ЧЕЛОВЕК И ЕРЕТИК

ЧЕЛОВЕК И ЕРЕТИК

Проще всего понять поведение Черткова. Фанатичный приверженец взглядов Толстого, он был убежден, что каждая строчка Учителя не просто обладает вечной ценностью, но и должна быть как можно скорее опубликована, потому что это важно для духовного развития всего прогрессивного человечества. Толстой так не считал, но забота ученика о публикации его запрещенных в России произведений была ему, разумеется, приятна. И – очень удобна с той точки зрения, что сам он мог об этом уже не заботиться.

Сложнее понять Толстого. То, что с начала 80-х годов и до конца своих дней он оставался убежденным противником церковной веры, – неоспоримый факт. Всякого рода попытки на основании встречи с отцом Парфением или последней поездки в Оптину пустынь, заочно «вернуть» Толстого в православие будут оставаться в лучшем случае добрыми помыслами благочестивых людей, «жалеющих» его как великого русского писателя. Но с не меньшим и даже бо?льшим правом можно «прописать» Толстого в буддизм, в мусульманство, в протестантизм. Однако всё это будет только посмертным насилием над религиозной волей Толстого, многократно и страстно взывавшего к индивидуальной духовной свободе вне каких бы то ни было церковных стен. Наконец, необходимо просто признать, что Толстой, как и его дед, его мать, его отец, его старшие братья, был наследником века Просвещения, и в его глазах Церковь представлялась все-таки отживающей свое время религиозной структурой.

Но между взглядами и живой жизнью всегда существует конфликт. Толстой не был сектантом, как Чертков. Его глубоко волновало то, что и любимый им русский народ, и некоторые горячо любимые им родственники, и близкие люди продолжали оставаться православными. И это не только не вносило в их жизнь и веру в Бога никакого противоречия, но очевидным образом укрепляло их на пути жизни и веры. Толстой совершенно искренне страдал, когда эти люди считали его религиозный опыт отступничеством от веры. Если бы это было иначе, не было бы его взволнованной переписки с А.А.Толстой, не было бы нежной дружбы с его сестрой-монахиней, которую он несколько раз посещал в Шамординском монастыре и к которой в конце концов и ушел поздней осенью 1910 года. Не было бы совета старшему брату Сергею исповедаться и причаститься перед смертью. Не было бы внимательного прочтения житийной литературы и любви к народным духовным легендам – некоторые их переложения, вроде рассказа «Два старца», принадлежат к шедеврам его прозы. Толстой мог отрицать православие как формальный институт, но не мог не чувствовать, до какой степени православием пронизана вся русская жизнь – и народная, и части его родственного окружения. Не мог не переживать, и переживать мучительно, своего, если можно так выразиться, «отщепенства» в этом вопросе.

Поэтому для нас остается величайшей загадкой, почему так часто в своей публицистике Толстой бывал жестокосерд в отношении православной веры? Почему старик, бесконечно деликатный в своем повседневном поведении, не позволявший себе задеть неосторожным словом чужие привычки и предрассудки, чем влюблял в себя всех, впервые посещавших Ясную Поляну, мог позволить себе откровенно глумиться над тысячелетними религиозными преданиями, которые составляли веру и надежду миллионов людей?

Выразительный пример противоречия между Толстым-человеком и Толстым-еретиком приводится в дневнике А.В.Жиркевича, который побывал в гостях у Толстого в ноябре 1903 года:

«…Лев Николаевич, Абрикосов, доктор Беркенгейм и домашний врач Толстых (фамилию его не помню)[32] сидели и беседовали. В столовой этой, как я уже, кажется, ранее упоминал в записках, висят фамильные портреты предков Л.Н.Толстого – графов Толстых, князей Волконских и других. Между ними, посредине, выделяется своей величиной, а не художественными качествами, портрет, масляными красками, в натуральную величину, старика, кажется, князя Горчакова, слепого. Портрет вставлен в старинную массивную раму с гербом Горчаковых (или тех, к роду которых принадлежал оригинал), а в состав герба входит крест… Не знаю, каким образом, но, пока я жил в Ясной Поляне, герб этот отломился и упал на пол. Тогда домашний врач Толстых, молодой человек живого веселого нрава, поднимает крест и в насмешку начинает осенять им Льва Николаевича, как это делают архиереи, при общем хохоте присутствующих, в том числе и самого Льва Николаевича, не остановившего глупую выходку доктора. Не смеялся только я, так как на самом деле ничего смешного не было. Признаться, эта шутка показалась мне не только плоской, но унижающей прежде всего самого Льва Николаевича. Надо заметить, что, не зная моих религиозных убеждений, он до сих пор никогда не позволял себе в присутствии моем никаких глумлений над православием, религией и т. п., хотя он и отозвался о них один раз резко».

Порой возникает чувство, что еретичество Толстого одерживало верх не только над его душой, но и над его разумом.

В 1882 году А.А.Толстая была приглашена в Москву графиней Е.И.Шуваловой, урожденной Чертковой, родной теткой Владимира Григорьевича по отцу. Так вышло, что в гостях она повстречалась и с любимым племянником, который пришел к Шуваловым в дом.

«…Он осыпал меня, точно градом, своими невообразимыми взглядами на религию и церковь, издеваясь вообще над всем, что нам дорого и свято… Мне казалось, что я слышу бред сумасшедшего. Не могу и не хочу передавать всё, что было им тогда сказано; от его речей щеки мои пылали, но возражать ему я не сочла нужным. Вероятно, мое молчание раздражало его еще более; наконец, когда он сам утомился своим бешеным пароксизмом и взглянул на меня вопросительно, как будто вызывая на ответ, я сказала ему:

– Je n’ai rien ? vous r?pondre, et vous dirai seulement que pendant que vous parliez, je vous voyais aux prises avec quelqu’un qui se tien en ce moment debout derri?re votre chais[33].

Он живо обернулся.

– Qui cela?[34] – почти вскрикнул он.

– Lucifer en personne, l’incarnation de l’orgueil[35], – отвечала я.

Он вскочил с своего места, пораженный этим словом; затем старался успокоиться и сейчас же прибавил:

– Certainement je suis fier d’?tre le seul qui aie mis enfin la main sur la v?rit?[36].

Господи! и это он называл правдой.

Вечером я отправилась к ним и нашла так недавно разъяренного Льва кротким ягненком. Кроме многочисленной семьи, были тут еще посторонние, и разговор был общий; но Лев направлял его, видимо, так, чтобы ничто неприятное не могло задеть меня; он смотрел на меня умильными глазами, как будто прося прощения, и весь вечер ухаживал за мной с той обаятельной добротой, которая составляла отличительную черту его прекрасной натуры».

Во время этой встречи по просьбе мужа Софья Андреевна рассказала всем о символическом сне, который приснился ей незадолго до духовного переворота Толстого.

«Она видела себя стоящей у храма Спасителя, тогда еще неоконченного[37]; перед дверьми храма возвышался громадный крест, а на нем живой распятый Христос… Вдруг этот крест стал двигаться и, обошед три раза вокруг храма, остановился перед нею… Спаситель взглянул на нее – и, подняв руку вверх, указал ей на золотой крест, который уже сиял на куполе храма».

То, что Софья Андреевна действительно видела такой сон, подтверждается ее письмом мужу от 7 марта 1878 года, причем в этом письме она рассказывает такие подробности: «…Я увидела распятого Спасителя, черного с ног до головы. Какой-то человек обтирал полотенцем Спасителя, и Спаситель вдруг весь побелел, открыл правый глаз, поднял, отставив от креста, правую руку и указал на небо. Потом мы будто пошли с Лёлей и Машей (Лев и Мария, младшие дети Толстых. – П.Б.) по шоссе, и покатилось крымское яблоко по траве, и я говорю: “Не берите его, оно мое”».

Этот сон так поразил бедную Софью Андреевну, что, проснувшись, она дрожала, как в лихорадке, и рыдала. «Во сне еще я сказала себе: “Это мне Бог посылает к р е с т – т е р п е н и е, и от меня откатится яблочко какое-нибудь…”»

На следующий день она заказала молебен с водосвятием в яснополянском доме, о чем также сообщила мужу, который был в Петербурге, где едва не встретился с Достоевским. Интересно, как она объясняла этот свой поступок:

«Сделала я это отчасти от моей трусости (которую я в себе так ненавижу) перед судьбой; отчасти от чувства религиозного и от недоуменья перед странным явлением мне (во сне) Спасителя на кресте, да еще и ожившего…»