Милитаризация партии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Милитаризация партии

Сила Ленина заключалась в том, что он совсем не боялся гражданской войны. Более того, он считал ее естественным способом перехода к социализму. И это было верно. Ожидать, что вся Россия, не говоря уже о ее союзниках по мировой войне, безропотно примет верховенство радикального большевизма, не приходилось. Первоначально сыграл свою роль фактор неожиданности большевистского восстания и усталости масс. Однако очень быстро ситуация изменилась. Нелегитимность новой власти, ее грубые и циничные действия, социальные эксперименты, взрывавшие прежний строй, не могли не вызвать заметного сопротивления. Свержение Временного правительства, создание большевистского Совета народных комиссаров, разгон большевиками Учредительного собрания в январе 1918 г., заключение унизительного и грабительского сепаратного мира с Германией открыли дорогу всеобщей гражданской войне. Против большевиков выступили представители высших и средних классов, объединившиеся в так называемое «белое движение», преследуемые социалисты, крестьяне, страдавшие от реквизиций. Сепаратный мир с Германией спровоцировал вмешательство в гражданскую войну бывших союзников. Получили свой шанс различные ультрарадикальные элементы и откровенные бандиты. Крестьяне восставали как против большевиков, так и против «белых». Все воевали против всех. Большевики вызвали новую волну кровопролития, которая возрастала невероятными темпами и продолжалась в своей наиболее активной фазе три года, с 1918 по 1920-й.

По масштабам жертв гражданская война значительно превосходила потери России во время Первой мировой войны и столкновений первого послефевральского периода революции. Из 16 млн человек, которые, по оценкам демографов, были убиты, погибли от ран, голода и эпидемий в 1914–1922 гг., не менее половины (8 млн) смертей пришлось на три года гражданской войны – 1918–1920 гг. Кроме того, около двух миллионов человек бежали от большевиков в эмиграцию. Страшный голод 1921–1922 гг. и эпидемии, в значительной мере также ставшие результатом гражданской войны, унесли еще более 5 млн жизней. На российскую Первую мировую войну (1914–1917 гг.) в этом страшном списке потерь приходилось «всего» два с лишним миллиона жизней[159]. В этом заключалась разница между Россией и другими странами, столкнувшимися в мировой войне. Война, голод, эпидемии, кровавое гражданское противостояние продолжались в России в два раза дольше и были намного ожесточенней.

Однако даже страшные цифры потерь не отражали всего ужаса граж данской войны. Не существует количественных показателей для измерения всеобщего ожесточения и притупления человеческих чувств, разрушения норм морали и права. Изуверские убийства и массовый террор становились обыденностью. Погибали лучшие. Эпидемия одичания не могла не захватить и самих большевиков. Гражданская война сформировала новое государство и во многом предопределила его развитие. Страна оказалась на самом безнадежном перекрестке исторических дорог: между плохим и худшим.

Сталин, несомненно, был типичным продуктом этой эпохи. Как и в период взятия власти, он твердо следовал за Лениным. По формальному статусу Сталин вошел в узкую группу наиболее влиятельных советских функционеров. Член правительства, член ЦК партии, член узкой руководящей группы, работавшей в непосредственном контакте с Лениным. В 1919 г. его избрали в Политбюро – орган, который был центром власти в Советской России и СССР в следующие 70 лет. У Сталина была своя специализация – урегулирование отношений большевистского центра с национальными окраинами. Однако, как и у других большевистских лидеров, его главным императивом оставалась война. Большую часть 1918–1920 гг. Сталин провел на различных фронтах. В Москве появлялся нечасто. Из 51 заседания Политбюро в 1919 г. он участвовал только в 14, из 75 заседаний в 1920 г. – в 33[160].

Первая командировка Сталина началась в июне 1918 г. В связи с нарастанием голода Сталин был направлен в Царицын в ранге руководителя продовольственным делом на юге России. Он должен был получить и отправить хлеб в голодающие центральные области. Однако хозяйственная командировка сразу же превратилась в военную. На Царицын наступали враждебные большевикам силы. Транспортные артерии, соединяющие город с хлебными районами и с центром, постоянно прерывались. Большевистские вооруженные силы в Царицыне были организованы по образцу, который получил широкое распространение в начальный период гражданской войны. В своей основе это были партизанские отряды, слабо дисциплинированные и непрофессиональные. Осознавая невозможность ведения войны без регулярной армии, большевистские вожди в центре, прежде всего возглавлявший Красную армию Троцкий, взяли курс на использование офицеров бывшей царской армии (военных специалистов) под контролем партийных комиссаров. Однако на местах эта политика сталкивалась с серьезным сопротивлением. Новоявленные революционные командиры не собирались подчиняться бывшим офицерам и не доверяли им. Недоверие было взаимным. В ряде случаев третируемые офицеры переходили на сторону врага. Только постепенно под давлением военных обстоятельств и под нажимом из центра армия становилась более профессиональной и терпимой к старым кадрам.

Во многом благодаря Сталину Царицын представлял собой яркий образец революционной партизанщины. Обладая полномочиями члена правительства и ЦК партии, Сталин беспрепятственно контролировал не только гражданскую власть, но и подразделения Северо-Кавказского военного округа, штаб которого находился в Царицыне. Верного и послушного помощника он нашел в лице К. Е. Ворошилова, командира красных отрядов, отступивших к Царицыну из Украины, захваченной немцами. Оба сошлись на неприязненном и подозрительном отношении к военным специалистам. В телеграммах Сталина в Москву этот мотив был одним из ведущих:

«Специалисты – люди мертвые и кабинетные, совершенно не приспособленные к гражданской войне»[161]; «Если бы наши военные «специалисты» (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия (железная дорога, захваченная неприятелем. – О. Х.) не была бы прервана, и если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им»[162].

«[…] Они, как «штабные» работники, умеющие лишь «чертить чертежи» и давать планы переформировки, абсолютно равнодушны к оперативным действиям, к делу снабжения, к контролированию разных командармов и вообще чувствуют себя как посторонние люди, гости»[163]; «наша новая армия строится благодаря тому, что рядом с новыми солдатами рождаются новые революционные командиры. Навязывать им заведомых предателей (далее Сталин перечисляет ряд военных специалистов. – О. Х.) – это значит расстраивать весь фронт»[164].

Эти короткие характеристики (а их немало) вполне отражали взгляды и предпочтения Сталина в военном строительстве. За словами следовали действия. Сталин отстранил военных специалистов от оперативного руководства войсками и взял командование в свои руки. В сообщениях в столицу он всячески подчеркивал благотворность этого переворота. Однако трудно предположить, что Сталин, не имевший никакого военного опыта и даже не служивший в армии, опиравшийся на таких же, как он сам, дилетантов, мог быстро освоить сложные профессиональные навыки. Ставка на здравый смысл и революционный штурм могла дать определенные результаты, но непрочные и недолговременные. Под натиском регулярных подразделений противника партизанская армия Сталина – Ворошилова терпела поражения.

В августе 1918 г. Царицын оказался на грани падения. В условиях вполне реального военного поражения был предпринят маневр, который в последующие десятилетия превратился в рутинный метод сталинской политики. В Царицыне началось широкомасштабное выявление «контрреволюционных заговоров». Аресты захватили бывших офицеров, в том числе служивших в Красной армии, бывших чиновников царской администрации, предпринимателей и рядовых граждан, попавших под каток чистки. Ядром контрреволюционных сил был объявлен «заговор» во главе со служащим Наркомата путей сообщения Н. П. Алексеевым, бывшим дворянином и офицером, «буржуазным специалистом» на службе советской власти, который прибыл в командировку в Царицын из Москвы. Обвинения против «заговорщиков» были стандартными и не очень вразумительными. Дело наскоро слепили в считаные дни, завершив расстрелами и объявлением в местной газете.

Скорее всего, эти расстрелы остались бы рядовым событием красного террора, если бы случайно вместе с Алексеевым в командировке в Царицыне не оказался высокопоставленный чиновник Высшего совета народного хозяйства, старый большевик К. А. Махровский. Под горячую руку его тоже арестовали и продержали несколько месяцев в тюрьме. Однако расстрелять не осмелились – под давлением из центра Махровского пришлось освободить. В результате в деле появился нежелательный и разговорчивый свидетель. Возмущенный Махровский написал длинный доклад о нравах Царицына. Из доклада вполне очевидно следовало, что дело Алексеева сфабриковали царицынские чекисты, «помешанные», как он писал, «на отыскании контрреволюции». Зарисовки с «царицынской натуры», составленные Махровским, вероятно, могли удивить высокопоставленных московских деятелей, наблюдавших войну из кабинетов:

«Вижу такую картину: […] Н. П. Алексеев, лицо которого представляло сплошную кровавую маску […] Один глаз был совершенно закрыт, и нельзя было понять, выбит ли он совсем или только покрылся опухолью […]»; «Алексеева били рукояткой револьвера, кулаками, когда он упал, топтали ногами».

«Возвращаясь к галерее типов, и арестованных, и содержащихся при ЧК, кои мне довелось наблюдать, должен заметить следующее: большинство из них, арестованные случайно, расстреляны, а через некоторое время в местных газетах появились заметки, в коих расстрелянные перечислялись с отнесением ко всякого рода преступникам».

«[…] Ко мне в камеру были приведены двое арестованных […] с баржи. Один из них сообщил мне о существовании на Волге баржи, в коей содержалось человек 400. Баржа как место заключения возникла при эвакуации Царицына. Когда казаки наступали, на нее были помещены арестованные из тюрьмы, причем состав арестованных был самый пестрый. Человек 30 каторжных, человек 70 бывших офицеров, человек 40 буржуев, остальной контингент – арестованные по самым различным случаям, в большинстве рабочие и крестьяне. В барже, где скопилось столько народа, было лишь одно отхожее место, на которое устанавливалась очередь, в коей люди простаивали по 4 часа и падали в обморок. Заключенных ничем не кормили […]»[165] и т. д.

Помимо руководителей чрезвычайной комиссии, Махровский обвинял в произволе царицынских вождей, в том числе Сталина. Он приводил примеры, когда людей арестовывали только за то, что они позволяли себе спорить со Сталиным[166]. Несколько месяцев спустя Ворошилов подтвердил руководящую роль Сталина в организации террора царицынского масштаба. «Эти господа […], – говорил Ворошилов о бывших офицерах, – были [мною] вместе с товарищем Сталиным […] арестованы»[167]. Входя во вкус, Сталин требовал распространить царицынский опыт на близлежащие области. 31 августа 1918 г. он обратился к Ленину с просьбой выдать правительственные мандаты «группе верных людей» из Царицына для «очистки» от «контрреволюционных элементов» города Воронежа. Соответствующие полномочия были получены[168].

Посылая запрос по поводу Воронежа, Сталин, судя по всему, еще не знал, что в Москве накануне, 30 августа, в результате террористического акта, приписываемого эсерам, был ранен Ленин. После покушения красный террор стал официальной политикой. В начале сентября Сталин от имени руководства Северо-Кавказского округа отправил в Москву рапорт об организации в подведомственном ему регионе «открытого, массового, систематического террора на буржуазию и ее агентов». В Царицыне в ответ на покушение на Ленина сразу же было расстреляно более 50 человек. Всего в сентябре-октябре царицынская ЧК, по некоторым данным, казнила 102 человек, из них 52 бывших офицеров царской армии и жандармов[169].

Масштабный террор мог быть как результатом панической реакции на военные поражения, так и вполне рассчитанной кампанией. Угроза террором позволяла держать в повиновении не слишком дисциплинированные соединения Красной армии. Выявление «заговоров» было способом оправдать военные неудачи и продемонстрировать решительность и эффективность. Несомненно, в значительной степени эти демонстрации были рассчитаны на высшее руководство. Перед лицом растущей угрозы контрреволюции Сталин требовал особых полномочий и отказывался подчиняться вышестоящим военным властям.

Пока мы не знаем, какими путями и в каком виде информация о царицынских зверствах доходила до Москвы, как широко был распространен доклад Махровского и другие подобные свидетельства. Ряд фактов свидетельствуют о том, что высшее руководство страны кое-что знало о сталинских инициативах. Несколько месяцев спустя, в марте 1919 г., Ленин заявил на VIII съезде партии: «Когда Сталин расстреливал в Царицыне, я думал, что это ошибка, думал, что расстреливают неправильно […]». Ленин утверждал даже, что посылал Сталину телеграмму:

«Будьте осторожны». Правда, такая телеграмма историками не обнаружена. Еще один оратор на VIII съезде напомнил о «знаменитой» барже в Царицыне, «которая много поработала, чтобы сделать невозможной ассимиляцию военных специалистов»[170]. Одним словом, сталинские расстрелы были известны. Но это не имело каких-либо серьезных последствий для Сталина – большевистские лидеры спокойно относились к эксцессам террора. На VIII съезде в уже упоминавшейся речи Ленин заявил, что в конце концов царицынцы были правы. Действительно, к чему накалять страсти и осуждать товарищей за уничтожение каких-то «недобитых буржуев».

Однако если массовые расстрелы не слишком волновали Ленина, то поражения на фронте были основанием для недовольства. Особенно непримиримую позицию в отношении царицынцев занял Троцкий, возглавлявший Красную армию. Личная неприязнь к Сталину соединялась у Троцкого с прагматическими соображениями. В царицынском опыте он усматривал потенциальную угрозу военному строительству, опасный пример самостийности и противодействия профессионализации армии на основе жесткой дисциплины и привлечения военных специалистов. Свою позицию Троцкий объяснял Ленину вполне четко. В телеграмме от 4 октября 1918 г. он писал:

[…] Категорически настаиваю на отозвании Сталина (из Царицына. – О. Х.). На Царицынском фронте неблагополучно, несмотря на избыток сил. Ворошилов может командовать полком, но не армией в пятьдесят тысяч солдат […] Царицын должен либо подчиниться (вышестоящему командованию. – О. Х.), либо убраться. У нас успехи во всех армиях, кроме Южной, в особенности Царицынской, где у нас колоссальное превосходство сил, но полная анархия на верхах. С этим можно совладать в 24 часа при условии Вашей твердой и решительной поддержки; во всяком случае, это единственный путь, который я вижу для себя[171].

Сталин вступил в борьбу с Троцким. В телеграммах Ленину он и Ворошилов обвиняли Троцкого в развале фронта, в третировании «виднейших членов партии в угоду предателям из военных специалистов»[172]. Сталин выехал в Москву, надеясь в личных беседах с Лениным склонить чашу весов в свою сторону. Однако все было безуспешно. Руководство партии поддержало Троцкого и курс на консолидацию армии. В октябре 1918 г. Сталин был вынужден покинуть Царицын. Вслед за ним были удалены Ворошилов и другие его помощники. Очевидно, что Сталин не смирился с этим поражением. В дальнейшем при каждом удобном случае он интриговал против Троцкого и покровительствовал своим соратникам по Царицыну.

Трудно не заметить, что опыт, усвоенный в Царицыне, служил Сталину в последующие годы гражданской войны, на какой бы фронт его ни забрасывала судьба. Несмотря на вынужденное признание общепартийной политики привлечения военных специалистов, Сталин, судя по всему, оставался их недоброжелателем. Он мало ценил политически подозрительных военных-профессионалов и полагался на энтузиазм и «здравый смысл» подлинных революционеров. В телеграмме Ленину с Петроградского фронта 16 июня 1919 г. Сталин со смешной бравадой и вызовом писал:

Морские специалисты уверяют, что взятие Красной Горки с моря опрокидывает морскую науку (речь шла о взятии одного из фортов под Петроградом. – О. Х.). Мне остается лишь оплакивать так называемую науку. Быстрое взятие Горки объясняется самым грубым вмешательством со стороны моей и вообще штатских в оперативные дела, доходившим до отмены приказов по морю и суше и навязывания своих собственных. Считаю своим долгом заявить, что я и впредь буду действовать таким образом, несмотря на все мое благоговение перед наукой[173].

Сталинское бахвальство, судя по всему, позабавило Ленина. Зная, что форт Красная Горка был на самом деле взят с суши, а не с моря, как заявлял Сталин, Ленин оставил на телеграмме помету: «??? Красная Горка взята с суши»[174].

Излишняя самоуверенность не покидала Сталина и на завершающем этапе войны. Весной и летом 1920 г. он находился на юго-западном фронте. Здесь разворачивались сражения с армией генерала Врангеля, вышедшей за пределы своей основной базы, Крыма, а также ожесточенная советско-польская война. Сначала польские войска нанесли Красной армии несколько тяжелых ударов. Однако вскоре ситуация резко изменилась. Красная армия перешла в наступление и продвинулась до польской столицы Варшавы, готовясь захватить ее. Большевистских вождей, начиная с Ленина, охватила эйфория. Они ждали не только победы революции в Польше, но и ее распространения (наконец-то!) на другие европейские страны. Через Варшаву – на Берлин! 13 июля 1920 г. в ответ на запрос Ленина о целесообразности заключения перемирия с Польшей Сталин писал:

Польские армии совершенно разваливаются, поляки потеряли связь, управление, польские приказы вместо того, чтобы попасть по адресу, попадают все чаще в наши руки, словом, поляки переживают развал, от которого они нескоро оправятся […] Я думаю, что никогда не был империализм так слаб, как теперь, в момент поражения Польши, и никогда не были мы так сильны, как теперь, поэтому чем тверже будем вести себя, тем лучше будет и для России, и для международной революции[175].

Предвкушением мировой революции, если не принесенной, то подталкиваемой штыками Красной армии, проникнуты и другие заявления Сталина. 24 июля 1920 г. в телеграмме Ленину, считая победу над Польшей делом решенным, Сталин предлагал «поставить вопрос об организации восстания в Италии и в таких еще не окрепших государствах, как Венгрия, Чехия (Румынию придется разбить)»[176]. Соответствующими были и практические шаги Сталина. На вверенном ему юго-западном фронте он проявлял особую заботу о захвате важнейшего стратегического пункта города Львова. Сталин торопил руководителей Первой конной армии, призывал их к последнему решающему броску. Однако это не помогало. Львов захватить не удалось. Плохо складывались дела и на другом участке юго-западного фронта. Войска генерала Врангеля, пользуясь отвлечением сил Красной армии на польском направлении, предприняли успешные атаки за пределы Крыма. Сталин, как один из руководителей фронта, ответственный за неудачи под Львовом и в районе Крыма, слал в Москву доклады, в которых ссылался на объективные трудности и обвинял в бездействии главное командование Красной армии. Ему явно не нравилась роль полководца, неспособного достичь решающих успехов. Эта роль была особенно обидной на фоне головокружительного продвижения соседнего западного фронта к Варшаве.

Однако вскоре ситуация в очередной раз резко изменилась. Наступление в Польше захлебнулось. Красную армию постигло тяжелое поражение. Поляки продиктовали условия унизительного для большевиков мира. Разгром на польском фронте был вызван рядом причин. Одна из них, как часто отмечается в литературе, имела непосредственное отношение к Сталину. Считается, что ошибкой командования Красной армии было наступление в расходящихся направлениях. В частности, Первая конная армия оставалась под Львовом вместо того, чтобы поддержать войска, продвигавшиеся к Варшаве. Известно, что незадолго до поражения Красной армии решение о перемещении Первой конной армии из-под Львова на запад все-таки было принято, но не выполнено. Свою роль в этом сыграл Сталин. 13 августа 1920 г. он послал главному командованию Красной армии телеграмму, в которой утверждал, что переброска конной армии вредна, поскольку она уже перешла в новое наступление на Львов. Это нужно было делать раньше, пока армия стояла в резерве, утверждал Сталин. «Я отказываюсь подписать соответствующее распоряжение», – категорически заявил он[177].

Вряд ли этот отказ Сталина сыграл ключевую роль в поражении Красной армии в Польше. В 1920 г. при разборе причин разгрома Красной армии по горячим следам претензии предъявлялись в основном командованию войск западного фронта, наступавшего на Варшаву. Однако Сталин, несомненно, проявил своеволие. Это вполне могло послужить причиной его отзыва. Через несколько дней после инцидента вокруг Первой конной армии Сталин выехал в Москву и на фронт уже не возвращался. Лавры последовавшей вскоре победы над Врангелем достались другим.

Сталин приехал в столицу отнюдь не в роли триумфатора. С одной стороны, ни под Львовом, ни против Врангеля ему не удалось достичь решающих побед. С другой – невыполнение приказа о перемещении Первой конной при определенных обстоятельствах могло быть объявлено важной причиной поражения под Варшавой. Нельзя исключить, что Сталин боялся оказаться в роли козла отпущения. Возможно, подобные опасения, но скорее всего – обида, подтолкнули Сталина к своеобразному превентивному удару. 25 августа 1920 г., когда на польском фронте вполне обозначилась катастрофа, Сталин направил в Политбюро примечательную записку о создании военных резервов. С практической точки зрения предложения Сталина выглядели достаточно банально: пополнить армию, увеличить производство военной продукции, сформировать новые соединения. Чем, если не этим, большевики занимались все годы гражданской войны, отдавая армии последние ресурсы. Истинное назначение документа, видимо, заключалось в ключевой фразе: «Последние успехи поляков вскрыли основной недостаток наших армий – отсутствие серьезных боевых резервов»[178]. Это было сталинское объяснение причин поражений, которое возлагало ответственность на руководство армии в целом. Сталин придавал своей бумаге большое значение и настойчиво требовал ответа. 29 августа 1920 г. он послал в Политбюро новое заявление: «Обращаю внимание ЦК на неотложность вопроса о боевых резервах республики, возбужденного мною […] и до сего времени (29 августа) не получившего направления»[179].

Испытав до конца сталинское терпение, Троцкий ответил снисходительным разъяснением ситуации и предложил создать совет снабжения, куда язвительно приглашал войти также Сталина. Сталин, судя по всему, был взбешен. 30 августа он направил в Политбюро сразу три записки. Он обвинил Троцкого в том, что тот ограничился «отпиской», и требовал усилить контроль ЦК партии над военным ведомством[180]. Кратко и категорически Сталин отверг приглашение Троцкого: «Заявляю, что в проектируемом Троцким совете снабжения работать не смогу и, следовательно, не буду»[181]. В завершение этих ультиматумов Сталин предпринял рискованный демарш. Он потребовал создать комиссию «по обследованию условий нашего июльского наступления и августовского отступления на Западном фронте»[182]. В контексте обвинений о пренебрежении резервами это было явное объявление войны, по крайней мере Троцкому. Понимал ли Сталин, что косвенно он атакует и Ленина, который был не последним вдохновителем польского броска? Если не понимал тогда, в эмоциональной горячке борьбы, то понял чуть позже, когда столкнулся с явным ленинским недовольством.

Через день, 1 сентября, на заседании Политбюро произошло решающее выяснение отношений. Основные фигуранты конфликта: Сталин, Троцкий и их арбитр Ленин – собрались в Москве. Заседание было невеселым. Значительную его часть занял вопрос о подписании унизительного мира с победившей Польшей. Предложения Сталина о резервах рассматривались под занавес и фактически не были поддержаны. В принятом решении записали: «Принять к сведению сообщение Троцкого о том, что военным ведомством принимаются меры в духе предложений Сталина»[183]. Особое совещание по снабжению армии создали без Сталина и под председательством Троцкого. Не менее обидным для Сталина было отклонение его инициативы о расследовании причин поражения в польской войне. Горячим противником этой идеи, как мы увидим далее, был Ленин.

К большому сожалению историков, стенограмма заседания Политбюро 1 сентября 1920 г. (как и многих других важнейших заседаний) не велась. Лишь лаконичные записи решений позволяют предположить, какие страсти бурлили на этом собрании или, по крайней мере, в душах его участников. Сталин подал заявление об отставке с военной работы. Заявление удовлетворили, лишив Сталина поста члена Военно-революционного совета. Полномочия и права Троцкого, наоборот, были подтверждены. Ему предложили выехать с инспекцией на западный фронт[184]. Ленин явно принял сторону Троцкого. 20 сентября пленум ЦК отправил Сталина «на Кавказ для длительной работы». Ему поручалось «урегулировать взаимоотношения с горцами», «упорядочить […] политику на Кавказе и на Востоке»[185]. Возможно, это выглядело как почетная ссылка. Возможно, как новое ответственное поручение. Однако через несколько дней на IX партийной конференции произошло публичное столкновение Сталина с Лениным и Троцким. Споры и взаимные обвинения, кипевшие вокруг польской войны в недрах Политбюро, выплеснулись наружу.

Ленин и Троцкий выступили на конференции против обвинений Сталина в адрес командования западного фронта и фактически командования Красной армии в целом. Ленин взял на себя значительную часть ответственности за стратегические просчеты и категорически отверг сталинское предложение об организации расследования. Троцкий язвительно напомнил, каким оптимистом был сам Сталин, когда Красная армия одерживала победы в Польше, как обещал взять Львов. Разве этот оптимизм не определял общую политику ЦК?[186] 23 сентября 1920 г. обиженный Сталин написал в президиум партийной конференции заявление. Он категорически опроверг выпады Троцкого и Ленина. Вновь обвинил в поражении командование западного фронта (косвенно Троцкого). Заявил, что лично он, Сталин, всегда высказывался в пользу предусмотрительной и осторожной политики. «Т. Ленин, видимо, щадит командование, но я думаю, что нужно щадить дело, а не командование», – едко заключил Сталин свой выпад[187]. Располагая документами, в том числе теми, которые цитировались выше, мы можем с определенностью утверждать, что Сталин лгал. Однако Ленин, несомненно помнивший сталинские призывы к решительности и мировой революции, не стал уличать его. В деле были замешаны все. Поэтому неприятную страницу поражений предпочли быстро перевернуть. Сталин же, демонстративно требовавший разбора ошибок, выглядел раскольником. Однако серьезных последствий для Сталина этот скандал не имел. На несколько недель он выехал в кавказскую командировку, а в конце ноября 1920 г. вернулся в Москву. Для этого, как будет показано далее, существовали свои причины.

Устойчивая привычка к конфликтам в партии была важной частью опыта, полученного Сталиным и другими большевистскими лидерами в годы гражданской войны. Эта привычка не была новой, но, несомненно, укрепилась – можно сказать, укоренилась. В партии процветали как борьба принципов, так и беспринципные столкновения амбиций. На этой основе формировались группировки. Одна из них, состоявшая из царицынцев, кавалеристов Первой конной армии и закавказцев, пользовалась поддержкой Сталина. Своих сторонников приобретали и другие советские вожди. Так закладывались предпосылки для будущих политических столкновений и борьбы за власть.

Милитаристские привычки и предубеждения гражданской войны повлияли на многие другие качества Сталина. Царицын и Петроград укрепили глубокое подозрение к «буржуазным специалистам» и страхи перед заговорами. Реквизиции хлеба на юге и организация трудовой армии на Украине[188] дали опыт милитаризации хозяйственной жизни. Кровь и безжалостность гражданской войны приучали к самой гражданской войне. В будущем она уже не казалась ни страшной, ни невозможной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.