государя-императора.

Чонкин и Свинцов поселились у лешего в берлоге и некоторое время жили у него, как на курорте. Охотились, жарили добычу на костре, пили чай из собранных лешим различных трав, а вечерами слушали лешего, который им пересказывал удивительные романы из старинных времен. Чонкин иногда думал: еще б сюда Нюру, так можно бы жить всю жизнь.

Но он так прожил недели три и однажды за сбором хвороста был схвачен партизанами, допрошен, признан попавшим в окружение и оставлен в отряде. Отрядом этим командовала Аглая Ревкина, жена или, сказать точнее, вдова Андрея Ревкина, бывшего первого секретаря Долговского райкома ВКП(б).

А рассказ о том, как Аглая стала вдовой, можно поместить в другом месте нашего сочинения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.