ПЕТР I И ДЕКАБРИСТЫ

ПЕТР I И ДЕКАБРИСТЫ

Можно по-разному объяснять две последовательные творческие неудачи, которые Толстой потерпел в начале и в конце 70-х годов – с романом о Петре I и продолжением работы над «Декабристами». Мы знаем, как тщательно он к этим вещам готовился, сколько литературы прочитал, как занимался в государственных архивах, собирал свидетельства частных лиц, заранее прорабатывал словарь романа о Петре I, изучал нравы и костюмы этого времени… Что касается «Декабристов», то подготовкой к роману он занимался еще до начала «Войны и мира», а в конце 70-х ее продолжил. Гигантский предварительный труд! И – всё брошено.

Но почему? Сам Толстой объяснял это исключительно чувством разочарования. Он разочаровался в своих героях. Как будто они его обманули. Он думал, что Петр I – это фатальная, но великая цивилизующая сила, развернувшая Россию лицом к Европе, а выяснилось, как говорил он своему шурину С.А.Берсу, «что личность и деятельность Петра I не только не заключали в себе ничего великого, а напротив того, все качества его были дурные. Все так называемые реформы его отнюдь не преследовали государственной пользы, а клонились к личным его выгодам. Вследствие нерасположения к нему сословия бояр за его нововведения он основал город Петербург только для того, чтоб удалиться и быть свободнее в своей безнравственной жизни… Нововведения и реформы почерпались из Саксонии, где законы были самые жестокие того времени, а свобода нравов процветала в высшей степени, что особенно нравилось Петру I». В более позднем разговоре с Н.Н.Гусевым Толстой выразился еще проще: «По-моему, он был не то что жестокий, а просто пьяный дурак. Был он у немцев, понравилось ему, как там пьют».

Между тем еще в феврале 1870 года, готовясь к написанию романа о Петре, Толстой говорил Софье Андреевне, что Петр «был орудием своего времени, что ему самому было мучительно, но он судьбою назначен был ввести Россию в сношение с Европейским миром».

Можно подумать, что это говорилось двумя разными Толстыми. Но это не так. В том же году, когда Толстой говорил жене о Петре как «орудии своего времени», он сказал ей и другое: «Меня упрекают в фатализме, а никто не может быть более верующий, чем я. Фатализм есть отговорка, чтоб делать дурное, а я верю в Бога, в выражение Евангелия, что ни один волос не спадет без воли Божьей, оттого и говорю, что всё предопределено».

«Всё предопределено», но это не может служить отговоркой, чтобы «делать дурное». Замысел романа о Петре, возможно, потому и рассыпался, что Толстого в гораздо большей степени волновали личные мотивы деятельности Петра, а не их сколь-либо угодно полезный результат. Чем больше он погружался в личность Петра, тем больше понимал невозможность причастности к нему, личного слияния с ним, перевоплощения в его натуру, той литургической составляющей творчества, без которой он не мог творить.

С декабристами всё было сложнее, потому что они были и по духу, и по привычкам, и по происхождению близки писателю. С некоторыми из них он состоял в отдаленном родстве. Во время подготовки к работе над романом он встречается с бывшими участниками движения, переписывается с ними, живо интересуется судьбами их товарищей и родственников, тонкостями отношений между декабристами. Его волнуют такие интимные подробности, как, например, те, что Толстой выпытывал в письме к декабристу П.Н.Свистунову: «Что за человек был Федор Александрович Уваров, женатый на Луниной? Я знаю, что он был храбрый офицер, израненный в голову в Бород<инском> сражении. Но что он был за человек? Когда женился? Какое было его отношение к обществу (тайному обществу. – П.Б.)? Как он пропал? Что за женщина была Кат<ерина > Сергеевна? Когда умерла, остались ли дети? На какой дуэли – с кем и за что – Лунин, Мих<аил> Серг<еевич>, был ранен в пах?»

Наблюдая состояние мужа в это время, Софья Андреевна даже с некоторым испугом пишет сестре: «Лёвочка… теперь совсем ушел в свое писанье. У него остановившиеся глаза, он почти ничего не разговаривает, совсем стал не от мира сего и о житейских делах решительно не способен думать».

Тем не менее в 1879 году он прекращает работать над «Декабристами». Почему?

«Потому что я нашел, что почти все декабристы были французы» (из письма А.А.Толстой). Более пространное объяснение дает младший брат Софьи Андреевны С.А.Берс: «…Лев Николаевич разочаровался и в этой эпохе. Он утверждал, что декабрьский бунт есть результат влияния французской аристократии, большая часть которой эмигрировала в Россию после Французской революции. Она и воспитывала потом всю русскую аристократию в качестве гувернеров. Этим объясняется, что многие из декабристов были католики…»

1878–79 годы – начало охоты террористов на членов царского правительства и важных государственных лиц. В 1878 году совершены покушения на киевского прокурора Котляревского, жандармского офицера Гейкинга в Киеве и шефа жандармов Мезенцева в Петербурге; в 1879 году – на харьковского губернатора князя Кропоткина и шефа жандармов Дрентельна в Петербурге. В том же 1879 году Исполнительный комитет «Народной воли» выносит смертный приговор царю Александру II, и начинается череда террористических актов, завершившаяся убийством царя 1 марта 1881 года. И вот 17 апреля 1879 года, отвечая на письмо Фета о том, как идет работа над «Декабристами» (письмо было написано как раз в связи с покушением Александра Соловьева, который на площади Гвардейского штаба совершил в императора пять неудачных выстрелов из револьвера), Толстой пишет: «Декабристы мои бог знает где теперь, я о них и не думаю, а если бы и думал и писал, то льщу себя надеждой, что мой дух один, которым пахло бы, был бы невыносим для стреляющих в людей для блага человечества».

И это была, возможно, главная причина, по которой Толстой оставил работу над «Декабристами» – настолько внезапно, что это еще долго удивляло его поклонников. Та же тётушка А.А.Толстая, когда он неловко сослался на французское воспитание декабристов, при всей глубине своей православной веры не смогла этого понять: «Скажите мне непременно, действительно ли вы совершенно оставили ваших декабристов. В таком случае я буду неутешна. Что за дело, что они не русские, а французы или западники. Разве это не исторический и характерный факт той эпохи?»

Даже ей, такой умной и чуткой женщине, тонко чувствовавшей душу племянника, Толстой не смог бы объяснить главной тайны своего творчества, как Иоанн Кронштадтский не смог бы на словах объяснить особенности своих литургий.

Это – не ритуал.

Это – на самом деле…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.