20. Авианалеты

20. Авианалеты

Радость, которую я испытывал от создания новой организации, успехов и признания в первые месяцы работы, вскоре уступила место более мрачным настроениям. Проблемы с трудовыми ресурсами и сырьем, дворцовые интриги не позволяли расслабиться. К тому же британские авианалеты начали оказывать столь серьезное влияние на производство, что даже заставили меня на время позабыть о Бормане, Заукеле и управлении централизованного планирования. Правда, все вышеупомянутые трудности поднимали мой авторитет, ибо, несмотря на разрушение ряда заводов, мы не только не уменьшали, но все увеличивали выпуск военной продукции.

С авиабомбардировками война пришла на территорию Германии. Теперь мы ежедневно ощущали ее дыхание в горящих, разоренных городах, и это побуждало нас делать все от нас зависящее.

Ни бомбардировки, ни лишения не ослабили моральное состояние народа. Наоборот, посещая военные заводы, общаясь с простыми людьми на улицах, я чувствовал, как крепнет боевой дух простых немцев. Потеря 9 процентов производственных мощностей с лихвой была возмещена нашими совместными усилиями[167].

В реальности самыми высокими оказались расходы на оборону. На территории рейха и на западных театрах военных действий небо охраняли десять тысяч зенитных орудий[168]. Эти зенитки мы могли бы использовать в России против танков и других наземных целей и, если б не новый фронт – воздушный фронт над Германией, – удвоили бы количество противотанкового оружия. Более того, в зенитных войсках теперь служили сотни тысяч молодых солдат. Треть оптических предприятий была занята выпуском орудийных прицелов для зенитной артиллерии. Около половины заводов электронной промышленности производили радары и коммуникационное оборудование для защиты от авиабомбардировок. По этим причинам, несмотря на высокоразвитую электронную и оптическую промышленность, оснащенность немецких фронтовых частей современным оружием отставала от оснащенности армий западных союзников[169].

Уже ночью 30 мая 1942 года, когда почти вся бомбардировочная авиация британцев – 1045 бомбардировщиков – совершила налет на Кёльн, мы получили представление о том, какие беды нас ожидают в будущем.

Так случилось, что Мильха и меня вызвали к Герингу наутро после рейда. На этот раз рейхсмаршал находился не в Каринхалле, а в замке Фельденштайн во Франконии. У Геринга было плохое настроение, он никак не хотел верить донесениям о бомбардировке Кёльна. «Это невероятно. Невозможно сбросить столько бомб за одну ночь, – ворчал он на своего адъютанта. – Свяжите меня с гауляйтером Кёльна».

Затем мы стали свидетелями нелепого телефонного разговора:

– Донесение вашего начальника полиции – мерзкая ложь!

Очевидно, гауляйтер позволил себе не согласиться.

– Говорю вам, как рейхсмаршал, цифры завышены. Как вы смеете докладывать этот бред фюреру!

Гауляйтер, видимо, настаивал на своих цифрах.

– А как вы можете сосчитать зажигательные бомбы? Это всего лишь приблизительные оценки. Повторяю, ваши данные во много раз завышены. Все это ложь! Пересмотрите ваши цифры и пошлите фюреру другой доклад. Или вы хотите сказать, что я лгу? Я уже вручил донесение фюреру с правильными данными. И вы меня не переубедите!

А затем как ни в чем не бывало Геринг повел нас по простому дому, построенному в стиле Бидермайера. Как в добрые мирные времена, он велел принести чертежи и объяснил нам, какой великолепный замок построит на месте старого дома своих родителей и окружавших его руин. Но прежде всего он собирался обзавестись надежным бомбоубежищем, планы которого тоже были готовы.

Через три дня я снова приехал в Ставку. Волнение из– за бомбардировки Кельна еще не улеглось. Я рассказал Гитлеру о странном телефонном разговоре Геринга и гауляйтера Грое, поскольку был уверен, что информация Геринга точнее. Однако у Гитлера уже сложилось собственное мнение. Он послал Герингу сообщения вражеской прессы об огромном количестве самолетов и сброшенных ими бомб. Эти цифры были еще выше представленных начальником полиции Кельна. Попытка Геринга скрыть истинные масштабы налета привела Гитлера в ярость, к тому же он считал командование люфтваффе виновным в случившемся, во всяком случае частично. Правда, на следующий день Гитлер принял Геринга как обычно и больше никогда об этом инциденте не вспоминал.

20 сентября 1942 года я предупредил Гитлера о том, что без танкового завода во Фридрихсхафене и шарикоподшипникового завода во Швайнфурте у нас возникнут серьезные проблемы, и он приказал усилить противовоздушную оборону обоих городов. В сущности, я давно уже понял, что если вместо бесцельных ковровых бомбардировок противник сосредоточился бы на центрах военной промышленности, исход войны был бы предрешен еще в 1943 году. 11 апреля 1943 года я предложил Гитлеру создать комиссию технических экспертов для определения важнейших целей в советской энергосистеме. Через четыре недели была предпринята – но не нами, а британскими ВВС – первая попытка повлиять на ход войны уничтожением нервного центра военной промышленности. Это все равно что сделать бесполезным двигатель автомобиля, убрав зажигание. 17 мая 1943 года всего 19 британских бомбардировщиков попытались разрушить гидроэлектростанции в Руре и тем самым парализовать всю нашу военную промышленность.

Среди ночи я получил очень тревожное сообщение: разрушена самая большая плотина – плотина на реке Мене, и водохранилище опустело. О трех остальных плотинах никаких сведений не было. На рассвете при подлете к городу Верль мы увидели жуткую картину разрушений. Электростанцию у подножия разбомбленной плотины словно стерло с лица земли вместе с ее огромными турбинами.

Вода, хлынувшая из водохранилища, затопила долину Рура. Электрооборудование насосных станций оказалось под слоем воды и ила; промышленные предприятия остановились, водоснабжение населения оказалось под угрозой. Мой отчет, вскоре представленный в Ставку, произвел «сильное впечатление на фюрера. Он оставил документы у себя»[170]. Если бы британцам удалось уничтожить три других водохранилища, долина Рура оказалась бы полностью лишенной воды на все летние месяцы. Одна бомба все же попала в центр плотины самого большого водохранилища в долине реки Зорпе. Я обследовал ее в тот же день. К счастью, пробоина оказалась чуть выше уровня воды. Попади бомба сантиметров на десять ниже, и маленький ручеек, превратившись в бурный поток, размыл бы плотину из камней и земли[171].

В ту ночь силами всего лишь нескольких бомбардировщиков британцы вплотную подошли к выполнению своей задачи и добились гораздо большего успеха, чем когда посылали на бомбежки тысячи самолетов. Правда, они совершили единственную ошибку, которая и ныне ставит меня в тупик: они рассредоточили свои силы и в ту же ночь уничтожили плотину в долине Эдера, хотя она не имела никакого отношения к водоснабжению Рура[172].

Уже через несколько дней после этого налета семь тысяч рабочих, которых я приказал перебросить со строительства Атлантического вала в район Мёне и Эдера, энергично ремонтировали плотины. 23 сентября 1943 года перед самым началом дождей брешь в плотине Мёне была заделана. Таким образом, удалось собрать осадки, выпавшие в конце осени и зимой 1943 года, на нужды следующего лета. Британские ВВС почему-то упустили шанс помешать нам восстанавливать плотину. Всего несколько бомб распахали бы воронками незащищенные строительные площадки, а зажигательные бомбы подожгли бы деревянные строительные леса.

Я снова и снова удивлялся, почему наше люфтваффе, испытывавшее недостаток самолетов, не наносило подобные точечные атаки, результат которых мог оказаться столь же разрушительным для врага. В конце мая 1943 года, через две недели после британского рейда, я напомнил Гитлеру свое предложение от 11 апреля: собрать группу экспертов, которые могли бы выделить ключевые цели на территории противника. Но как часто случалось и прежде, Гитлер проявил нерешительность: «Боюсь, что Генеральный штаб авиации не прислушается к совету ваших технических экспертов. Я несколько раз обсуждал нечто подобное с генералом Ешоннеком. Но… – словно смирившись с неизбежным, заключил фюрер, – можете как– нибудь поговорить с ним». Сам Гитлер не собирался ничего предпринимать; он явно не осознавал важности подобных мер. Нет сомнений, что однажды он уже упустил свой шанс – между 1939-м и 1941 годами, когда посылал самолеты бомбить английские города, вместо того чтобы скоординировать рейды с подводной войной, например атаковать английские порты, чьей пропускной способности уже тогда не хватало для обработки грузов, доставлявшихся союзническими конвоями. И теперь он не видел предоставившуюся возможность, собственно, как и британцы, неосознанно копировавшие его нелепое поведение. Налет на плотины Рура был их единственной точечной атакой.

Несмотря на скептицизм Гитлера и на собственную неспособность повлиять на стратегию нашей авиации, я не был обескуражен и 23 июня все же учредил комиссию из нескольких технических экспертов, поставив перед ними задачу выявить важнейшие стратегические цели на вражеской территории[173]. Наше первое предложение включало объекты британской угольной промышленности, поскольку публикации в технической литературе представляли исчерпывающие сведения о ее центрах, их расположении, объемах производства и так далее. Однако наше предложение запоздало на целых два года; мы уже не располагали необходимой бомбардировочной авиацией, достаточной для выполнения этой задачи.

С учетом наших ограниченных возможностей одна важная цель напрашивалась сама собой – русские электростанции. Мы полагали, что никакой комплексной противовоздушной системы обороны в России нет. Кроме того, между энергосистемами Советского Союза и западных государств имелось одно важное отличие. В результате плавного промышленного развития в странах Запада было построено множество электростанций средних размеров, связанных в единую энергосистему, а в Советском Союзе строились гигантские электростанции по большей части в центре промышленных регионов[174]. Так, единственная колоссальная электростанция на Верхней Волге обеспечивала большую часть энергетических потребностей Москвы. Мы располагали информацией о том, что 60 процентов производства стратегического оптического и электрического оборудования сосредоточено в советской столице. Более того, разрушение нескольких гигантских электростанций на Урале парализовало бы почти всю советскую сталелитейную промышленность, а также выпуск танков и боеприпасов. Прямой удар по турбинам или подводящим линиям, и высвободившиеся водные массы нанесут больше разрушений, чем множество бомб. Поскольку многие крупные советские электростанции строились с помощью немецких фирм, мы могли раздобыть подробную документацию.

26 ноября Геринг отдал приказ усилить бомбардировщиками дальнего действия 6-й авиакорпус под командованием генерал-майора Рудольфа Майстера. В декабре корпус был передислоцирован под Белосток. Для тренировки пилотов мы использовали деревянные модели электростанций. В начале декабря я проинформировал Гитлера о ходе подготовки, а Мильх сообщил о наших планах Гюнтеру Кортену, новому начальнику Генерального штаба военно– воздушных сил. 4 февраля я написал Кортену: «…Даже в настоящий момент остаются хорошие шансы на успешную воздушную операцию против Советского Союза… Я уверен, что операция значительно сократит военно-промышленный потенциал Советского Союза». Я особенно подчеркивал необходимость бомбардировок электростанций в Московском регионе и на Верхней Волге.

Как и во всех подобных операциях, успех зависел от случайных факторов. Не думаю, что наша деятельность существенно повлияла бы на исход войны. Однако, как я сообщал Кортену, я надеялся, что мы нанесем такой ущерб советской промышленности, что компенсировать потери врагу удастся лишь с помощью многомесячных американских поставок вооружений.

И снова мы опоздали на два года. Зимой под напором русских наши войска были вынуждены отступить. Положение стало критическим, а в критические моменты Гитлер очень часто проявлял удивительную недальновидность. В конце февраля он сказал мне, что «корпусу Майстера» приказано уничтожить железные дороги, дабы замедлить снабжение русской армии. Я возражал: почва в России промерзла, и наши бомбы нанесут лишь незначительный ущерб. Более того, согласно нашему собственному опыту и несмотря на то, что немецкая железнодорожная сеть гораздо сложнее, а значит, более подвержена разрушению, поврежденные секции часто ремонтируются за несколько часов. Гитлер к моим доводам не прислушался. «Корпус Майстера» был уничтожен в бессмысленной операции, а русские продолжали победное наступление.

Гитлер потерял всякий интерес к стратегии прицельного бомбометания и решил во что бы то ни стало отомстить Англии. Даже после уничтожения «корпуса Майстера» у нас оставалось достаточно бомбардировщиков для поражения отдельных целей, однако Гитлер все еще тешился надеждой нанести несколько массированных налетов на Лондон и заставить британцев прекратить бомбардировки Германии. Именно по этой причине в 1943 году он настаивал на разработке и производстве новых тяжелых бомбардировщиков. Его никак не удавалось убедить в том, что такие бомбардировщики с гораздо большим эффектом можно использовать на востоке, хотя иногда, даже летом 1944 года, он вроде бы соглашался с моими доводами[175]. Однако ни Гитлер, ни командование военно-воздушных сил не могли понять принципов современной воздушной войны, как, впрочем, и противник поначалу.

Пока я пытался приучить Гитлера и Генеральный штаб военно-воздушных сил мыслить по-новому, наши западные враги всего за одну неделю, с 25 июля по 2 августа, совершили пять ковровых бомбардировок Гамбурга[176]. Эти безрассудные бомбардировки обернулись для нас катастрофой. Сразу же был выведен из строя водопровод, и в последующие рейды пожарникам нечем было тушить пожары. Разразилась огненная буря, плавился асфальт, люди задыхались в подвалах или сгорали на улицах. Результаты этих рейдов можно было сравнить лишь с последствиями сильнейшего землетрясения. Гауляйтер Кауфман постоянно посылал Гитлеру по телетайпу сообщения, умоляя приехать в погибающий город. Поняв, что мольбы его тщетны, он попытался уговорить Гитлера хотя бы принять делегацию самых героических спасательных команд. Гитлер отказал ему даже в этом.

Гамбург постигла судьба, уготованная Герингом и Гитлером Лондону в 1940 году. Тогда за ужином в рейхсканцелярии Гитлер довел себя до неистовства, описывая картину уничтожения вражеской столицы: «Вам случалось видеть карту Лондона? Дома стоят так близко друг к другу, что для уничтожения всего города хватит одного источника огня. Геринг намерен использовать множество зажигательных бомб нового типа, чтобы создать очаги пожара во всех районах Лондона. Пожары повсюду. Тысячи пожаров. А потом они превратятся в гигантскую огненную бурю. Геринг все прекрасно задумал. Фугасные авиабомбы не годятся. А вот зажигательные бомбы полностью уничтожат Лондон. Пожарные бригады ничего не смогут сделать!»

Судьба Гамбурга привела меня в ужас. 29 июля на заседании в управлении централизованного планирования я сказал: «Если авианалеты будут продолжаться в таких же масштабах, через три месяца мы избавимся от всех проблем; нам просто нечего будет обсуждать. Мы покатимся в пропасть, и довольно быстро…» Три дня спустя я сообщил Гитлеру о постепенном спаде военного производства и снова предупредил, что, если авианалетам подвергнутся еще шесть главных индустриальных центров, немецкая военная промышленность полностью остановится[177]. «Вы все восстановите», – только и сказал он.

В общем-то Гитлер оказался прав. Мы все восстановили, но решающую роль сыграло не управление централизованного планирования, которое в лучшем случае могло лишь издавать общие инструкции, а объединенные усилия непосредственных исполнителей, главным образом самих рабочих. К счастью, другим городам не пришлось пережить таких крупномасштабных налетов, как Гамбургу. Враг снова оставил нам шанс приспособиться к своей стратегии.

17 августа 1943 года, всего через две недели после бомбардировок Гамбурга, мы едва избежали еще одного катастрофического удара. Американские ВВС совершили свой первый рейд; целью был Швайнфурт, центр производства шарикоподшипников, нехватка которых и без того стала камнем преткновения в увеличении объемов военной продукции.

Однако американцы совершили грубейшую ошибку. Вместо того чтобы сосредоточиться на шарикоподшипниковых заводах, они распылили свои силы. Сто сорок шесть из трехсот семидесяти шести «Летающих крепостей» сбросили бомбы на авиасборочный завод в Регенсбурге, не нанеся заметного ущерба, а британцы тем временем продолжали беспорядочные налеты на наши города.

И все же после бомбардировки Швайнфурта производство подшипников сократилось на 38 процентов[178]. Несмотря на непреходящую угрозу Швайнфурту, нам пришлось ремонтировать разрушенные предприятия, поскольку попытка передислоцировать заводы означала бы полную остановку производства на три или четыре месяца. Из-за острой необходимости в подшипниках мы не тронули и шарикоподшипниковые заводы в Эркнере (районе Берлина), Каннштатте и Штейре, хотя враг наверняка был осведомлен об их местонахождении.

В июне 1946 года представители Генерального штаба ВВС Великобритании спросили у меня, какими бы были результаты скоординированных налетов на все шарикоподшипниковые заводы. Я ответил следующее: «Через два месяца объемы военного производства заметно сократились бы, а через четыре месяца мы были бы вынуждены полностью остановить производство.

Это наверняка случилось бы, если:

1) все наши шарикоподшипниковые заводы (во Швайнфурте, Штейре, Эркнере, Каннштатте, а также во Франции и Италии) были бы атакованы одновременно;

2) эти налеты повторялись бы три или четыре раза каждые две недели, какими бы ни были предыдущие разрушения;

3) любые наши попытки восстановить эти заводы пресекались бы последующими бомбардировками с двухмесячными интервалами»[179].

После первого авианалета мы были вынуждены использовать запасы с армейских складов. Когда же резервы армии, как и излишки непрерывного производства на заводах, иссякли – а хватило их на шесть – восемь недель, – небольшое количество шарикоподшипников, производимых ежедневно, зачастую отправлялось на сборочные заводы в заплечных мешках. В те дни мы с тревогой спрашивали себя, когда же враг поймет, что сумел парализовать работу тысяч военных заводов, разрушив всего лишь пять или шесть относительно мелких объектов.

Однако второй серьезный удар последовал лишь два месяца спустя. 14 октября 1943 года, когда я обсуждал с Гитлером проблемы вооружения в восточнопрусской Ставке, нас прервал адъютант Шауб: «Рейхсмаршал желает срочно поговорить с вами, – обратился он к Гитлеру. – На этот раз у него хорошие новости».

Гитлер вернулся после телефонного разговора с Герингом в прекрасном настроении. Последний дневной налет на Швайнфурт закончился грандиозной победой нашей противовоздушной обороны. Все окрестности усеяны сбитыми американскими бомбардировщиками[180]. Я почувствовал неладное и отпросился с совещания, чтобы лично позвонить в Швайнфурт. Однако связь прервалась; я не смог дозвониться ни до одного завода. В конце концов через полицейский участок мне удалось связаться с мастером одного из шарикоподшипниковых заводов, и он сообщил, что все заводы сильно пострадали, начались пожары в цехах, и общий ущерб гораздо больше, чем от первого налета. На этот раз мы потеряли 67 процентов продукции.

После этого второго рейда я немедленно назначил своего самого энергичного сотрудника, генерального директора Кесслера, специальным уполномоченным по производству шарикоподшипников. Наши запасы иссякли; попытки импортировать шарикоподшипники из Швеции и Швейцарии успехом не увенчались. Тем не менее нам удалось избежать полной катастрофы, заменив, где только возможно, шариковые подшипники на подшипники скольжения[181]. Но действительно спасло нас то, что, к нашему удивлению, налеты на шарикоподшипниковые заводы прекратились[182].

23 декабря серьезно пострадал завод в Эркнере, но мы не были уверены, была ли эта цель выбрана специально, поскольку весь Берлин в тот день подвергся интенсивной бомбардировке. Ситуация не менялась до февраля 1944 года. Затем в течение четырех дней Швайнфурт, Штейр и Каннштатт подверглись двум серьезным бомбежкам каждый. Потом бомбили Эркнер, Швайнфурт и снова Штейр. После этих бомбардировок всего за шесть недель производство подшипников (диаметром свыше 6,3 сантиметра) сократилось на 29 процентов[183]. В начале апреля 1944 года налеты резко прекратились. Союзники не закрепили достигнутые успехи. Если бы в марте и апреле они продолжали авиарейды с той же интенсивностью, о восстановлении нашей шарикоподшипниковой промышленности не было бы и речи[184]. А так производство танков, самолетов и других видов вооружения не пострадало из-за недостатка шарикоподшипников. С июля 1943-го по апрель 1944 года мы даже увеличили объемы производства военной техники на 19 процентов. Гитлер утверждал, что в сфере вооружений нет ничего невозможного и все наши прогнозы слишком пессимистичны, а опасения напрасны. Как ни странно, он оказался прав.

Только после войны я узнал причину этой ошибки: вражеское командование решило, что в авторитарном гитлеровском государстве важнейшие заводы будут немедленно передислоцированы из подвергшихся бомбардировкам городов. 20 декабря 1943 года сэр Артур Харрис выразил глубокое убеждение в том, что «к данной стадии войны немцы давно предприняли все возможные усилия для децентрализации производства такой важнейшей военной продукции (как шарикоподшипники)». Он сильно переоценил возможности авторитарной системы, со стороны действительно казавшейся несокрушимой.

Еще 19 декабря 1942 года, за восемь месяцев до первого авианалета на Швайнфурт, я разослал директиву на все предприятия военной промышленности, в которой предупреждал: «Нарастающая интенсивность вражеских авианалетов вынуждает нас усилить подготовку к передислокации важнейших военных производств». Однако я встретил всестороннее сопротивление. Гауляйтеры не желали размещения новых заводов на подвластных им территориях, так как боялись нарушить безмятежную тишину своих городков, а мои директора хотели остаться в стороне от внутриполитической борьбы. В результате практически ничего не было сделано.

После второго массированного налета на Швайнфурт 14 октября 1943 года мы снова решили децентрализовать производство – некоторые из предприятий разместить в окрестных деревнях, другие – в маленьких, пока не подвергавшихся бомбежкам городках Восточной Германии[185]. Рассредоточение промышленных предприятий было насущной необходимостью, но противодействие не ослабевало. В январе 1944 года все еще обсуждался план перевода шарикоподшипниковых предприятий в подземные цеха, а в августе 1944 года мой уполномоченный в этой отрасли жаловался на серьезные трудности[186].

Вместо того чтобы парализовать важнейшие отрасли промышленности, британские ВВС начали массированные бомбардировки Берлина. Около половины восьмого вечера 22 ноября 1943 года, когда я проводил совещание в своем кабинете, прозвучала сирена воздушной тревоги: армада бомбардировщиков приближалась к Берлину. Когда самолеты были над Потсдамом, я прервал совещание и отправился на ближайшую позицию зенитной артиллерии, намереваясь оттуда наблюдать за налетом. Едва я поднялся на вершину башни, как прочные железобетонные стены затряслись от близких разрывов бомб, и я бросился в укрытие. За мной, толкаясь, спускались по лестнице пострадавшие от взрывной волны зенитчики. В течение двадцати минут взрывы следовали один за другим. Я взглянул в лестничный колодец и увидел внизу в густом облаке цементной пыли плотно спрессованную людскую массу. Когда град бомб прекратился, я отважился вновь выйти на наблюдательную площадку. Здание моего министерства было охвачено огнем. Я немедленно помчался туда. Секретарши в стальных касках, похожие на амазонок, самоотверженно спасали папки с документами, хотя поблизости еще рвались бомбы. На месте моего кабинета зияла огромная воронка.

В нашем министерстве больше ничего нельзя было спасти, но пламя быстро подбиралось к соседнему восьмиэтажному зданию управления вооружения сухопутных войск. Взвинченные пережитым налетом, испытывая острую необходимость делать хоть что-нибудь, мы ринулись туда спасать ценные телефоны спецсвязи. Мы просто обрывали провода и относили аппараты в безопасное место, в бомбоубежище под зданием. На следующее утро ко мне заглянул генерал Лееб, начальник управления вооружений сухопутных войск, и сообщил, ухмыляясь: «Пожар в моем управлении к утру потушили, но, к несчастью, мы не можем работать. Прошлой ночью кто-то оборвал все телефонные провода».

Когда до Геринга, находившегося тогда в поместье Каринхалле, дошли известия о моем ночном визите на зенитную башню, он приказал персоналу ни в коем случае не выпускать меня на наблюдательную площадку. Но к тому времени я уже завязал с офицерами дружеские отношения, оказавшиеся сильнее приказа Геринга. Моим визитам на башню никто не препятствовал.

С высоты зенитной башни открывался незабываемый вид на пылающий под градом бомб Берлин. Я смотрел как зачарованный, и постоянно приходилось напоминать себе о жестокой реальности. Медленно спускались на парашютах гроздья осветительных бомб, которые берлинцы называли «рождественскими елками», пламя от взрывов тонуло в облаках дыма, по небу метались бесчисленные лучи зенитных прожекторов. Необыкновенное волнение охватывало меня, когда вражеский самолет попадал в перекрестье лучей и пытался вырваться, но тут же, сраженный снарядом, вспыхивал как факел. Я будто наблюдал гибель мира, и это было захватывающее зрелище.

Как только бомбардировщики, сбросив свой смертоносный груз, улетали, я ехал на машине в те городские районы, где находились военные заводы. Мы пробирались меж горящих домов по заваленным обломками улицам. Перед развалинами стояли или сидели люди, на обочинах валялись спасенные из огня вещи и мебель. Иногда глубокая подавленность берлинцев сменялась истерическим весельем, что часто наблюдается в моменты катастроф. Зловеще пахло гарью, клубилась сажа. Над городом висела дымовая завеса высотой до шести километров, и даже днем было темно, как ночью.

Я не раз пытался рассказать о своих впечатлениях Гитлеру, но он тут же прерывал меня замечаниями вроде: «Между прочим, Шпеер, сколько танков вы сможете поставить в следующем месяце?»

26 ноября 1943 года, через четыре дня после уничтожения здания моего министерства, во время массированного налета на Берлин возник страшный пожар на важнейшем танковом заводе фирмы «Аллкетт». Было разбомблено здание центрального телефонного узла Берлина. Моему коллеге Зауру пришла в голову мысль позвонить в берлинское пожарное управление по неповрежденной прямой линии связи через Ставку фюрера. Именно поэтому Гитлер узнал о пожаре и, не потребовав никаких объяснений, приказал бросить на тушение танкового завода все пожарные команды из окрестностей Берлина.

Тем временем я добрался до «Аллкетта». Почти все главные цеха выгорели дотла, но пожар уже был потушен. Однако продолжали прибывать пожарные команды даже из таких отдаленных пригородов, как Бранденбург, Ораниенбург и Потсдам. Поскольку они получили приказ лично от фюрера, я так и не смог убедить их отправиться на тушение других пожаров. В то раннее утро все улицы вокруг завода были забиты бездействующими пожарными машинами, а в других частях города полыхал огонь.

Чтобы ознакомить сотрудников с проблемами производства авиационной техники, в сентябре 1943 года мы с Мильхом созвали совещание в научно-исследовательском центре ВВС в Рехлине на Мюритцзее. Среди прочего Мильх и технические эксперты говорили о перспективах производства вражеских самолетов; представлялись графики по всем типам самолетов, особенно американских. Больше всего нас поразили предполагаемые объемы производства дневных четырехмоторных бомбардировщиков. Если эти цифры были верными, то все, что мы испытали до тех пор, могло считаться лишь прелюдией.

Разумеется, встал вопрос, знакомы ли с этими цифрами Гитлер и Геринг. Мильх с горечью сообщил мне, что месяцами пытался заставить Геринга выслушать доклад своих экспертов, но Геринг не желал ничего слышать. По словам Мильха, фюрер считал все наши сведения вражеской пропагандой и Геринг придерживался того же мнения. Мои попытки обратить внимание Гитлера на эти цифры тоже закончились провалом. «Не поддавайтесь на их уловки. Это все выдумки. Разумеется, пораженцы из министерства авиации попались на их удочку» – вот так же зимой 1942 года Гитлер реагировал на все предостережения, и теперь, когда наши города один за другим сметались с лица земли, он не сменил пластинку.

Примерно тогда же я стал свидетелем драматичного спора Геринга с генералом Галландом, инспектором истребительной авиации. В тот день Галланд доложил Гитлеру, что над Аахеном сбито несколько американских истребителей, сопровождавших эскадрильи бомбардировщиков, и предупредил о грозящей нам опасности: с бензобаками большего объема эти истребители очень скоро смогут сопровождать бомбардировщики еще глубже на территорию Германии. Гитлер просто передал этот разговор Герингу.

Галланд как раз явился в салон-вагон Геринга попрощаться с шефом, отбывавшим в Роминтенскую пустошь.

– Как вам пришло в голову сказать фюреру, что американские истребители проникнут в воздушное пространство рейха? – заорал на него Геринг.

– Герр рейхсмаршал, – невозмутимо ответил Галланд, – они проникнут в самое сердце Германии.

Геринг еще больше разъярился:

– Чушь, Галланд. Откуда у вас такие фантазии? Это чистый блеф!

Галланд покачал головой. Он держался с нарочитой небрежностью – фуражка набекрень, в зубах длинная сигара.

– Это непреложные факты, герр рейхсмаршал. Американские истребители сбиты над Аахеном.

Геринг не сдавался:

– Это не может быть правдой, Галланд. Это невозможно.

– Можете съездить и посмотреть сами, – с легкой насмешкой предложил Галланд. – Сбитые самолеты лежат под Аахеном.

Геринг попытался сгладить острые углы:

– Да полно вам, Галланд. Я сам опытный пилот-истребитель. Я знаю, что возможно, а что невозможно. Признайте же свою ошибку.

Галланд качал головой, пока Геринг в конце концов не объявил:

– Я думаю, случилось вот что: они были сбиты гораздо западнее. То есть если их подбили на большой высоте, то они могли просто планировать еще некоторое время и только потом упасть на землю.

– Планировали на восток, господин рейхсмаршал? – с притворной наивностью спросил Галланд. – Если бы подбили мой самолет…

– Ну хватит, Галланд! – заорал Геринг, решив положить конец спору. – Я официально заявляю: американские истребители не долетели до Аахена.

Галланд не отступился:

– Но они там были!

Тут уж Геринг совершенно потерял контроль над собой:

– Я официально заявляю: их там не было! Понимаете? Зарубите себе на носу: американских истребителей там не было! Именно это я и доложу фюреру. – Геринг прошествовал к вагону, затем обернулся и грозно крикнул: – Вы получили мой официальный приказ!

С незабываемой улыбкой генерал ответил:

– Приказ есть приказ, господин рейхсмаршал!

На самом деле Геринг прекрасно сознавал реальное положение дел. Мне случалось слышать от него весьма трезвые оценки ситуации. Скорее он вел себя как банкрот, который до последнего момента обманывается сам и обманывает своих кредиторов. Своенравием и нежеланием считаться с реальностью он в 1942 году довел до самоубийства начальника управления боевого снабжения военно-воздушных сил, знаменитого пилота-истребителя Эрнста Удета. 18 августа 1943 года один из ближайших помощников Геринга, более четырех лет занимавший пост начальника Генерального штаба военно-воздушных сил, генерал Ешоннек был обнаружен мертвым в личном кабинете. Он тоже совершил самоубийство. Как рассказал мне Мильх, в своей предсмертной записке генерал потребовал, чтобы Геринг не смел присутствовать на его похоронах. Тем не менее Геринг появился на траурной церемонии и возложил венок от имени Гитлера.

Я всегда думал, что самое ценное человеческое качество – умение трезво оценивать реальность и не тешиться иллюзиями. Но когда я оглядываюсь на свою жизнь, включая и годы тюремного заключения, то не могу найти ни единого периода, когда был бы полностью свободен от заблуждений.

Уход в мир иллюзий – весьма заразная болезнь, свойственная не только функционерам национал-социалистического государства. Однако в нормальном обществе люди, предающиеся иллюзиям, подвергаются насмешкам и критике окружающих и быстро понимают свою несостоятельность. В Третьем рейхе, особенно в его высших кругах, некому было делать замечания, указывать на недостатки. Наоборот, любой самообман словно в кривых зеркалах искажался еще больше, создавая множество фантастических картин. В этих зеркалах и я видел лишь собственное, многократно отраженное лицо. Ничего постороннего, лишь однообразие сотен одинаковых лиц – моих собственных.

Каждый бежал от реальности по-своему. Геббельс, например, более трезво оценивал происходящее, чем, скажем, Геринг или Лей, но эти различия практически сводятся к нулю, если вспомнить, в каком ограниченном, оторванном от реальности мирке жили мы все – и мечтатели, и так называемые реалисты.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.