Глава восьмая. Почтовый роман

Глава восьмая. Почтовый роман

Помню свои впечатления о Довлатове той поры. Мало кто из литераторов казался таким безнадежным, как он. Помню, он позвонил мне и как-то витиевато стал рассказывать о новом сочинении столь пространно, словно у него полно времени. Господи, до чего же нелепая личность! В жизни столько упоительных занятий, а он зачем-то мучает телефон! Упиваясь своей деловитостью, я четко договорился о встрече. Он вручил мне пухлую папку с надписью — «Отражения в самоваре». Повесть была такая же бестолковая, как телефонный разговор. Никак ему не просчитать, что сейчас нужно, «в жилу» никак не попасть! А сколько сейчас этих золотых жил, но он-то явно не там… хоть и старается, бедный.

«Отражения в самоваре». По названию сразу ясно, что? там: изображение нелепой, но обаятельной русской экзотики… можно даже не открывать. Но все же откроем. Всё, как я и предполагал. Ёрнический тон… но это сейчас у нас обязательно. Без этого вообще в «в ряды» не попасть! Повесть о загранице. Конечно, где ж еще взять яркий материал? Если уж жизни не знаешь, лучше о ней не писать и сочинять жизнь заграничную — прельстительнее, и легче пройдет. Видимо, он и в армию сходил так же бестолково, как и в университет…

Итак, довольно банально. Наш человек на Западе, где вся его нелепость особенно выпукла. Встреча в парижском аэропорту (Париж — первое, что приходит в голову). Никаких парижских реалий, естественно, нет. Откуда? Встречающий рассказывает: «Эти парижане — жуткие люди. Все время смеются, никаких проблем! Невозможно жить среди них. Недавно — ударил сам себя ногою в мошонку опухла, на службу перестал ходить. Выгнали, жена ушла, запил… хоть немного пожил по-человечески!»

Ясно. Точно. Смешно. Дальше, одержимый своими бесами, я читал не очень внимательно. Остроумных фраз много — но они стоят как бы отдельно, красуются. Жизни в произведении нет. Если бы что-то мелькнуло ценное, не пропустил бы. Больше тратить на это время не стоит — дозвонился, назначил встречу.

Еще одна нелепость. Отдавал он рукопись, придя с женой Леной, молчаливой красавицей. Помню их темные силуэты — стояли, держась за руки, в просвете между круглым павильоном метро «Площадь Восстания» и последним домом Невского. Помню, я удивился: вроде договаривались о деловой встрече, зачем он с женой-то пришел? Похоже — никакой задушевной беседы и не хочет… А я было настроился, а он с женой. Не может расстаться с нею ни на миг? По слухам, которые тогда были очень существенны и во многом формировали мнение, — расставаться может, и даже на очень длительный срок! Держит ее руку небрежно, почти за спиной. Считает, что «вывел ее в свет»? Но мне даже не представил. Нет, неспроста говорят о нем, как о мрачном мистификаторе, зачинщике понятых лишь ему «заморочек»!

Когда я ему рукопись возвращал — он стоял в том же светлом проеме и, кажется, в тот же самый час. И так же держал даму за руку — но дама была другая. На том же месте. В тот же час. Но другая. Зачем он ее демонстрирует мне — и при этом не дает ей слова сказать? Что за странная симметрия событий? Или, наоборот, асимметрия? «Прикидка» сюжета? Явно он что-то выстраивает, что-то кроит. Отзывом моим особо не интересовался, поэтому я сказал всего два слова, одно из которых было: «Старик!» Второго не помню. Он вежливо поблагодарил. Все? А не статист ли я какой-то его пьесы? Непонятный тип. Явно непростой. Неловкость создавалась еще и тем, что даму ту я прекрасно знал и знал ее мужа, бывая у них дома, неоднократно ее видел, но совсем с другим… Довлатов, казалось, ничего особенного в появлении с этой дамой под ручку не видел.

Его буйная натура не вмещалась в рамки размеренной семейной жизни — душа требовала большего. В частности, ни с ироничной Асей, ни со сдержанной Леной нельзя было отвести душу в разговорах о литературе, а точней — о его рассказах. А ничто другое на свете не волновало его так сильно, как это. И вот — он нашел, что искал. Послушаем ее:

«Итак, Разъезжая, 13, большая коммуналка. Коридор украшен корытом и настенными велосипедами. На кухне соседи круглосуточно жарили котлеты. В этой квартире на дне рождения Марины, жены Игоря Ефимова, я впервые увидела Сергея Довлатова. Обычно в день Марининого рождения у них собиралось около тридцати человек — поэты, писатели, в большинстве не печатаемые и не выставляемые, а также школьные или соседские приятели вроде меня.

Накануне дня рождения я позвонила Марине с обычными вопросами:

1. Что подарить?

2. Что надеть?

3. Кто приглашен?

На третий вопрос Марина ответила, что будут "все, как всегда, плюс новые вкрапления жемчужных зерен”.

— Например?

— Сергей Довлатов, знакома с ним?

— Первый раз слышу… чем занимается?

— Начинающий прозаик.

— Способный человек?

— По-моему, очень.

— Как выглядит?

— Придешь — увидишь! — засмеялась Марина и повесила трубку.

…Он был невероятно хорош собой. Брюнет, пострижен под бобрик, с крупными правильными чертами лица, мужественно очерченным ртом и трагическими восточными глазами».

И Люда Штерн попалась! При всей своей воле и уме — теперь она служила Довлатову. С этого момента и до самого конца он делал с ней все, что хотел. Правда, он не хотел ничего плохого — лишь откровенного, страстного, душераздирающего разговора о его творчестве. Он так жаждал этого и ни в ком не мог этого найти. И наконец-то нашел! Наверное, к их отношениям примешивалась и другая страсть — но то уже было дело второе. Тут же он сообщил Люде, что у него две жены, и обе красавицы, но первая жена от него ушла, а скоро, видимо, уйдет и вторая, поскольку ничего в жизни его не интересует, кроме литературы. «Как муж я ничтожен — не выходите за меня. Меня ни интересует ни искусство, ни природа — только литература»… Настраивал, так сказать, Люду на рабочий лад.

Ни Ася, ни Лена уже терпеть не могли его бурных эскапад — а тут он, как говорится, отвел душу. Требовал прочесть его рассказы за один вечер — и тут же обстоятельно обсудить. Клялся в безумной любви — и тут же необъяснимо надолго исчезал. И вдруг — внезапно появлялся в квартире Люды с требованием немедленно выйти за него, и происходила драка с добрейшим Витей Штерном, мужем Люды. То есть, как нынче говорит молодежь — «оттягивался по полной». Люда стала с этих пор главным «душеприказчиком» Довлатова — именно благодаря ее воспоминаниям и особенно их переписке жизнь Довлатова раскрывается перед нами с того далекого шестьдесят какого-то до самого конца:

«Довлатов позвонил через месяц и пригласил нас с мужем в Дом писателей на свое публичное чтение… Открыл папку и перевернул несколько страниц. Сидя в первом ряду, я заметила, как сильно дрожат его руки… Не помню всего, что он читал. Осталось общее впечатление строгой, точной прозы, без базарного шика, без жульнических метафор, без модных в те годы деревенских оборотов. Один рассказ — “Чирков и Берендеев” — до сих пор помню почти наизусть. Он был такой смешной, что Сережин голос тонул в шквале смеха. Некоторые фразы из этого рассказа стали крылатыми в нашей среде. Например: “Разрешите мне у вас мимоходом питаться…”, “Не причиняйте мне упадок слез!”, “Прошлую зиму, будучи холодно, я не обладал вигоньевых кальсон и шапки…”, “Я отморозил пальцы ног и уши головы”.

После чтения Довлатова окружили в коридоре тесным кольцом, и я не сразу добралась с поздравлениями. А добравшись, попросила, если можно, почитать другие его рассказы.

— Да, да, конечно, я ужасно рад, сейчас принесу.

Он развернулся, огромный, как Петр I, и ринулся в зал, опрокинув на ходу стоящий в проходе стул. От его надменности и высокомерия не осталось и следа. “Боже, какой чувствительный!” — подумала я. В этот момент Сережа появился со своей папкой».

Наутро Люда сообщила своему мужу, прочитав рассказы: «Новый гений явился!» «А если бы был не таким красавцем — ты все равно бы считала его гением?» — язвительно спросил Виктор… Красота, как мы видим, Довлатову ничуть не мешала, даже наоборот. Но главное — он бешено писал рассказы и так же бешено волновался за них. И не только за столом, но и на людях, неутомимо создавая, как говорят сейчас, «пиар», «паблик рилейшенс». Писатель волей-неволей должен создавать не только произведения, а еще и «положение в обществе», что не всегда достигается одним лишь литературным трудом. Один из таких «этапов» мы только что наблюдали. Люда Штерн, с ее умом, обаянием, широкими связями в нужных (нужных нам) сферах, была замечательным «агентом влияния», сыграв в жизни и литературной судьбе Сергея огромную роль. И главное, их переписка, их «почтовый роман» — возможно, главный источник сведений о жизни Довлатова.