Мусор на тротуаре
Мусор на тротуаре
Меня всегда поражала очередь в Мавзолей. Здоровенная гусеница из людей загибалась к Александровскому саду и, несмотря на погоду, истово выстаивала томительные часы, чтобы за полминуты пройти мимо подсвеченного саркофага с тем, что осталось от человека, изменившего мир.
Я попал туда случайно вместе с участниками Международного форума молодежи и студентов.
Под бдительными взглядами офицеров охраны мы прошли мимо общесоюзного дорогого покойника и вышли на воздух.
Надо сказать, что в эту минуту я почувствовал облегчение. Случись это год назад, мне удалось бы увидеть и тело Сталина.
Восемь лет на Мавзолее было написано два имени: «Ленин, Сталин». Восемь лет в кругах, близких к политбюро или президиуму ЦК, я уже не помню, как в те годы именовалась эта могущественная структура, шли споры о выносе тела Сталина из главной усыпальницы страны.
Естественно, что все происходящее держалось в строжайшем секрете, но тем не менее информация просочилась и на площади начали собираться люди.
Одни пришли, чтобы выразить свое возмущение тем, что любимого вождя выносят из Мавзолея, другие — увидеть, как свершится еще один акт справедливости.
Но милиция быстро освободила площадь, объявив народу, что вечером начнется подготовка к праздничному параду.
Вечером солдаты полка специального назначения КГБ СССР — их почему-то в народе именовали кремлевскими курсантами — вырыли могилу у Кремлевской стены и выложили ее десятью бетонными плитами.
Офицеры комендатуры вместе с научными работниками Мавзолея вынули тело Сталина из саркофага и уложили его в обыкновенный дощатый гроб, обитый красной материей. С кителя генералиссимуса спороли золотые пуговицы и вместо них пришили обыкновенные латунные.
А по площади в этот момент шла, тренируясь перед парадом, колесная техника.
В двадцать два часа прибыли члены комиссии по захоронению во главе с ее председателем Шверником.
И ровно через пятнадцать минут тело Иосифа Виссарионовича было предано земле.
А по площади, сияя фарами, шли тяжелые машины.
У власти были все основания опасаться антиправительственных выступлений. У всех в памяти были живы воспоминания о тбилисских событиях, которые случились в третью годовщину смерти Сталина.
Пятого марта в Тбилиси начались студенческие демонстрации. Молодежь шла по улицам, неся портреты Сталина. Власть смотрела на это снисходительно. Действительно, люди идут к памятнику великому вождю на берегу Куры, чтобы отдать ему положенные почести, но с каждым днем ситуация в городе накалялась все больше и больше.
Седьмого марта на улицу вышли студенты всех тбилисских институтов и учащиеся школ.
«Да здравствует великий вождь товарищ Сталин!» «Не позволим пачкать светлую память вождя!»
На следующий день толпа начала захватывать автобусы и автомашины. На площади Ленина шел импровизированный митинг, на котором комсомольцы и коммунисты Грузии поклялись умереть за дело Ленина — Сталина.
Толпа устала от демонстраций и разговоров. Эмоциональные кавказцы требовали более решительных мер.
Толпа атаковала здание штаба Закавказского военного округа. Спасли его только на совесть сработанные железные ворота и суровые солдаты, подогнавшие к забору БТРы.
Но тут кто-то крикнул: «Все к Дому связи!»
И толпа ринулась, как и положено, захватывать почту и телеграф.
Начали избивать и обезоруживать солдат роты охраны. Те были вынуждены открыть огонь на поражение.
Только это и смогло остановить толпу. Ну а дальше все происходило, как всегда. На площади Ленина танки разогнали митинг, подоспевшие воинские части навели надлежащий порядок.
Сутки в городе длилось чрезвычайное положение, потом его отменили.
Именно этого и опасались отцы народа в день перезахоронения Сталина.
Но проходили по площади колесные боевые машины, готовые в любую минуту по команде развернуться и поддержать огнем подразделения милиции, а Москва жила своей обычной вечерней жизнью.
«…А город подумал, ученья идут».
Пожалуй, 30 октября 1961 года стало завершающим этапом похорон Иосифа Сталина.
Итак, восемь лет назад.
Четвертого марта 1953 года по радио прозвучало правительственное сообщение от имени ЦК КПСС и Совета министров:
«В ночь на 2 марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве на своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи».
И сразу же зазвучала траурная музыка.
Позже я выяснил, что сообщение это читал не Юрий Левитан, а Юрий Ярцев. Но голоса их были чудовищно похожи. Или мы просто привыкли к тому, что все самое важное, о чем было разрешено знать рядовым радиослушателям, читал Юрий Левитан.
Но в этот день руководство радиокомитета не допустило его к микрофону. Совсем недавно началось дело врачей-отравителей, и, как мне рассказали знающие люди через много лет, великий вождь готовил новую глобальную депортацию. Еврейское население страны должно было отбыть в «телятниках» в Среднюю Азию, на строительство великой сталинской стройки — Каракумского канала. Но в тот день мы ничего не знали и посчитали, что о болезни Сталина нам сообщил Левитан.
Москва прилипла к радиорепродукторам.
Такое я видел только во время войны, когда зимой 41-го прозвучали слова Юрия Левитана, читавшего сообщение «В последний час». В нем было рассказано о начале нашего наступления под Москвой и о разгроме немецких дивизий.
В то время радиоприемники были конфискованы, люди получали положенную информацию из квартирных радиоточек.
В нашем подъезде точки эти работали не у всех. Что-то случилось от морозной зимы. Нам повезло, заслуженный репродуктор, похожий на изогнутую почерневшую сковороду, в нашей квартире работал. Соседи пришли к нам, и по сей день я, военный пацан, помню их лица — плачущих от счастья женщин и гордых за свою армию стариков.
Как только 4 марта передали правительственное сообщение, в коридоре нашей коммуналки заголосили соседки.
Общенародное горе объединило их, отодвинув на время кухонные войны из-за лишней конфорки на газовой плите и бельевых веревок.
Когда я вышел на кухню с чайником в руке, то увидел картину всеобщего единения. Три злейших врага в рядок сидели, обнявшись, посередине кухни на старых венских стульях.
Они с подозрительным неодобрением посмотрели на меня. Видимо, в этот день я тоже должен был безутешно рыдать.
О своем отношении к Иосифу Сталину и его кончине я расскажу после небольшого отступления.
Москва. 99-й год. 1 Мая. Тверская. Я подошел к Пушкинской площади как раз в тот момент, когда мимо шла колонна левой оппозиции, густо нашпигованная портретами Сталина. Несли их совсем старые люди, для которых Сталин на всю жизнь остался олицетворением их молодости, Великой Победы, романтики строек, монолитных демонстраций на праздники, ежевечернего дворового единства.
Сталин для них был символом военных и трудовых успехов, их гордостью. Все, что сделали в свое время эти мужественные люди на фронте, в тылу на военном производстве, они с радостью приписывали Сталину, таким образом отнимая у себя ощущение победителя.
Победил вождь! А они только помогали ему.
Но тем не менее не надо осуждать сегодня этих людей. Не надо смеяться над их песнями и тихой радостью общественных шествий. Это они построили фабрики, заводы, комбинаты и электростанции, которыми по сей день торгуют наши новоявленные лидеры, а воздвигнув их, защитили, когда началась война.
А потом об их Победу и Труд начали вытирать ноги в газетах и телепрограммах, и они вспомнили о вожде.
Сталин над колонной ветеранов — это их протест против нашей неблагодарности.
Шла колонна старых людей. И вдруг меня кто-то хлопнул по плечу.
Я обернулся и увидел Юру Сомова, человека с удачной судьбой. В свое время, когда мой покойный отец еще не попал под подозрение как враг народа, мы жили на даче в Барвихе. Там я и познакомился с Юрой Сомовым, номенклатурным сыном. Папа его был какой-то крупный чин в Министерстве внешней торговли.
— Ты подумай, — засмеялся он, — несут портреты Сталина. Совсем выжило из ума наше старичье. Да когда он умер, этот день стал для меня самым счастливым. Ты это понимаешь?
— Нет, — твердо ответил я.
— Вся наша компания была счастлива, мы собрались у меня, принесли хорошие пластинки, танцевали, радовались. Мы-то все знаем про эту сволочь. Все, даже больше того, что Никита рассказал на съезде. Я вообще всегда, со школы, был антисталинистом.
И я почему-то вспомнил далекий 51-й год. Последнее дачное лето. Юру и его замечательную компанию номенклатурных детей, которым было запрещено не только разговаривать со мной, но и здороваться. Видимо, тогда он стал борцом со сталинизмом.
Я знал еще несколько людей, которые говорили о том, что март 53-го стал для них самым счастливым днем. О том, что ненависть к Сталину они впитали с материнским молоком, что, еще будучи пионерами, они чуть ли не готовили заговор против человека, поправшего ленинские нормы.
Тогда это было очень современно — говорить о том, что Сталин до неузнаваемости исказил генеральную линию Ильича. В этом его главная вина.
Правда, говорили это персонажи в буфете Центрального Дома литераторов, сами они были люди пишущие, достаточно известные, а самое главное — весьма благополучно жившие в годы тоталитарного режима, поэтому я им просто не верил.
В 60-е это считалось весьма модным.
Когда началась война, я был сопливым пацаном, но как и все мальчишки с нашего двора, свято верил, что Сталин, аки Кутузов, специально заманивает немцев к Москве, чтобы разгромить их.
После зимних каникул к нам в класс на один из уроков пришел молодой лейтенант с орденом Красного Знамени. Левая рука у него еще висела на перевязи. Он рассказал нам, как Сталин разгромил немцев под Москвой. Он сам был участником этих боев, стойко сражался, получил немецкую пулю, но говорил почему-то не о стойкости своих бойцов, а о подвиге великого вождя.
Сталин сопровождал все наше детство. Когда в школе нам давали на завтрак бублик и конфету, то говорили, что Сталин недоедает, а все отдает детям.
Нас настолько приучили к тому, что всему хорошему мы обязаны лучшему другу детей товарищу Сталину, что знаменитый лозунг «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» стал для нас нормой жизни.
В кинотеатрах мы смотрели «Боевые киносборники», в которых взвод наших бойцов с именем Сталина побеждал несметное количество немцев. «Оборона Царицына», «Сталинградская битва», «Падение Берлина», «Клятва»— все эти фильмы формировали наше сознание.
Сталин построил могучую индустрию. Сталин победил в Великой Отечественной войне. Сталин восстановил разрушенное хозяйство страны. Сталин ежегодно снижал цены на товары.
Мы знали о сталинских ударах на фронте и верили в сталинские послевоенные пятилетки. Это было похоже на сеанс массового гипноза. Сталин был непогрешим. Виноватыми во всем оказывались только мы. Как в старом цирковом анекдоте: «Весь зал в дерьме, а я в белом костюме».
Но вернемся в март 53-го на кухню нашей коммуналки. Не скрою, я был поражен и расстроен до крайности известием о болезни, а потом и о смерти Сталина.
Кроме того, что он должен был возглавить крестовый поход против поджигателей войны и победить американский империализм, добиться небывалого роста производства и невиданных урожаев, было еще одно дело, которое мог решить только товарищ Сталин.
Я не буду описывать историю моего отца, весьма типичную для того времени. Он служил в военной разведке, его не успели арестовать, он предпочел застрелиться. Два года тянулось следствие. Жить с клеймом подследственного в те годы было не очень уютно. Сталин для меня и моей матери был последней инстанцией.
Но как сделать, чтобы письмо попало к нему в руки? И выход был найден. Надо сказать, что маменька моя была дама весьма красивая и светская, знакомых у нее было предостаточно. И выяснилось, что одна из ее подруг, некая Ирина Михайловна, была любовницей секретаря вождя, генерала Поскребышева. Письмо было решено передать ему. В какой момент — в постели, в ванной, за столом, — не знаю, но это было единственной надеждой.
И она рухнула. Ушел из жизни человек, вера в справедливость и мудрость которого с детства жила в моем сердце. Больше надеяться не на кого и не на что, и перспективы рисовались мрачные. Видимо, личные неприятности заслонили для меня общенародное горе. Что делать, человек эгоистичен.
Через несколько лет, в институте, я смотрел фильм, кажется, он назывался «Город слепых», суть его заключалась в том, что в одну минуту все жители города ослепли.
Я помню отрешенные лица на экране, нечеткие движения, протянутые с мольбой о помощи руки. Когда я увидел это, почему-то вспомнил людей на улицах Москвы в день известия о смерти Сталина.
Они шли по тротуару, как слепые, толкая друг друга, но на это уже никто не обращал внимания. Горе для всех было слишком сильным, я бы сказал, испепеляющим.
Мне рассказал товарищ, писатель Валентин Лавров, что он сам видел, как школьная учительница, у которой в 37-м погибла в лагерях почти вся семья, узнав о смерти Сталина, билась головой о постамент его гипсовой фигуры, стоявшей в школьном коридоре, и рыдала.
Поздно вечером я зашел в Елисеевский магазин. За прилавками стояли продавщицы с красными от слез глазами. Покупателей было совсем немного, поэтому три человека с узнаваемыми лицами были особенно заметны. Три звезды МХАТа. Трое самых известных актеров: Ливанов, Грибов и Яншин. С театрально-трагическими лицами они закупали напитки и закуски.
Смотреть на них без слез было невозможно. Три театральные звезды являли собой олицетворение людского горя.
А через несколько минут я увидел их у машины в Козицком переулке, они, улыбчивые и радостные, грузили в такси коробки и свертки, на их лицах было написано предвкушение веселого застолья.
Мой товарищ, неплохой боксер, Коля Мельников в те самые дни находился в лагере в Коми. Он не был врагом народа. Получил срок как уголовник за разбой.
На людном в те годы катке на Петровке, 26, он подрался с компанией каких-то ребят, пристававших к его девушке.
Коля прилично отделал их. Он был перворазрядник, с боевым весом восемьдесят шесть килограммов.
Сначала их за драку отправили в знаменитый «полтинник» — 50-е отделение милиции, где оштрафовали, пожурили и отпустили. А через два дня Колю загребли по новой и предъявили обвинение в разбое. Оказалось, что он весьма серьезно покалечил сына одного из тогдашних министров.
Так милый парень Коля стал «зловредным уркой».
— Ночью, — рассказал он мне потом, — в барак прибежал Леха, известный московский вор, и заорал:
— Урки, мужики! Усатый деревянный бушлат надел!
— Врешь!
— Точно. Мне дневальный в оперчасти рассказал, он сам по радио слышал. Все, земеля, — Леха обнял Колю, — скоро дома будем. Новый пахан верняком амнистию даст.
Потом, на разводе, начальник лагеря официально объявил об этом, вызвав необычайный энтузиазм заключенных.
Они ждали амнистии, которая, кстати, была объявлена через два месяца.
Прав оказался московский вор Леха. Новый пахан всегда хочет быть добрым.
Я в те годы газет, кроме «Советского спорта», не читал. Но на следующий день после известия о кончине Сталина купил рано утром в киоске газету «Правда». Меня привлекла фамилия Константина Симонова на первой полосе. Я запомнил только первые строки:
«Земля от горя вся седая…»
Начало марта 53-го было морозным. После небольшой оттепели грянуло похолодание, тротуары и мостовые превратились в каток. В обычные дни это было не так страшно. В Москве тогда порядок был строгий. С утра дворники скалывали лед и засыпали все песком.
Но в те дни дворники были заняты тем, что помогали милиции заколачивать черные ходы в подъездах и перекрывать проходные дворы.
Весь город был перегорожен военными машинами. Грузовики перекрывали улицы, бульвары, переулки. Милиции не хватало, в оцеплении стояли офицеры, слушатели военных академий, курсанты всех московских военных училищ, солдаты частей столичного гарнизона.
Рано утром над городом запели гудки заводов, закричали на подъездных путях паровозы и электрички, это был своеобразный сигнал к началу траурных мероприятий.
Никогда после я не видел таких всенародных похорон.
Вся Москва вышла на улицы. Неорганизованно, стихийно.
Я сам наблюдал многотысячные демонстрации тех лет. Но это были мероприятия, четко закованные в административные рамки. Сотрудники МГБ и милиции шли в колоннах, партийные функционеры всех уровней строго следили за их прохождением. Машина власти умела направлять энтузиазм сограждан.
В те мартовские дни ничего этого не было. Люди выходили на улицу, брали детей и шли к Колонному залу.
Их было очень много. Мне тогда казалось, что на улицы города вышли все, кто жил в Москве. А на вокзалы подъезжали электрички и поезда. Из Дмитрова и Клина, Серебряных Прудов и Зарайска, из Калининграда и Владимира ехали в столицу убитые горем соотечественники, чтобы проститься со своим отцом и кумиром.
Я прочел много книг об этом феномене, видел несколько фильмов, поставленных на тему великих похорон, но никто не дал ответа на вопрос «почему».
Почему, кстати, многие из тех, кто, рыдая, насмерть давился на Рождественском бульваре и Трубной, через несколько лет с наслаждением втаптывали в грязь своего умершего кумира?
У меня тоже нет ответа. Но никто не задумался, что Сталина хоронили всего лишь через 92 года после отмены крепостного права. Может быть, для большинства моих соотечественников смерть вождя ощущалась утратой царя-батюшки — отца отечества.
Не знаю и, наверно, не узнаю никогда.
Моему другу Юре Гаронкину тогда было восемнадцать лет. Весь их двор пошел прощаться со Сталиным. Была страшная наледь и холод. Толпа зажала их в районе Трубной. По обледенелым тротуарам скользили и падали лошади конных милиционеров, а толпа, не останавливаясь, шла по ним.
Кричали женщины, дико вопили растоптанные люди, опрокидывались машины заграждения.
Моему другу повезло, он с группой мужчин втиснулся в сломанную дверь подъезда, а потом, сорвав доски на черном ходу, они ушли в проходной двор.
Он потерял кепку, шарф, галоши, все пуговицы на пальто, но остался жив.
Я слышал крики и рев толпы на Трубной, но, к счастью, не попал туда. Мое передвижение было строго ограничено милицейскими и военными постами.
Я помню, как у Столешникова переулка встретил Петра Львовича Рыжей (одного из известных тогда драматургов братьев Тур). Я был хорошо знаком с этим прелестным человеком по самому модному московскому увеселительному заведению — «Коктейль-холлу». Как всегда доброжелательный и элегантный, он, пожав мне руку, сказал:
— Тороплюсь на траурное заседание в Театр киноактера. Ждите перемен, юноша, ждите перемен.
— Каких? — удивился я.
— Хороших для всех, для вас и для меня в том числе.
Я тогда не поверил Петру Львовичу, и напрасно. Для меня перемены к лучшему начались уже в конце марта.
Но пока я еще предпринимал тщетные попытки пробраться поближе к Колонному залу. В Дмитровском переулке мне повезло, в оцеплении стояли ребята из спортроты МВО, они знали меня и пропустили к Петровке.
Как раз в это время проходила организованная колонна одного из московских заводов.
Они двигались по улице в промасленных ватниках и куртках — прямо от станков. Шли молча. Только в фильме «Клятва» о похоронах Ленина я видел такие скорбные лица. Но там были актеры, а по Петровке прошагали люди, которых в официальных докладах именовали главным классом страны. И они скорбели искренне и тяжело. Пожалуй, именно это стало для меня главным в событиях тех непонятных дней.
Рассказ о том, что на Трубной погибли люди, донес до меня мой товарищ Боря Месхи. Он чудом выбрался из этой давки и дошел до улицы Москвина.
Когда я вернулся домой, он ждал меня, собрав в коридоре все женское население квартиры.
Рассказ его был эмоционален и живописен. Со свойственным ему грузинским темпераментом он нарисовал страшную картину, а потом показал растерзанное пальто и пиджак.
— Это как же, Боря? — поразился я.
— А так. Блатари, суки, прямо в толпе карманы выворачивали, шапки хорошие сдергивали, сумки у женщин вырывали. Ну, я одного из них прибил, а его подельник меня «пером» задел.
— А ты?
— А что я? Толпа поперла, я еле жив остался. Слава богу, успел на машину вскочить.
— Какую машину?
— Военную. Ими весь бульвар перегородили. Не было бы машин, никто бы не погиб.
В 1958 году один из лучших сыщиков страны Игорь Скорин рассказал мне весьма занятную криминальную историю.
В дни похорон Сталина он был старшим одной из опергрупп. Днем ему позвонил агент и при встрече рассказал, что сретенский вор Витька Четвертаков, по кличке «Четвертак», организовал шайку, которая начала глушить скорбящих граждан.
А через некоторое время Скорину доложили, что в проходном дворе на Рождественском бульваре нашли нескольких раздетых оглушенных людей.
Через толпу Скорин с оперативниками с огромным трудом пробрался на бульвар.
Вычислить место работы урок Четвертака особого труда не составило. Подъезд дома обнаружили быстро. Технология преступного промысла была проста и незатейлива. Когда толпа особенно сильно напирала, дверь подъезда распахивалась и в вестибюль врывалось человек двадцать.
Их отправляли на черный ход, по пути выдергивали дам в дорогих шубах и хорошо одетых мужчин. Их глушили, грабили и выкидывали в соседний двор через лаз в дощатом заборе.
Скорин с оперативниками не знали, сколько человек в шайке Четвертака и чем они вооружены.
Двоих взяли прямо у лаза в щелястом заборе, когда те тащили в соседний двор очередную жертву. Проведя допрос на месте и предварительно набив разбойникам рожи, сыщики выяснили, что у Четвертака осталось пятеро бойцов, но есть два пистолета, добытых у ограбленных. Вещи и сам Четвертак находятся в подвале, который соединялся с соседним домом.
У выхода из подвала посадили трех патрульных милиционеров, а сами ворвались через черный ход.
Один из грабителей выстрелил, но его убили на месте, остальные сдались.
Витьку Четвертакова задержали милиционеры, когда он со здоровенным узлом пытался уйти через запасной ход.
День похорон Сталина стал воистину самым доходным днем для московских карманников. Каждый скорбел по-своему.
Отгремел траурный салют. Тело вождя сдали на вечное хранение в Мавзолей. Уехали с улиц военные машины, ушли в казарму солдаты.
В стране был объявлен десятидневный траур. Не работали кино, театры, была запрещена музыка в ресторанах.
На Мавзолее появилась вторая надпись: «Сталин».
Громадная страна еще не знала, что утром проснется в другой эпохе.
Рано утром, когда на город начал наползать весенний рассвет, я вышел из дома, миновал Пушкинскую, прошел Козицким и очутился на улице Горького.
Народу по раннему времени было немного. Сосредоточенные дворники сгребали на тротуары огромные груды мусора.
Оторванные рукава, растоптанные шапки, галоши, резиновые женские боты, обрывки портретов и лозунгов — все это сметали московские дворники в своеобразные мусорные горы.
Это был мусор ушедшей эпохи. Но тогда я еще об этом не знал.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.