9

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

9

Мы получили отпуска на месяц, нам вручили кипу солидных документов, и втроем — Костя, его мама и я, сердечно распростившись со всеми сослуживцами, в том числе с Люсей и Тасей, отправились в Белореченскую. Мой чемодан был почти пуст, но я его нес с большим трудом.

Тогда власти под предлогом, что табачные плантации истощают почву, запретили сажать эту культуру, приносившую жителям немалый доход. Пионеры подобно коллективным Павликам Морозовым заходили подряд во все дворы и «выявляли» нарушителей указа, следом за ними шли взрослые, крушили посевы, разрушали навесы для сушки, отбирали табакорезки. Я с трудом тайно достал килограмм табаку за большую цену.

И у Кости, и у меня приступы малярии прекратились. Мы получили отпускные деньги, солидные справки и с больной Костиной мамой в середине ноября 1931 года отправились в путь.

Станция Белореченская хоть и была битком набита жаждущими уехать, но бдительные гепеушники нас углядели и повели в свою берлогу. Наши документы их удовлетворили; Костя осмелел и попросил достать нам три билета до Москвы. Мы сели в ближайший поезд и поехали.

На Казанском вокзале сердечно я распрощался с Костей, мы обменялись адресами. Посылал я ему письма, но от него не получал. Так оборвалась наша недолгая сердечная дружба. Думается мне, попал он в лагеря — слишком был видный, выделялся и ростом, и всем своим обликом. А таких власти недолюбливали.

Во время моего отсутствия наши переехали из Хлебникова дальше по той же Савеловской дороге в город Дмитров. В первый же вечер моего приезда меня затрясло, я слег. Меня охватил жар, однако мне казалось, что в предыдущие приступы температура поднималась намного выше. А тут мать взглянула на градусник и увидела 40,8°. Спрашивается, а раньше какова была температура?

Родители испугались, вызвали врача. Явилась Екатерина Михайловна Лионович — большой друг нашей семьи. Она пришла в ужас, хотела отправить меня в больницу. Но в те годы не так-то просто было устроить туда человека приезжего. Да и мне совсем не хотелось: только прибыл в родительский дом — и покидай его.

Несколько дней я пролежал. Было ясно, что в Апшеронской, в зараженной малярией местности, я работать не могу. Надо увольняться. А при тогдашнем законе о закреплении кадров практически это было почти, невозможно.

Дмитровская больница благодаря Лионович дала мне направление не более не менее как в Центральную врачебную экспертную комиссию. Шатаясь от слабости, я поехал в Москву. Помещалась комиссия в Рахмановском переулке, в том доме, где прежде находилась биржа труда.

Явился, а жаждущих получить медицинские справки, пожилых и молодых, мужчин и женщин, действительно больных и симулянтов, была тьма-тьмущая. К счастью, порядок был организован четкий. Работало не менее десяти врачебных кабинетов. Я занял очередь туда, где принимали больных на букву «Г». Попал к двум почтенным врачам. Они сразу поняли мои хвори. Тому доказательством были медицинские справки из Апшеронской и из Дмитрова да плюс увеличенная печень, а самое главное — вид жутко отощалый.

Я получил достаточно красноречивую справку в двух экземплярах о том, что в малярийной местности работать не могу, и отправился к сестре Соне в Большой Левшинский переулок. Ее муж Виктор Мейен помог мне составить заявление в «Майнефтестрой»: прошу меня уволить по уважительным причинам…

Я опустил конверт в почтовый ящик и стал ждать ответа; родители меня откармливали, а я рассказывал о своей жизни в Апшеронской, о своих успехах в работе. Брат Владимир тоже слушал меня, но он был разочарован, что я не привез табаку, который он обещал артистам театра Вахтангова.

Недели через две пришла из Апшеронской бумажка. Цитирую по памяти: "Заканчивайте курс лечения и выезжайте обратно на работу". И все. Подписал замначальника «Майнефтестроя» Пандов. Он был из молодых энтузиастов строителей пятилетки, а я ему казался дезертиром с трудового фронта.

Я отправился к давнишнему юридическому советнику нашей семьи — Николаю Адриановичу Сильверсвану. Он просмотрел мои бумаги, сказал, что мое дело безобразный произвол, и направил меня в бюро жалоб самого ЦКК партии.

Помещалось оно в том здании Старой площади Китайгорода, которое только что было выстроено на месте знаменитого и красивейшего храма XVII века Никола Большой крест.

Очереди почти не было. Юрист — с виду идейный старый большевик искренне возмутился, задал два-три вопроса, самый неприятный для меня вопрос не задал, написал красноречивое письмо-предписание и поставил внушительный штамп с крупными буквами ЦКК. Тресту «Майнефтестрой» предлагалось меня немедленно уволить и рассчитать за вынужденный прогул. Только в начале февраля следующего, 1932 года я получил выписку из приказа «Майнефтестроя», что с такого-то числа техник-дорожник такой-то уволен по болезни. Почему меня назвали дорожником — не знаю. Дорог я никогда не строил.

Я был свободен и начал искать новое место работы. Но, помня советы следователя ОГПУ, собирался устроиться не в Москве, а где-то на периферии, хотелось не очень далеко от родительского гнезда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.