3. Гора в огне

3. Гора в огне

Беспредельный гений.

Бодлер

Теофиль Готье говорил об «Отверженных»: «Это ни хорошо, ни плохо; творение это создано не руками человеческими, оно, можно сказать, порождение стихии». Эта оценка более подходит к другим произведениям периода изгнания, и в частности к «Вильяму Шекспиру», «масштабной книге эпической критики», излившейся из лавы, из которой возникают гигантские фигуры с еще не померкшим огненным отсветом. Три причины побудили Гюго обратиться к Шекспиру: в 1864 году должно было быть отмечено 300-летие со дня его рождения, и благодаря этому тема становилась актуальной; Франсуа-Виктор попросил его написать предисловие к своему переводу, а главное, Гюго испытывал потребность заменить предисловие к «Кромвелю», написанное сорок лет тому назад, неким итоговым сводом суждений, который явился бы литературным завещанием XIX века и романтизма.

Шекспира Гюго знал весьма посредственно. Можно вспомнить о первой его встрече с Шекспиром в Реймсе, в мае 1825 года. Тогда Нодье перевел ему экспромтом «Короля Иоанна», и молодой поэт был потрясен. Он не пожелал дочитать трагедию в переводе Летурнера и имел на то основания. Но Нодье и Виньи познакомили его и с другими шекспировскими драмами. Прибыв на Джерси, Франсуа-Виктор спросил отца:

— Чем ты будешь заниматься во время изгнания?

Отец ответил:

— Буду созерцать океан. А ты что намерен делать?

— Буду переводить Шекспира, — ответил сын.

Гюго величественно заметил:

— Есть люди, равные океанам.

Диалог театральный, но к чести Франсуа-Виктора, по натуре своей человека ленивого, следует сказать, что он мужественно принялся за этот гигантский труд: «Нужно было перевести тридцать шесть драм, сто двадцать тысяч стихотворных строк». Труд этот мог быть осуществлен лишь благодаря гернсийской скуке, а также при помощи одной молодой девушки, мисс Эмили Патрон. Гюго следил за работой сына в меру своих познаний в английском языке, — а они были невелики. Но эта работа привела его к размышлениям о гениях, о роли поэта, об искусстве. Говоря о Шекспире, он получил возможность сказать и о самом себе. Вдохновение придало его труду необычайную яркость; предисловие превратилось в целую книгу. Был ли это очерк о Шекспире? Лишь в небольшой степени. Подлинный сюжет очерка рассуждение о гении, вернее, о гениях. В рамки разговора о Шекспире он включает Гомера, Иона, Эсхила, Исайю, Иезекииля, Лукреция, Ювенала, Тацита, Иоанна Богослова, Данте, Рабле, Сервантеса. Тут только один француз и два грека. Бельгийский издатель Лакруа, маленький человечек с рыжими бакенбардами, был недоволен, что среди гениев нет представителя Германии. Он советовал добавить Гете. «Гете — всего лишь талант, возражал Гюго. — Гете — ограниченный писатель. Гении беспредельны. Масштаб бесконечности, заключенный в них, определяет их величие… Они вмещают в себя неведомое. Еврипид, Платон, Вергилий, Лафонтен, Вольтер не допускали ни преувеличений, ни ужасов, ни чудовищного. Чего же им недостает? Именно этого».

Вот ответ тем, кто упрекал Гюго именно за это. Вся книга представляет собою защитительную речь pro domo[177]. Гений никогда не должен подвергаться критике. Даже его недостатки являются его достоинствами. Гения нельзя превзойти. «Искусство, будучи искусством, не устремляется ни вперед, ни назад… Пирамиды и „Илиада“ остаются на первом плане. Уровень шедевров для всех одинаков — это некий абсолют… Отсюда возникает убежденность поэтов. Они возлагают надежды на будущее с возвышенной уверенностью» и, всматриваясь в прошлое, с родственным чувством подыскивают себе равных. Гюго считает себя равным наиболее великим поэтам. Современники посмеивались над этой заносчивостью, мы находим ее в целом обоснованной. «Суждение французского поэта о поэте Англии» — так говорилось в проспекте книги, написанном самим автором.

Великие люди, составляющие таинственную группу гениев, обладают тремя качествами: наблюдательностью, воображением, интуицией. Они находятся в прямой связи не только с человечеством и природой, но и со сверхъестественными силами. «В творчестве Шекспира возвышается высокий мыс сновидения. Точно так же и у других великих поэтов…» Promontorium somnii[178]. Таково название одной главы, написанной для «Вильяма Шекспира», которая долгое время не публиковалась, хотя она один из ключей к пониманию Гюго. «Всякий мечтатель таит в себе этот воображаемый мир… Равновесие духа, временно или частично нарушенное, не есть явление исключительное ни у отдельных личностей, ни у целых народов». Promontorium somnii, как по мысли, так и по стилю — главный предмет рассуждений. Но, по вполне понятным соображениям, Гюго не хотел печатать эту похвалу безумию.

После того как очерк «Вильям Шекспир» был продан Лакруа и был подписан договор, последний признался, что к тому же самому юбилею он заказал книгу о Шекспире Ламартину. «Надеюсь, — писал он, — это обстоятельство вас не смутит». Вот яростный ответ Гюго:

«Меня это больше не смущает, меня это оскорбляет. Оскорбление нанесено моему прославленному другу Ламартину, оскорбление и мне. Вам вздумалось устроить скачки с препятствиями, поставить нас с Ламартином в положение лицеистов, состязающихся на конкурсе в сочинении на заданную тему. Вы мне сообщаете: „Успех, которым, я надеюсь, будет пользоваться ваша книга, повлечет за собой и распродажу книги Ламартина“. Сомневаюсь, что я смогу тащить за собою на буксире такого великого поэта, как Ламартин, сомневаюсь также, что Ламартину будет приятно, если кто-то станет тащить его за собой на буксире…»

Другой эпизод, связанный с 300-летием Шекспира. Французские писатели создали Шекспировский комитет. Виктор Гюго был избран председателем, и, так как он не мог присутствовать на торжественном банкете, Комитет решил, что его кресло останется свободным. Так отметит Париж во время банкета отсутствие прославленного изгнанника. После банкета празднество предполагалось перенести из «Гранд-отеля» в театр Порт-Сен-Мартен, где будет поставлен «Гамлет» Поля Мериса. Жорж Санд написала послание, которое должно было быть прочитано на банкете, послание «короткое и банальное, примиряющее Шекспира и Вольтера». Тем не менее было очевидно, что правительство, боясь скандала, запретит банкет. Но само это запрещение, говорил Мерис Огюсту Вакери, послужит превосходной рекламой для книги.

Банкет был запрещен, а книга вышла в свет. Малларме сказал: «Есть страницы, словно изваянные скульптором, но сколько ужасных вещей». Пресса сдержанно отнеслась к книге. Поэта упрекали в том, что он пожелал выступить в роли критика. «Странная идея, — отвечал Гюго, — запрещать поэту заниматься критикой. Кто же лучше шахтера знает галереи шахт?..»

Амеде Ролан с насмешкой писал в «Ревю де Пари» «Плохо скрытый тайный смысл книги сводится к следующему. Гомер — великий грек. Эсхил — великий эллин; Исайя — великий иудей; Ювенал — великий римлянин; Шекспир — великий англичанин; Бетховен — великий немец. А кто же великий француз? Как? Разве его не существует? Рабле? — Нет! — Мольер? — Нет! — Право, трудно догадаться. Монтескье? — Нет, и не он! — Вольтер? — Фи! — Так кто же?.. Стало быть, Гюго!.. — А где же Вильям Шекспир? Я говорил о нем столько же, сколько сам Виктор Гюго. Это великое имя послужило здесь лишь вывеской…»

Тем временем удивительный старик разбирал свои рукописи в Брюсселе: «Я отправляю в „Отвиль II“[179] новый сундук, средней величины, с внутренним и висячим замком, содержащий в себе неизданную рукопись — продолжение „Легенды веков“. В другом сундуке — „Конец Сатаны“, драма „Тысяча франков вознаграждения“, „Вторжение“ и комедия „Бабушка“; много папок с начатыми сочинениями; моя записная книжка, дневник 1840–1848 годов; кроме того, рукописи уже опубликованных вещей: „Отверженные“, „Вильям Шекспир“, „Легенда веков“, „Песни улиц и лесов“. Положена туда также неизданная рукопись почти завершенных сборников „Песни Гавроша“ и „Стихи Жана Прувера“. Затем „Дела и речи во время изгнания“ (для книги „Виктор Гюго в изгнании“). Сюзанна должна бдительно охранять этот сундук…» Что бы ни случилось, путешественник никогда не отправится без багажа в свой вечный путь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.