13. Излишество

Даже когда Гитлер все свое внимание уделял планам Русской кампании, он серьезно размышлял над театральными эффектами победных парадов 1950 года, проводимых на новом проспекте под величественной Триумфальной аркой[80]. Однако тогда, мечтая о новых войнах, новых победах и торжествах, он пережил и страшнейшее за всю свою карьеру потрясение. Через три дня после нашего разговора, в котором Гитлер вкратце изложил свои планы на будущее, он вызвал меня с чертежами в Оберзальцберг. В приемной Бергхофа я застал двух бледных и возбужденных адъютантов Гесса – Лайтгена и Пинча. Они спросили, не пропущу ли я их первыми к Гитлеру, – у них личное письмо от Гесса. Как раз в этот момент по лестнице спустился Гитлер. Одного из адъютантов вызвали в гостиную. Я решил еще раз просмотреть чертежи и вдруг услышал невнятный, почти животный крик. Затем Гитлер прорычал: «Бормана немедленно ко мне! Где Борман?» Бормана нашли и приказали как можно быстрее связаться с Герингом, Риббентропом, Геббельсом и Гиммлером. Всех личных гостей отправили на второй этаж. Прошло много часов, прежде чем мы узнали, что случилось: заместитель Гитлера перелетел на самолете во враждебную Англию.

Вскоре появился Гитлер. На вид сдержанный как обычно, он лишь тревожился, что Черчилль представит этот инцидент союзникам Германии как мирную инициативу Гитлера. «Кто мне поверит, когда я скажу, что Гесс улетел без моего ведома и все это не сговор за спинами моих союзников?» Гитлер связался по телефону с Эрнстом Удетом, прославленным летчиком-истребителем Первой мировой войны, а ныне руководителем Технического управления министерства авиации, и спросил, может ли двухмоторный самолет, которым воспользовался Гесс, долететь до своей цели в Шотландии и с какими погодными условиями он столкнется. Вскоре Удет перезвонил и сказал, что затея Гесса провалится из-за одних навигационных проблем, так как господствующие боковые ветры снесут самолет и он пролетит мимо Англии. Это сообщение ненадолго обнадежило Гитлера: «О, если бы он утонул в Северном море! Он просто бесследно исчез бы, а мы на досуге придумали бы какое-нибудь безобидное объяснение». Однако через несколько часов его тревоги вернулись, и – чтобы предварить сообщение британцев – он решил объявить по радио, что Гесс сошел с ума. Правда, обоих адъютантов арестовали – так поступали при дворах древних тиранов с теми, кто приносил плохую весть.

В Бергхофе началась суматоха. Кроме Геринга, Геббельса и Риббентропа прибыли Лей и другие гауляйтеры и партийные руководители. Лей, как один из высших партийных функционеров, выразил желание занять место Гесса, но Борман впервые продемонстрировал, насколько велико его влияние на Гитлера. Он быстро парировал притязания Лея и сам занял пост Гесса. Черчилль тогда заметил, что этот перелет показал наличие червяка в немецком яблоке. Вряд ли он представлял, насколько буквально это сравнение подходило к преемнику Гесса.

С тех пор имя Гесса в окружении Гитлера практически не упоминалось. Только Борман изучал дела своего предшественника и с превеликим усердием перекладывал его грехи на фрау Гесс. Ева Браун попыталась заступиться, но безуспешно, а потом втайне от Гитлера оказала ей небольшую денежную помощь. Через несколько недель мой врач, профессор Хаоуль сказал мне, что отец Гесса умирает. Я послал ему цветы, не назвав себя.

Тогда мне казалось, что именно происки Бормана толкнули Гесса на этот акт отчаяния. Гесс, обладавший не меньшим честолюбием, чем Борман, прекрасно видел, что его оттирают от Гитлера. Например, где-то году в 1940-м после многочасовой беседы с Гессом Гитлер сказал мне: «Когда я разговариваю с Герингом, то долго еще чувствую себя свежим и полным сил. Рейхсмаршал умеет прекрасно представлять события и оказывает на меня стимулирующее действие, а каждый разговор с Гессом – невыносимая пытка. Гесс всегда является с неприятными новостями и не отстает от меня с ними». Своим перелетом в Англию Гесс, возможно, пытался – после стольких лет на вторых ролях – завоевать престиж и добиться хоть какого-нибудь успеха. Он не обладал чертами характера, необходимыми для выживания в трясине интриг и борьбы за власть, – был слишком чувствителен, слишком обидчив, слишком нерешителен и часто придерживался мнения той фракции, с коей общался в данный момент. Он был типичным представителем партийной верхушки – большинству огромного труда стоило вовремя сориентироваться в ситуации и сохранить свои позиции.

Вину за перелет Гесса Гитлер возложил на дурное влияние профессора Хаусхофера[81].

Двадцать пять лет спустя в тюрьме Шпандау Гесс всерьез уверял меня, что идея перелета в Англию была внушена ему во сне сверхъестественными силами. Он сказал, что вовсе не собирался бороться с Гитлером или же мешать ему. «Мы гарантируем Англии сохранность ее империи, а взамен она развяжет нам руки в Европе» – вот с какой миссией он полетел в Англию, но потерпел неудачу. Кстати, об этом неизменно говорил сам Гитлер до, а иногда даже во время войны.

Если я не ошибаюсь, Гитлер так и не оправился от «предательства» собственного заместителя. После покушения 20 июля 1944 года он, поразительно неправильно истолковав реальную ситуацию, заявил, что одним из непременных условий подписания мирного договора должна быть экстрадиция «предателя». Гесса следует повесить, сказал Гитлер. А когда я впоследствии передал эти слова Гессу, тот заметил: «Он со мной обязательно помирился бы. Я в этом уверен. И не кажется ли вам, что в 1945 году, когда все рушилось, он думал иногда: «А ведь Гесс все-таки был прав!»?»

В разгар войны Гитлер не только настаивал на том, чтобы строительные работы в Берлине шли полным ходом, но и – под влиянием своих гауляйтеров – расширил список городов, подлежащих реконструкции. Первоначально в список входили лишь Берлин, Нюрнберг, Мюнхен и Линц, теперь по личному указанию Гитлера в число «реконструируемых» внесли еще двадцать семь городов, включая Ганновер, Аугсбург, Бремен и Веймар[82]. Ни меня, ни кого-либо другого ни разу не спросили о возможности осуществления этих проектов. Наоборот, после каждого подобного совещания я получал копию очередного указания Гитлера. По моей тогдашней оценке стоимость реконструкции всех перечисленных городов колебалась между двадцатью двумя и двадцатью пятью миллиардами марок, о чем я и написал Борману 26 ноября 1940 года.

К тому же новые планы угрожали срокам моих проектов. Сначала я пытался добиться от Гитлера приказа о назначении меня ответственным за все стройки рейха, но помешал Борман. 17 января 1941 года после длительной болезни, позволившей мне обдумать многие проблемы, я сказал Гитлеру, что было бы лучше, если бы я сосредоточил свои усилия на стройках Нюрнберга и Берлина, за которые давно отвечал. Совершенно неожиданно Гитлер согласился: «Вы правы. Не стоит вам разбрасываться на повседневные вопросы. В случае необходимости можете объявить от моего имени, что я, фюрер, желаю, чтобы вас не отвлекали от художественных задач».

Я в полном объеме использовал полученную привилегию и в течение нескольких следующих дней отказался от всех своих партийных постов[83]. Если я правильно понимаю мотивы, которыми тогда руководствовался, то, вероятно, мои действия были направлены против Бормана, который враждебно относился ко мне с самого начала. Я, конечно, сознавал, что ничем не рискую, поскольку Гитлер часто называл меня незаменимым.

Иногда Борману удавалось подловить меня, и тогда он – несомненно, с удовольствием – обрушивал на меня из своей штаб-квартиры упреки. Так, например, я проконсультировался с протестантской и католической верхушкой насчет расположения церквей в новом районе Берлина, а Борман в резких выражениях проинформировал меня о том, что церковь строительных площадок не получит[84].

Директива Гитлера от 25 июня 1940 года об «увековечивании нашей победы» была эквивалентом приказа о продолжении строительства в Берлине и Нюрнберге, но несколько дней спустя я дал понять рейхсминистру Ламмерсу, что мы ни в коем случае «не намереваемся реконструировать Берлин… пока идет война». Однако Гитлер не согласился со мной и потребовал возобновить строительные работы, хотя это и шло вразрез с общественным мнением. По его настоянию я разработал «Программу фюрера на ближайшее время», в рамках которой Геринг – а это было в середине апреля 1941 года – обязался выделять необходимое количество железа, то есть до восьмидесяти четырех тысяч тонн ежегодно. Чтобы скрыть наши действия от общественности, мы дали программе кодовое название: «Военная программа строительства водных и железнодорожных путей рейха, Берлинский участок». 18 апреля мы с Гитлером обсудили конечные сроки строительства Большого дворца, здания Верховного главнокомандования вооруженными силами и резиденции фюрера, короче говоря, центра власти Гитлера вокруг площади его имени. Гитлер все еще был полон решимости воздвигнуть этот комплекс как можно быстрее. Одновременно в целях ускорения работ была создана ассоциация из семи лучших немецких строительных фирм.

С характерным для него упрямством и невзирая на грядущую военную кампанию против Советского Союза Гитлер лично принимал участие в отборе картин для галереи Линца. Он рассылал своих агентов в оккупированные области для прочесывания местного художественного рынка, что вылилось в жесткую конкуренцию между его представителями и представителями Геринга. Война за предметы искусства стала принимать неприятный оборот, и Гитлер в конце концов навел порядок, восстановив раз и навсегда иерархию и в этой области.

В 1941 году в Оберзальцберг прибыли большие каталоги в переплетах из коричневой кожи с фотографиями сотен картин, и Гитлер лично распределял художественные произведения по своим любимым галереям Линца, Кенигсберга, Бреслау и других восточных городов. На Нюрнбергском процессе я снова увидел эти тома, на этот раз в качестве улик, представленных обвинением. Большинство картин было изъято парижским отделением рейхсминистерства Розенберга у бывших владельцев-евреев.

Следует отметить, что Гитлер не покушался на знаменитые государственные коллекции Франции, хотя эта сдержанность вовсе не была столь бескорыстной, как могло показаться на первый взгляд: он время от времени говорил, что по мирному договору с Францией лучшие экспонаты Лувра будут переданы Германии как часть военных репараций. Гитлер не использовал свою власть в личных целях – для себя он не взял ни одной картины, приобретенной или конфискованной на оккупированных территориях.

А вот Геринг во время войны расширял свою художественную коллекцию любыми средствами. Все помещения его личного поместья Каринхалле были забиты бесценными картинами, развешанными одна над другой в три-четыре ряда. Даже над балдахином своей огромной кровати он водрузил изображение обнаженной женщины – Европы – в натуральную величину. Стены одного из залов были сплошь увешаны работами, принадлежавшими одному известному голландскому торговцу картинами, которого вынудили отдать его коллекцию Герингу за смехотворную цену. В середине войны Геринг, как позднее он сам рассказал мне с ребяческой улыбкой, распродал эту коллекцию гауляйтерам во много раз дороже, увеличив цену за то, что картины принадлежали «знаменитой коллекции Геринга».

Однажды – кажется, в 1943 году – французский посредник рассказал мне, что Геринг требует от правительства Виши обмена одной известной картины, принадлежащей Лувру, на несколько не имеющих никакой ценности картин из его личной коллекции. Поскольку я сам слышал, как Гитлер объявил коллекцию Лувра неприкосновенной, я посоветовал французу не уступать давлению Геринга и на худой конец обратиться ко мне, но моя помощь не понадобилась: Геринг отступился. В один из моих чрезвычайно редких визитов в Каринхалле он показал мне Штерцингский алтарь, подаренный ему Муссолини после заключения соглашения по южному Тиролю зимой 1940 года. Гитлер часто впадал в ярость из-за того, что «второй человек в государстве» присвоил бесценные произведения искусства, но призвать Геринга к ответу так и не посмел.

В конце войны Геринг пригласил меня и моего друга Брекера на обед в Каринхалле. Угощение было довольно скромным, но я был потрясен, когда в конце трапезы гостям налили обычный коньяк, а Герингу его личный слуга с некоторой торжественностью налил коньяк из пыльной старой бутылки. «Этот коньяк хранят исключительно для меня», – заявил Геринг без всякого смущения и принялся разглагольствовать о каком-то французском замке, где была конфискована эта редкая находка. После обеда, пребывая в прекрасном настроении, он показал нам сокровища, хранившиеся в подвалах Каринхалле: бесценные античные статуи из Неапольского музея, вывезенные перед эвакуацией войск из Италии в конце 1943 года. С той же хозяйской гордостью он открывал шкафы, демонстрируя горы французского мыла и духов, запасов которых хватило бы на многие годы. В заключение нам была показана коллекция бриллиантов и других драгоценных камней, стоившая сотни тысяч марок.

Гитлер перестал покупать картины после того, как доктор Ханс Поссе, его агент по формированию коллекции Линца, был назначен директором Дрезденской галереи.

Прежде Гитлер выбирал себе картины по аукционным каталогам, и иногда его подводила привычка поручать приобретение определенного предмета двум или трем конкурирующим торговцам. Случалось, что он по отдельности инструктировал и своего фотографа Генриха Хоффмана, и одного из посредников набавлять цену без ограничений. В результате оба его агента бесстрашно сражались друг с другом, когда другие участники аукциона уже давно вышли из игры. Это продолжалось до тех пор, пока берлинский аукционист Ханс Ланге не привлек мое внимание к странной ситуации.

Вскоре после назначения Поссе Гитлер показал ему свои прежние приобретения, включая коллекцию картин Грюцнера. Показ происходил в бомбоубежище Гитлера, где он хранил свои сокровища. Для Гитлера, Поссе и меня поставили кресла. Ординарцы-эсэсовцы приносили картины одну за другой. Гитлер расхваливал свои любимые полотна, но на Поссе не действовали ни высокое положение фюрера, ни его искренняя доброжелательность. Объективный и неподкупный, он отверг многие из картин, дорого обошедшихся Гитлеру: «Вряд ли пригодится» или: «Не соответствует уровню галереи, как я его себе представляю». Как обычно, когда Гитлер имел дело со специалистами, он принимал критику без обиды. Поссе отверг большинство картин художников обожаемой Гитлером мюнхенской школы.

В середине ноября 1940 года в Берлин прибыл Молотов. За обедом Гитлер и его гости с удовольствием слушали рассказ доктора Карла Брандта, личного врача фюрера, о том, как свита советского министра иностранных дел заставила прокипятить всю посуду и столовые приборы, опасаясь немецких микробов.

В гостиной Бергхофа стоял большой глобус, на котором несколько месяцев спустя я нашел последствия тех безуспешных переговоров. Один из армейских адъютантов многозначительно показал мне проведенную карандашом линию, бегущую с севера на юг вдоль Урала. Так Гитлер наметил будущую границу между сферами интересов Германии и Японии. В Берлине 21 июня 1941 года, накануне нападения на Советский Союз, Гитлер после обеда увлек меня в гостиную, поставил пластинку с «Прелюдиями» Листа и через несколько тактов сказал: «В ближайшем будущем вам придется часто это слышать, так зазвучат наши победные фанфары в Русской кампании. Эту музыку выбрал Функ. Вам нравится?..[85] Мы будем получать из России гранит и мрамор в любых количествах».

Гитлер открыто объявил о своей мегаломании. То, что подразумевалось под его архитектурными планами, теперь предстояло, как он говорил, «скрепить кровью» – новой войной. Аристотель написал в своей «Политике»: «Величайшие несправедливости совершаются теми, кто стремится к излишествам, а не теми, кем движет нужда».

На пятидесятилетие Риббентропа его ближайшие сотрудники подарили ему красивую шкатулку, украшенную драгоценными камнями, которую поначалу хотели заполнить фотокопиями всех договоров и соглашений, заключенных министром иностранных дел. Но, как сказал Гитлеру за ужином дипломат Хевель, офицер связи Риббентропа, «когда мы уже стали складывать фотокопии, к нашему глубокому смущению выяснилось, что осталось мало договоров, которые мы не нарушили в то или иное время».

Гитлер смеялся до слез.

Как и в начале войны, меня снова стала угнетать мысль о столь крупномасштабном строительстве, притягивающем все имеющиеся средства в тот момент, когда большая война явно достигла решающей стадии. 30 июля 1941 года – во время стремительного германского наступления в России – я предложил доктору Тодту, руководителю строительной индустрии, приостановить работы по возведению всех зданий, не имеющих прямого отношения к военным действиям[86]. Тодт счел, что, ввиду успешного хода военных действий, можно отложить решение на несколько недель, но к этой проблеме мы так и не вернулись, поскольку мои аргументы не произвели никакого впечатления на Гитлера. Он не желал слышать ни о каких ограничениях и отказался направить в военную сферу материалы и рабочую силу, предназначенные для его личных зданий, как обычно и случалось с его любимыми проектами – автобанами, партийными зданиями и реконструкцией Берлина.

В середине сентября 1941 года, когда наступление в России уже сильно отставало от самоуверенных прогнозов, Гитлер распорядился увеличить и без того значительные объемы закупок гранита для моих грандиозных берлинских и нюрнбергских зданий в контрактах со Швецией, Норвегией и Финляндией. Контракты на сумму тридцать миллионов рейхсмарок были заключены с ведущими камнедобывающими компаниями Норвегии, Финляндии, Италии, Бельгии, Швеции и Голландии[87].

На мои предложения о прекращении мирного строительства не обращали внимания даже тогда, когда зимой 1941 года обрела видимые очертания надвигающаяся катастрофа в России. 29 ноября 1941 года Гитлер напрямик сказал мне: «Строительство необходимо начинать, несмотря на продолжение войны. Я не позволю войне помешать осуществлению моих планов»[88]. Более того, после первоначальных успехов в России Гитлер пожелал усилить военные акценты на нашем главном проспекте: установить на гранитных пьедесталах трофейное вражеское вооружение. 20 августа 1941 года – по приказу Гитлера – я сообщил изумленному адмиралу Лорею, начальнику берлинского арсенала, о нашем намерении разместить между Южным вокзалом и Триумфальной аркой («объектом «Т», как мы между собой ее называли) тридцать тяжелых артиллерийских орудий, а также поставить подобные орудия на других участках проспекта и вдоль южной оси, чтобы довести общее число до двухсот единиц. Трофейные сверхтяжелые танки должны были накапливаться для установки перед важными общественными зданиями.

Представления Гитлера о политическом устройстве его «Тевтонской империи германской нации» еще были весьма смутными, но одно он решил твердо: в непосредственной близости от норвежского города Тронхейма, занимавшего особенно выгодное стратегическое положение, необходимо создать немецкую военно-морскую базу – построить город с немецким населением в четверть миллиона, судостроительными заводами и доками и включить его в германский рейх. Гитлер поручил мне планирование нового города. 1 мая 1941 года вице-адмирал Фукс из главного командования военно-морских сил предоставил мне данные о площадях, необходимых для строительства большого государственного судостроительного завода. 21 июня гросс-адмирал Редер и я явились в рейхсканцелярию, чтобы доложить Гитлеру о проекте. Тогда Гитлер определил примерное расположение города и даже через год, 13 мая 1942 года, на совещании по вооружению обсуждал эту военно-морскую базу. Были подготовлены специальные карты, по которым Гитлер изучал оптимальное расположение доков. Он также принял решение о создании с помощью взрывных работ подземной базы подводных лодок в гранитных скалах. Гитлер также решил включить в германскую систему военно-морских баз французские Сен-Назер и Лориан и Нормандские острова. Вот так он, глубоко убежденный в своей власти над миром, распоряжался чужими территориями, интересами и правами.

В этой связи я должен упомянуть его план основания немецких городов на оккупированных территориях Советского Союза. 24 ноября 1941 года, в самый разгар зимней катастрофы, гауляйтер Мейер, заместитель Альфреда Розенберга, рейхсминистра по делам оккупированных восточных территорий, попросил меня возглавить отдел «Новые города» и спроектировать, а потом и построить комплексы для немецких гарнизонов и немецких гражданских властей. Я окончательно отверг это предложение в конце января 1942 года на том основании, что централизация городского планирования неизбежно приведет к единообразию, а взамен предложил возложить финансирование новых городов на крупные немецкие города.

Когда в начале войны на меня была возложена ответственность за строительство для армии и военно-воздушных сил, я значительно расширил соответствующую организацию. Правда, через несколько месяцев двадцати шести тысяч строительных рабочих, нанятых для этих обширных военных программ, было бы явно недостаточно, но к тому времени я уже мог гордиться своим маленьким вкладом в общие военные усилия и несколько успокоил свою совесть тем, что занят не только мирными планами Гитлера. Самой неотложной была авиационная «Программа «Юнкерс-88», в рамках которой предстояло наладить выпуск новых двухмоторных пикирующих бомбардировщиков среднего радиуса действия «Юнкерс-88». За восемь месяцев были построены большие заводы в Брюне, Граце и Вене, каждый больше, чем завод «Фольксваген». Здесь впервые мы использовали готовые бетонные панели. Однако с осени 1941 года наши работы тормозились недостатком горючего. Хотя наши программы были первоочередными, поставки горючего для них к сентябрю 1941 года сократились до трети, а к 1 января 1942 года – до одной шестой наших потребностей. Это всего лишь один пример того, насколько Гитлер переоценивал свои ресурсы в начале военных действий в России.

В то же время мне передали контроль над восстановлением разрушенных в авианалетах берлинских зданий и строительством бомбоубежищ. Так, еще не подозревая о своем будущем, я готовился к обязанностям министра вооружений. Во-первых, я получил возможность ознакомиться с беспорядками, царившими из-за произвольного изменения программ и приоритетов и причинявшими ущерб производству. Во-вторых, научился разбираться в межведомственных отношениях и разногласиях внутри властной верхушки.

Например, я принимал участие в совещании у Геринга, на котором генерал Томас выразил тревогу по поводу непомерных требований, предъявляемых руководством к экономике. Геринг заорал на уважаемого генерала: «А вам какое дело? Этим распоряжаюсь я, слышите? Я! Или, может, вы руководите четырехлетним планом? Вас никто не спрашивает. Фюрер поручил все это мне, и только мне!» В таких спорах генерал Томас не мог рассчитывать на поддержку своего шефа генерала Кейтеля, который только радовался, когда Геринг набрасывался не на него. Прекрасно продуманный в управлении военной промышленности и вооружений Верховного главнокомандования план так и не осуществился, но, как я понял уже тогда, Геринг вообще бездействовал, а если когда и пытался что– то сделать, то лишь создавал полнейший хаос. Он никогда не утруждался тщательной проработкой проблем, а принимал решения на основе импульсивных озарений.

Несколько месяцев спустя, где-то в ноябре 1941 года, я как руководитель военного строительства принял участие в беседе фельдмаршала Мильха с доктором Тодтом. Осенью 1941 года Гитлер был убежден в полной победе над русскими и считал первоочередной задачей укрепление военно– воздушных сил для своей следующей операции – покорения Англии[89]. Мильх по долгу службы настаивал на приоритете авиации, а доктор Тодт, лучше разбиравшийся в общей военной ситуации, был близок к отчаянию, ибо он отвечал за скорейшее увеличение производства вооружения для армии, но не имел приказа Гитлера, который придал бы его заданию необходимый статус первоочередного. В конце беседы Тодт так сформулировал свою беспомощность: «Самое лучшее, если бы вы взяли меня в ваше министерство и назначили вашим помощником».

Осенью 1941 года я снова посетил завод Юнкерса в Дессау, чтобы встретиться с генеральным директором Коппенбергом и скоординировать наши программы с его производственными планами. Когда мы закончили все дела, Коппенберг провел меня в тщательно охраняемое помещение и показал сравнительную диаграмму производства бомбардировщиков в США и Германии на следующие несколько лет. Я спросил его, что наши лидеры говорят об этих удручающих данных. «Да в том-то и дело! – воскликнул он. – Они мне не верят». И разрыдался. Несмотря на тяжелые бои, которые вело люфтваффе, у его главнокомандующего Геринга была уйма свободного времени. 23 июня 1941 года, на следующий день после нападения на Советский Союз, Геринг счел возможным вырядиться в парадный мундир и осматривать вместе со мной макеты своего управления, выставленные в Трептове.

8 ноября в Лиссабоне открывалась выставка современной немецкой архитектуры, и это было мое последнее на грядущую четверть века путешествие, связанное с искусством. Предполагалось, что я полечу на самолете Гитлера, но когда выяснилось, что известные алкоголики из свиты Гитлера, такие, как адъютант Шауб и фотограф Хоффман, тоже собираются лететь, я избавился от их компании, испросив разрешения у Гитлера ехать в Лиссабон на своей машине. Я увидел старые города: Бургос, Сеговию, Толедо и Саламанку; посетил Эскориал, дворцовый комплекс, сравнимый по масштабам разве что с гитлеровским Дворцом фюрера, хотя строился он с другими, более духовными целями – Филипп II окружил центральный дворец монастырем. Какой контраст с архитектурными идеями Гитлера! В одном случае изумительная простота и чистота форм, великолепные интерьеры; в другом – выставленная напоказ роскошь. К тому же это довольно мрачное творение архитектора Хуана де Эрреры (1530–1597) гораздо больше соответствовало нашей зловещей ситуации, чем победная музыка, выбранная Гитлером. В часы уединенного созерцания мне впервые пришла в голову мысль о том, что мои архитектурные идеалы сбили меня с верного пути.

Из-за этой поездки я пропустил визит в Берлин своих парижских знакомых, среди них Вламинка, Дерена и Деспио, коих сам и пригласил ознакомиться с нашими берлинскими проектами. Должно быть, они смотрели на макеты и возводимые здания в полном молчании – в «Служебном дневнике» нет ни слова о впечатлении, которое наши проекты произвели на них. Я познакомился с ними, когда бывал в Париже, и несколько раз помогал получить заказы. Весьма любопытен тот факт, что они имели большую свободу, нежели их немецкие коллеги. Когда во время войны я посетил Осенний салон в Париже, стены были увешаны картинами, которые в Германии заклеймили бы как дегенеративное искусство. Гитлер также узнал об этой выставке. Его реакция была столь же неожиданной, сколь и логичной: «А почему нас должно волновать интеллектуальное здоровье французского народа? Пусть себе вырождаются, если им хочется! Тем лучше для нас».

Пока я путешествовал по Португалии, за линией фронта на Восточном театре военных действий произошла транспортная катастрофа. Немецкая военная машина не смогла справиться с русской зимой. Хуже того, советские войска, отступая, систематически уничтожали все локомотивные депо, водонасосные станции и прочее оборудование железных дорог. В опьянении летними и осенними победами, когда казалось, что «с русским медведем покончено», никто не подумал о восстановлении железнодорожной системы. Гитлер не желал понять, что все технические проблемы необходимо решить заранее, до наступления русской зимы.

Услышав об этих трудностях от высших чиновников Рейхсбана (государственной железнодорожной системы) и от генералов армии и авиации, я предложил Гитлеру послать на восстановительные работы тридцать из шестидесяти пяти тысяч немецких строительных рабочих, находившихся в моем ведении, под руководством моих же инженеров. Удивительно, но Гитлер издал соответствующий приказ лишь через две недели – 27 декабря 1941 года. Вместо того чтобы бросить строительные бригады на важнейший участок в начале ноября, он продолжал свое триумфальное строительство, не желая капитулировать перед реальностью.

27 декабря я встретился с доктором Тодтом в его скромном домике на Хинтерзее близ Берхтесгадена. Он предоставил мне под поле деятельности всю Украину, а инженеров и рабочих, непродуманно занятых на строительстве автобанов, перевели в центральные и северные районы России. Тодт только что вернулся из длительной инспекционной поездки по Восточному театру военных действий. Он видел застрявшие санитарные поезда, в которых раненые умирали от переохлаждения, гарнизоны в отрезанных снегами и морозами деревушках и был потрясен упадком боевого духа и отчаянием немецких солдат. Сам подавленный до глубины души, он сделал вывод, что мы ни физически, ни психологически не способны к таким лишениям и обречены на гибель в России. «В этой борьбе примитивный народ одержит победу над более высоко организованным, – продолжал Тодт. – Они могут вынести все, включая и суровый климат. Мы слишком чувствительны и обречены на поражение. В конце концов победа достанется русским и японцам». Гитлер, явно под влиянием Шпенглера, еще в мирное время высказывал подобные идеи: он говорил о биологическом превосходстве «сибиряков и русских». Однако с началом военной кампании на Востоке он отбросил собственную теорию, вступившую в конфликт с его планами.

Страсть Гитлера к строительству, его слепая верность личным увлечениям стимулировали те же качества у его соратников-подражателей: большинство из них стали жить как победители. Уже тогда я почувствовал в этом один из опасных изъянов гитлеровской системы. В отличие от демократии при диктаторском режиме невозможна общественная критика – никто не требует покончить со злоупотреблениями. 19 марта 1945 года в своем последнем письме к Гитлеру я напомнил ему об этой тенденции: «У меня болело сердце в победные дни 1940 года, когда я видел, как широкие круги нашего руководства теряли самодисциплину. Именно тогда благопристойностью и скромностью мы должны были доказать, что достойны милостей Провидения».

Хотя эти строки были написаны через пять лет, они подтверждают, что в то время я видел ошибки, негодовал из-за упущений, занимал критическую позицию и мучился сомнениями. Но должен признать, эти мои чувства родились из опасений, что Гитлер и его окружение проиграют нашу победу.

В середине 1941 года Геринг осмотрел наш город-макет на Паризерплац. В приливе несвойственной ему любезности он заметил: «Я сказал фюреру, что считаю вас величайшим человеком в Германии; после него, разумеется». Однако поскольку он сам был вторым в государственной иерархии, то счел целесообразным уточнить свое заявление: «Я считаю вас величайшим архитектором. Я хотел бы сказать вам, что ценю ваше творчество так же высоко, как политические и военные таланты фюрера».

Проработав архитектором Гитлера девять лет, я добился завидного и никем не оспариваемого положения. Следующие три года поставят передо мной совершенно другие задачи и на некоторое время действительно сделают меня самым важным человеком после Гитлера.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.