Опять в разведке
Опять в разведке
Став снайпером, я не прерывал связи с моими друзьями — разведчиками. Нам и теперь часто приходилось работать вместе: я иногда ходил с ними на задания, имея свое, персональное, — в случае необходимости поддержать их снайперским огнем. Мне приходилось порой и одному ходить в разведку, а то и самому руководить группой.
В один из августовских вечеров 1942 года меня вызвали на КП батальона. Чувствую, что-то случилось, потому что так просто меня не вызовут: я находился тогда на особом положении, числился снайпером полка, хотя на котловом довольствии значился во втором батальоне.
Захожу на командный пункт, докладываю по форме о прибытии. В землянке штаба батальона кроме комбата находились его заместитель по строевой части, радист, санинструктор Маруся Назарова и командир взвода разведки полка.
— Командование полка решило поручить тебе, Николаев, задание. Остальное доложит командир взвода разведки лейтенант Кирсанов. Пожалуйста, товарищ лейтенант!
— Наши разведчики, возвращаясь прошлый раз с задания, обнаружили штаб немецкого подразделения. Побывать там у них не было возможности. Сейчас командованию дивизии необходимы штабные документы: оперативные карты, приказы, переписка фашистов. Достать это поручено нашему полку. Подумав, командование решило предложить это задание тебе: ты старый разведчик, хорошо знаешь оборону противника. Идти недалеко. — И он показал на разложенной на столе карте-километровке обведенное синим карандашом в кружочек место.
— Есть найти и принести штабные документы!
Что это будет непросто, я знал. Надо было осторожно пройти три линии траншей в обороне противника и, обнаружив штабную землянку, сутки, а может, и больше, ждать удобного момента, чтобы проникнуть в нее. А сделав все необходимое, незамеченным вернуться к себе в часть.
Помолчав, комбат сказал:
— Нет, так не годится. Нужно кого-то с собой взять. Будем говорить честно: задание опасное. Ты можешь и не вернуться, всякое бывает.
— Товарищ майор! — сказал я. — Мне легче одному выполнить это задание. Не за «языком» же вы меня посылаете!
И тут вдруг раздался голос санинструктора Маруси Назаровой:
— Товарищ комбат, разрешите я пойду с Николаевым? Разрешите, а?..
— Только этого мне не хватало — с девчонками ходить в разведку! — возмутился я.
Все дружно рассмеялись над Марусиной просьбой. Но она упрямо повторила:
— А я все равно пойду! Правда, товарищ майор?
Что наша Маруся храбрая девчонка, всем известно: не одного раненого бойца и командира вынесла она на своих худеньких плечах из самого пекла во время боев с фашистами. Но это была ее повседневная работа! А тут — разведка.
— Товарищ майор, ведь она только мешать мне будет!
— Ну хорошо, пойдешь один. Но помни: с немцами в драку не ввязывайся, стрельбу не поднимай — не обнаруживай себя! Поддержать тебя будет некому, так что делай все тихо-благородно. Ни пуха тебе, ни пера! И благополучного возвращения. Будем ждать.
И мы, склонившись над картой, стали еще и еще раз проходить мой предполагаемый маршрут. Договорились о сигналах на всякий непредвиденный случай, о месте и времени возвращения.
— Вечер тебе на сборы и сон, — сказал комбат. — А ночью — в путь, со свежей головой.
Какой тут сон? У себя в землянке я проверяю и смазываю оружие: пистолет, «наган» и маленький «вальтер». Со мной будут пять «лимонок», РГД с чехлами, финский нож и постоянный спутник разведчика — трехцветный фонарик. Все это должно быть размещено так, чтобы не издало ни единого звука в пути и чтобы было удобно воспользоваться каждым этим предметом. Распихиваю все это по карманам, за сапоги, кладу и за пазуху. Пряжку пояса и пуговицы мажу грязью: ничего блестящего быть не должно — на случай освещения ракетами. Из карманов все лишнее — вон! Документы тоже остаются дома: кандидатскую карточку сдаю комиссару, ему же оставляю и двое именных часов, письма, фотографии и остальное. С сожалением отвинчиваю и сдаю свой орден. Таков закон у разведчиков: когда отправляешься на операцию, при себе не должно быть ничего, что может помочь противнику установить твою личность, — на случай ранения или смерти.
Теперь мне остается только потренироваться: лишний раз проверить, подсчитать, за какое время я смогу воспользоваться оружием — выхватить нож, бросить гранату, выстрелить из пистолета, взяться за другой, быть готовым стрелять и правой и левой рукой, стрелять через карманы брюк, через ватник, из-за пазухи. Такую тренировку мы устраиваем себе сами — это всегда бывает полезно. Даже со снайперской винтовкой я научился на ходу, когда она находится за плечом, по команде «на ремень» изготавливаться «к бою» с одного счета вместо трех уставных. Очень ловко и эффектно получается: берешься правой рукой за шейку приклада снизу, и — раз! — винтовка перевертывается в воздухе, и в одно мгновение она у тебя к бою готова.
За дверью моей землянки уже ночь — темная, безлунная, непроглядная. Для начала это совсем неплохо.
Меня провожают. Вот уже и наш передний край, боевое охранение. Последнее напутствие командира батальона, последний инструктаж командира взвода разведки, сверка времени, уточнение сигналов. Короткое дружеское прощание — похлопывание по плечу, по спине. С последним рукопожатием друзей — легкое подталкивание вверх, через бруствер окопа. И я сливаюсь с землей.
Но я еще не один: сейчас меня сопровождает опытный сапер, который поможет преодолеть минное заграждение — и наше, и противника, хотя проход в нашей заминированной полосе мне хорошо знаком. Сейчас сапер идет впереди меня. Но вот и он уже протягивает мне молча свою руку и машет другой: «Пошел!»
Вот теперь я совсем один в этой кромешной темноте. Как и всегда в начале пути, становится немного не по себе. Всего на несколько секунд, но бывает страшновато. Точно такой же страх испытывает каждый вернувшийся в траншеи переднего края после долгого излечения в госпитале: дня два-три кланяешься каждой пролетевшей мимо пуле, пригибаешься пониже после каждого разрыва снаряда. А потом снова чувствуешь себя как дома и на свист осколков от разорвавшегося вблизи снаряда не обращаешь внимания. Вот и сейчас, стоит только чуть присмотреться, привыкнуть к одиночеству, вспомнить о поставленной задаче — и все будет в порядке.
Однако пора уже двигаться вперед, туда, навстречу неизвестности.
Первую траншею в немецкой обороне миную благополучно, — она мною изучена давно как свои пять пальцев. Под треск пулеметно-автоматного огня с обеих сторон, нарочно поднятого нашими, так же успешно прохожу и вторую линию траншеи. Немного отдышавшись и осмотревшись, продолжаю продвигаться к последней, третьей траншее. Тут мне уже легче: немцы чувствуют себя здесь свободней, чем на переднем крае, беспечнее, громко разговаривают, ходят не таясь. Поэтому мне проще ориентироваться. Впрочем, их громкая речь не только от одной беспечности — они боятся русской темной ночи, поэтому и подбадривают себя разговорами.
Уже реже, но и тут все еще взлетают ввысь их осветительные ракеты. Они мешают быстрому продвижению, но в то же время помогают ориентироваться на местности. Пока такая ракета висит на маленьком парашютике в воздухе, прижимаюсь плотно к земле и замираю, осматриваясь по сторонам. Вот рядом со мной проходит канава, которая ведет к штабной землянке — до большого кустарника. По канаве двигаться удобней, но нельзя: она периодически на всякий случай простреливается немцами. Я ползу параллельно канаве. А вот и ручей — все на месте! Я подошел верно, нахожусь почти у цели. Теперь чуть влево от «отдельно стоящего дерева» должна быть нужная мне землянка. Осторожно двигаюсь в том направлении, укрываясь в густом кустарнике. Мягкая трава скрадывает все шорохи. Ужом подползаю ближе к голосам — вот она, эта землянка! Около нее ходит часовой, с кем-то громко разговаривает.
Я продвигаюсь на его голос и неожиданно проваливаюсь в какую-то яму. «А, черт! Воронка!» — догадываюсь я. Что ж, сейчас она весьма кстати.
Потихоньку подбираюсь к ее противоположной кромке, осторожно приподнимаю голову — землянка совсем рядом. Теперь все мое внимание сосредоточено на ней: кто туда войдет, на сколько и когда оттуда выйдет.
Вот из землянки вышли сразу четыре немца и по траншее разошлись попарно в разные стороны. Мысленно прикидываю: сколько же их там было всего? Кто теперь в ней остался? Надо полагать, там еще могут быть четверо: офицер, его денщик, связист и, пожалуй, сменщик часовому.
Лежу, почти не дыша, и прислушиваюсь: не заговорят ли немцы? Может, что выясню из их разговора?
Еще раз с благодарностью вспоминаю свою тамбовскую среднюю школу — хорошо она меня подготовила! Все знания, полученные в ее стенах, пригодились мне на фронте, особенно знание иностранного языка. Огромное спасибо нашей учительнице Варваре Афанасьевне Беляевой. На школьной сцене мы под ее руководством ставили целые пьесы на немецком языке, и я всегда играл в них главные роли.
Снова раскрылась дверь землянки, и из нее вышел еще один фашист. По росту, чувствую, верзила, потому как басовитый его голос был слышен намного выше уровня траншеи. А когда он отошел на несколько метров от землянки, я действительно увидел, как высоко выделялся его силуэт. Во мне заговорил снайпер: «Вот бы выстрелить сейчас по силуэту!» Мысль мелькнула, но тут же пропала: верзила подошел к часовому и что-то стал говорить ему. Я прислушался. Насколько я понял, «верзила» командируется в Урицк, в тыл, за фрау!
«Развлекаться вздумали, сволочи! Ну погодите! Ответите нам и за это, дайте только срок!» — думаю я.
Прикинул и решил, что в землянке теперь могут быть всего один-два человека. Что делать? Долго ли я буду так лежать и ждать? Скоро может наступить рассвет — тогда мне тут крышка.
А вокруг тишина, только вдалеке слышу глухие мерные шаги — это часовой прохаживается по траншее туда-сюда, где-то метрах в двадцати от землянки. Немного пугает и отвлекает внимание какой-то подозрительный шорох — где-то справа и далеко позади меня. Но шорох пропадает, и я успокаиваюсь. Видно, он для меня неопасен — это я понимаю каким-то особым чувством разведчика. «Наследить» я не мог, да и немцы тут вроде бы спокойны.
Однако часть моего внимания уже направлена и в ту сторону: не повторится ли шорох? Нет, пока ничего больше не слышно. Теперь меня пробирает нервная дрожь. Так бывает всегда перед любой опасностью после того, как примешь решение и тебе вот-вот предстоит действовать. Действовать в одиночку, когда ты сам себе и командир, и подчиненный и в твоих руках находятся и вся операция, и сама твоя жизнь.
Но это не от страха, нет, это не та дрожь! Она от возбуждения перед решительным броском, активным действием. В голове уже созрел точный план, по которому я должен буду работать, план, рассчитанный до секунды.
Не прошло, кажется, и десяти минут с тех пор, как ушел верзила, а из землянки снова кто-то вышел. Постоял немного, потоптался, послушал вокруг, щелкнула зажигалка — он закурил. Потом крикнул в одну и другую стороны: «Ви хайс?» — «Как дела?», значит. «Аллее зеер гут!» — ответил ему часовой.
Что ж, я тоже так думаю: пока все очень хорошо складывается.
Чувствую, что вышел сам хозяин землянки. Видимо, ему надо проверить посты, а он или ленится, или боится далеко отойти. А надо бы!..
Ну — все! Кажется, момент наступил! Если он сейчас не пойдет дальше и вернется в землянку, придется его убрать. «Шума не поднимать», — вспоминаю я. В моих руках уже появился финский нож, лезвием своим запрятанный, чтобы не блестел, в рукав гимнастерки. Я крепко сжимаю рукоятку, готовлюсь сползти в траншею.
Но мне повезло: немец, успокоенный тем, что близко все «зеер гут!», рискнул наконец пройти по траншее чуть дальше. Как-никак — третья линия обороны, глубокий тыл.
Его шаги начали медленно удаляться. Видно, он спокоен, но зато волнуюсь я: больше ждать не имею права! Остальных, если такие окажутся в землянке, придется прикончить. Хорошо бы они были сонные.
Тихо скатываюсь в траншею прямо у двери. Медленно тяну ее на себя. Она бесшумно открывается, и я осторожно шагаю в неизвестное.
Внутри тихо. На столе тускло горит русская керосиновая лампа-«молния» с отбитым у стекла верхом, разбрасывая вокруг мягкий свет.
Считанное время остается у меня, чтобы выполнить задание: офицер может в любую минуту вернуться. На всякий случай у меня к бою готова граната, которой я могу воспользоваться сперва как молотком — обрушить ее на голову офицера. Под руками и пистолет — это уже на самый крайний случай.
Быстро осматриваюсь. На добротно сложенной из бревен стене вижу большой портрет Гитлера в раме без стекла. Вокруг портрета вкривь и вкось приклеены десятка два открыток и вырезанные из журналов снимки красавиц в голом виде и в разных позах. «Подходящее, — думаю, — соседство!»
На столе, вокруг лампы, стоят опорожненные и не начатые еще винные бутылки. Тут же на тарелках какая-то закуска, распечатанные консервные банки, хлеб. Ищу главное и вижу: над никелированной двуспальной кроватью висят офицерская полевая сумка, три противогаза, два автомата.
Забираю и вешаю через плечо и под пояс, чтобы не болталась, полевую сумку, не заглядывая в нее, а из автоматов вынимаю магазины-рожки и рассовываю их за голенища сапог. Сумка — это еще не все. Где же главное?
Около стола, один на другом, стоят три деревянных ящика из-под снарядов. В таких и у нас хранят штабные документы. Легко открываю крышку верхнего ящика, и, оказывается, напрасно: в нем… дамское белье.
Лезу под кровать. Там еще два таких же ящика, только один из них окован железом. Выволакиваю его. Он не закрыт, на мое счастье. Открываю и вижу, что это то самое, за чем меня послали!
Только я было начал рассовывать по карманам и за пазуху карты, документы, как вдруг уловил осторожно приближавшиеся шаги. Мои нервы и слух напряжены до предела. Кидаюсь к двери, прижимаюсь сбоку к стене с поднятой в руке гранатой. Другой, левой рукой сжимаю рукоять финского ножа. И вдруг слышу снаружи тихий шепот:
— Женька, ты здесь? Открой! Это я, Маруся!
Осторожно распахиваю дверь — она! Пожаловала!..
Втаскиваю ее за шиворот в землянку и, онемев, какое-то мгновение не могу произнести ни слова.
Наконец обретаю дар речи и говорю:
— А ведь ты, Марусенька, стерва! — И тычу ей в нос гранату и финский нож. — Ты представляешь, что бы я сейчас с тобой сделал?!
— А я хочу посмотреть, как делается разведка, — невозмутимо отвечает Маруся и смотрит на меня жалобно.
«Черт, а не ребенок! — думаю я. — Как же это она так подбиралась, что я ее не слышал? Где она была все это время?»
Потом, немного успокоившись, говорю:
— Ну, смотри! Что тут интересного? Ты хоть за собой не привела никого?
— Да нет, офицер там балакает с часовым, покуривают! Ну а я — сюда, за тобой. Я тебя видела, все время рядышком шла! А окликнуть боялась…
Махнув рукой, я снова стал рыться в ящиках, искал и под подушками, и под матрацем. Маруся мне помогала, запихивая документы в свою санитарную сумку.
— Пора! Выбираться отсюда трудней, чем войти, — говорю я Марусе, имея в виду ее присутствие, на которое я не рассчитывал.
Прихватив пару автоматов с собой и бросив последний взгляд на землянку, я загасил лампу и отвинтил у нее крышку. Полив керосином все вокруг, плеснул еще на ящики и стащил с кровати одеяло.
— Иди! Выйдешь — прикрой вход одеялом! Я сейчас! — Схватив со стола два столовых ножа, я чиркнул спичкой и выскочил за дверь.
Дал Марусе один нож и показал ей, что нужно сделать. Мы закрепили одеяло на двери, воткнув по верхним углам его прихваченные мною ножи. Они ловко вошли в щели.
Когда мы отошли уже за вторую траншею, полыхнуло пламя, вырвавшееся из только что покинутой нами землянки. Шума, однако, никакого не было: видимо, как я и рассчитывал, немецкий офицер подумал, что пожар произошел от керосиновой лампы.
Поэтому мы благополучно проскочили и первую немецкую траншею. Отдышавшись немного в воронке, попавшейся на нашем пути, мы тронулись дальше.
По дороге обратно я полз впереди Маруси, так как она наверняка уже забыла, где теперь проход в минном поле.
Я не оглядывался назад, но знал, что Маруся движется за мной осторожно, повторяя все мои движения. И я не слышал ее! Под ней не хрустнула ни одна ветка, не дрогнул ни один кустик!
И только очутившись в своей траншее, я дал волю разбиравшей меня ярости.
— Пехота, не пыли! — ответила мне Маруся. Она стояла и улыбалась как ни в чем не бывало…
Впоследствии о подвигах нашего санинструктора Маруси Назаровой, во время упорных боев с фашистами под Ленинградом вынесшей с поля боя не одну сотню раненых бойцов и командиров, часто писали в армейских газетах, отмечая ее храбрость и беззаветную преданность Родине.