6. Фривольности и фрески
6. Фривольности и фрески
Сегодня в сумерки проводите меня в парк Королевы.
Виктор Гюго. Вся лира. VI
Чувственность — это состояние неистовости. Естественно, что человек в крайнем смятении души ищет забвения в сильных и разнообразных ощущениях. Виктор Гюго в 1843 году, погруженный в глубокую печаль, должен был дать волю своим страстям. Жюльетта? Нет, Жюльетта его уже больше не удовлетворяла. В течение десяти лет, которые бедняжка провела в затворничестве, красота ее поблекла. После тридцати лет ее волосы поседели, она лишь сохранила чудные глаза, облик тонкий и благородный, но уже не являлась «воплощением неописуемой прелести», уже не была той блистательной красавицей в кружевах и бриллиантах, какой он знал Жюльетту в те времена, когда она играла принцессу Негрони. Порою ему было скучно с ней. Она была умна, очень остроумна, и все же ему не о чем было с ней говорить. Она ни с кем не встречалась, ничего не видела, лишь один месяц в году, во время их совместного путешествия, этот образ жизни нарушался. Ее бесчисленные письма представляли собою длинные причитания, смесь восхвалений и жалоб. «Словно некий отшельник, взобравшись на каменный столп и обратив взор к небу, без конца бормотал один и тот же псалом, говорит Луи Гембо. — Люди восторгались тем, что он безостановочно выражает свое обожание, однако он казался им несколько ограниченным существом, и им было непонятно, как это Богу не наскучит такое монотонное молитвословие…» Да и читал ли теперь Гюго ее письма? Иногда Жюльетта сомневалась в этом:
«Я ни к чему не пригодна, и где уж мне сделать тебя счастливым! Вот уже два с половиной года ты как будто и не замечаешь, что я живу на свете лишь для того, чтобы любить тебя и быть тобой любимой. Ты сделал для меня все, что может сделать самая благородная и великодушная преданность. Но это еще не значит любить. Это означает быть верным и хорошим другом, не подчеркивая своего благородства. Я не строю себе никаких иллюзий. И к тому же я люблю тебя так сильно, что стала проницательной. Я хорошо вижу, что уже более двух лет ты перестал меня любить, хотя разговариваешь и обращаешься со мной так, словно твоя любовь еще не угасла. Но это лишь доказывает, что ты хорошо воспитанный человек, вот и все. Для любящего сердца бурные сцены более красноречивы и убедительны, нежели сдержанная галантность речи. Звонкая пощечина иногда больше говорит о страсти и нежности, чем равнодушный поцелуй в уста или в лоб. За последние два года я убедилась в этом на своем горьком опыте».
Увы, она была права. Виктор Гюго ценил ее безграничную жертвенность и превосходно понимал, чем он обязан ей за это служение, но влечение исчезло, он оставался холоден к ней. Он пользовался всяким поводом, чтобы не нарушать ее целомудрия, к чему она совсем не стремилась. Она имела право проводить с ним лишь три больших праздника — 1 января, 17 февраля (воспоминание об их первой ночи), 19 мая — день святой Юлии. Уже в 1844 году он забыл навестить ее 19 мая. Когда скромный, семенивший мелкими шажками господин Фуше заболел, Виктор ответил на жалобы покинутой Жюльетты, что он ухаживал за своим тестем, ибо он «всем обязан этому замечательному старику». Истина же заключалась в том, что, как это хорошо понимала Жюльетта, другие женщины привлекали теперь ее любовника. Было много актрис или просто молодых обожательниц, которые поднимались по потайной лестнице дома на Королевской площади.
Жюльетта Друэ — Виктору Гюго, 17 января 1843 года:
«Я уверена, что тебе любопытно и приятно поближе познакомиться с женщинами, которые увлечены тобой и потворствуют твоему тщеславию мужчины и поэта. Я не хочу тебе в этом мешать. Но я знаю, что при первой же твоей измене я умру, вот и все, что я хотела тебе сказать…»
В начале 1843 года его дамой сердца стала молодая блондинка с томным взглядом, она часто опускала глаза свои долу с видом «пугливой голубки», но мелькавшая на ее лице лукавая улыбка разрушала это впечатление. Она именовалась Леони д’Онэ, происходила из небогатой, но старинной дворянской семьи, получила воспитание, подобающее светской барышне, а в восемнадцатилетнем возрасте убежала из дому и стала жить с художником Франсуа-Огюстом Биаром в его мастерской на Вандомской площади.
Биар был посредственным, довольно примитивным художником, достигшим успеха лишь потому, что король Луи-Филипп желал приобрести для галереи Версальского дворца помпезные «махины» — исторические картины огромных размеров. Как раз такие произведения Огюст Биар мог малевать целыми сериями. Он побывал в Норвегии, в Лапландии, это создало ему романтический ореол, быть может, и соблазнивший Леони д’Онэ. В 1839 году она совершила с ним путешествие на Шпицберген, проявив тогда и мужество и находчивость; на обратном пути они остановились в замке Мункхольм, для того чтобы в соответствующей обстановке перечитать «Гана Исландца» Виктора Гюго.
В 1840 году художник женился на своей подруге, так как она была уже беременной на шестом месяце. Они купили на берегу Сены, возле Самуа, «дом, сад, парк, пруд, лодку» и стали с 1842 года принимать у себя художников. После возвращения с Дальнего Севера госпожа Биар вошла в моду, как «первая француженка, побывавшая на Шпицбергене», и ее альбом был заполнен стихами, подписанными тогдашними знаменитостями. Поэтов в ее дом приводила госпожа Фортюне Гамлен, старая дама шестидесяти семи лет, одна из знаменитых «щеголих» времен Директории. Она была креолкой, как и Жозефина Богарнэ, отличалась остроумием и утонченностью, дружила с Шатобрианом и Виктором Гюго. Как мадемуазель Жорж и многие другие, она была кратковременной фавориткой Наполеона, и он оставался ее «божеством». Гюго, так хорошо отзывавшийся о Наполеоне, пленил этим нераскаявшуюся бонапартистку, а кроме того, он любил слушать ее воспоминания о пяти исчезнувших режимах: Монархии, Директории, Консульстве, Империи, Реставрации.
Госпожа Гамлен снимала каждое лето охотничий домик (Эрмитаж-де-ла-Мадлен) близ Платрери, поместья Биаров. Молодая женщина и старуха подружились. Многие престарелые вдовы, в прошлом когда-то красивые и легкомысленные, грешат в старости сводничеством. Фортюне Гамлен представила поэта супруге художника. Они понравились друг другу, стали встречаться. Но в 1843 году постановка «Бургграфов», путешествие по Пиренеям и затем смерть Леопольдины спасли Жюльетту от измены возлюбленного. В 1844 году Гюго, охваченный скорбью, прилагал все усилия, чтобы избавиться от мучительной тоски. Он хотел забыться в работе, усердно трудился в комиссиях Академии, бывал во дворце и, конечно, предавался новым увлечениям. Госпожа Биар была несчастна в своей семейной жизни, художник дурно обращался с ней. Жалость к женщине обостряла у Гюго влечение к ней. Два отчаявшихся существа нашли друг друга, теперь у Гюго появилась новая спутница для ночных прогулок. Гюго показывал ей «свой Париж» — от Собора Парижской Богоматери до улицы Гренель, — писал стихи, воспевая в них уже не Жюльетту, а нового ангела.
Тот вечер первых дней апреля
И ты и я
В своих сердцах запечатлели,
Любовь моя!
Мы шли с тобою по столице
Порою той,
Когда на город ночь ложится,
А с ней покой…
В старинном и глухом квартале
Навстречу нам
Две призрачные башни встали
Над Нотр-Дам.
Хотя над Сеной облаками
Клубилась мгла,
Сверкали волны над мостами,
Как зеркала…
Сказала ты: «Люблю и страстью
Своей горда!»
И ярко озарило счастье
Меня тогда.
Часы блаженные летели…
Любовь моя,
Ты помнишь эту ночь в апреле,
Как помню я?[110]
Двадцать пятого июня 1844 года:
Ты помнишь ли тот день, счастливый день воскресный?
Июнь, девятое… В окне узор чудесный
По белой кисее струился, словно дым.
Тебя он называл сокровищем своим,
Он обнимал тебя… О миг блаженства, где ты?
Стучали в лад сердца, единством дум согреты,
И лучезарный день смеялся в лад сердцам.
И даже небеса завидовали вам!
Друг друга вы без слов душою понимали,
Порой твои глаза таинственно сверкали,
Стыдливость и любовь читал он в них тогда
Так тучи и лазурь плывут в очах пруда.
То вся пылала ты, то сразу вдруг бледнела
И в томном забытьи, легонько то и дело
О, счастье милое, о, сладостность мечты!
Босою ножкою его касалась ты[111].
А 30 сентября 1844 года был написан знаменитый мадригал:
Сударыня, вы грация сама,
В вас все пленительно — игривость взора,
Покрой чепца, и прелесть разговора,
И стана гибкость, и игра ума.
Под стать Цирцее и под стать Армиде
Власть дивная волшебных ваших чар
В грудь робкому вольет отваги жар,
А дерзкого в смешном представит виде.
Когда на небесах в полночный час
Я вижу звезды, сердце грезит вами.
Средь бела дня мне в душу льется пламя
Далеких звезд, когда я вижу вас[112].
Право, как-то тяжело читать о тех же чувствах, выраженных поэтом теми же словами, но уже посвященными другой женщине. Опять леса и гнезда являются сообщниками свиданий, а босая очаровательная ножка служит объектом любовных излияний, снова женщина предстает в образе ангела. Леони получала письма, проникнутые любовной страстью:
«Ты ангел, и я целую твои ножки, целую твои слезы. Получил твое восхитительное письмо. Едва выбрал время написать тебе несколько строк. Работаю день и ночь, словно каторжник, но моя душа полна тобой, я тебя обожаю, ты свет моих очей, ты жизнь моего сердца. Я люблю тебя, ты же видишь… ни словами, ни взглядами, ни поцелуями не выразить мою безмерную любовь. Самая страстная и нежная ласка не идет ни в какое сравнение с любовью к тебе, которой полно мое сердце…»
Среда, 3 часа утра:
«Твой поцелуй через вуаль, который ты мне подарила на прощанье, подобен любви на расстоянии… Я полон нежных, печальных и все же упоительных воспоминаний. Меж нами препятствия, но ведь мы чувствуем друг друга, соприкасаемся друг с другом… Ты теперь не со мной, но все-таки я обладаю тобой, я вижу тебя. Ты устремляешь свой пленительный взгляд в мои глаза. Я разговариваю с тобой, я спрашиваю: „Ты любишь меня?“ — и слышу, как ты отвечаешь мне взволнованно и тихо: „Да“. Это одновременно иллюзия и реальность. Ты на самом деле здесь, мое сердце повелело тебе здесь присутствовать. Моя любовь заставила бродить вокруг меня твой нежный и очаровательный призрак… И все же тебя недостает здесь. Я не могу подолгу обманывать себя… Только успеваю загореться желанием поцеловать тебя, как милый призрак исчезает. Лишь во сне он приближается ко мне… Ну вот видишь, как приятно думать о тебе, но я предпочел бы чувствовать тебя, говорить с тобой, держать тебя на коленях, обнимать тебя, сжигать тебя своими ласками, чувствовать твое волнение, видеть тебя раскрасневшейся, а затем бледной, когда я тебя целую, ощущать, как ты трепещешь в моих объятиях… Это и есть жизнь; жизнь полная, цельная, истинная. Это луч солнца, это луч рая…»
Увы, подобного же рода письма он посылал и Жюльетте. Ведь мужчина никогда полностью не меняется, роль возлюбленной всегда одна и та же, и он ограничивается тем, что отдает ее более молодой комедиантке, более подходящей на это амплуа. Лишь талант актрисы и ее характер определяют различную манеру исполнения этой роли. Леони Биар не походила на пылкую и неистовую Жюльетту Друэ. Хотя она также представлялась несчастной, уязвленной душой (этим она и обворожила рыцарскую чувствительность Гюго), ее гримаски и улыбки напоминали скорее Ватто, нежели Делакруа. А литературная мода способствовала ее успеху. Это было время, когда Готье, Мюссе, Нерваль, пресытившись средневековьем, возродили поклонение изяществу XVIII века. Уже в течение нескольких лет Гюго преподносил Жюльетте игривые песни, романсы, признания. Для кого была написана восхитительная поэма «Праздник у Терезы» — для Жюльетты или для Леони? Об этом можно спорить бесконечно, но важно другое, важно мастерство, проявленное Гюго при воплощении темы «Галантных празднеств». Не напоминала ли его поэма карнавал либо костюмированный бал в парке Самуа? Скорее всего она напоминала полотна Ланкре.
В 1845 году противникам Гюго казалось, что он бросил писать. Но в этом они, несомненно, ошибались. Он создавал великолепные стихи, посвященные покойной дочери, и мадригалы для Леони. Он работал над романом «Нищета». Но кажущаяся фривольность его жизни внушала им недобрые надежды. Три дома тяжелым бременем ложились на его плечи, и три женщины жаловались на него. Жюльетте, которая взывала к его клятвам, он ответил: «Ну что я могу тебе сказать?.. Долгие годы ты была моей радостью, теперь ты для меня утешение… Будь столь же счастлива, сколь благословенна. Отгони от своего прекрасного чела и своего большого сердца мелкие горести. Ты заслужила свет неба…» Но она хотела изведать немного больше райского блаженства на земле. Он чаще всего бывал не у Жюльетты Друэ, а у госпожи Жирарден или у госпожи Гамлен, где встречал госпожу Биар. Об этой последней, к счастью, Жюльетта, которая вела уединенный образ жизни, ничего не знала. Она гневалась на Фортюне Гамлен. 4 декабря 1844 года она ему писала:
«Я полагаю, что правку корректуры и корреспонденцию вы поручите только мне… Зато другие наслаждаются вашим обществом. Недаром мне сегодня ночью приснилось, что я задала хорошую трепку вашей креолке[113]. Твердо надеюсь, что я когда-нибудь и днем продолжу эту экзекуцию!..»
В Академии он хранил серьезный, важный вид, смотрел суровым взглядом, торжественно выставлял крутой подбородок; иногда он спорил и возмущался, но всегда соблюдая достоинство. На самом же деле он со скрытым юмором делал тайком иронические записи разговоров своих коллег, которые подспудно вошли в его произведения. О новых избранниках, пришедших в дом на набережной Конти, Гюго говорил так: «Старые академики теснятся вокруг вновь избранных и полных творческих сил, как тени чистилища вокруг Энея и живого Данте, испуганные и пораженные видом настоящих людей». Что касается его самого, то он горячо желал, чтоб в Академию были избраны Бальзак, Дюма, Виньи, и это говорит о его здравом смысле и великодушии, так как каждый из них был грешен перед ним.
Он проявил еще больше великодушия, когда выставил свою кандидатуру Сент-Бев. Последний утверждал, что он сознательно заставил себя сделать это, нарочито прививая себе честолюбие. «Я сделал себе прививку, — говорил он. — Я сделал это не в стадии заболевания оспой, а в момент, когда хотят предупредить болезнь». Как бы то ни было, он пожелал стать академиком, а благодаря избранию Гюго французским романтикам был обеспечен доступ в Академию. Сент-Бева, конечно, не избрали бы, если бы одновременно с ним выставил свою кандидатуру и Альфред де Виньи, а последнее зависело от Гюго. Он же проявил поразительное благородство в отношении обоих писателей, на которых имел право обижаться. Он им давал советы, он принял Сент-Бева в своем доме на Королевской площади, «как монарх, забывший прошлые обиды», он внушал Виньи терпение. В то время он не знал о существовании «Книги любви». Наконец 14 марта 1844 года Сент-Бев был избран. В тот же вечер его мать отправилась в церковь и принесла деве Марии цветы. Когда умер Казимир Делавинь, предшественник Сент-Бева, Гюго исполнял обязанности президента Академии, и ему полагалось возглавить церемонию приема. Он не уклонился от этой обязанности, он рад был подавить врага своим благородством. В зал нахлынула парижская публика, ожидавшая весьма любопытного заседания, но, вместо того чтобы смеяться, она вынуждена была аплодировать. Виктор Гюго восхвалял заслуги избранника:
«Будучи поэтом, вы сумели проложить в сумраке тропинку, которая принадлежит только вам… Ваш стих, почти всегда скорбный, часто глубокий, находит путь ко всем, кто страдает… Чтобы достигнуть их, ваша мысль накидывает на себя покрывало, ибо вы не хотите слиться с тенью, где они таятся… Отсюда рождается поэзия, проникновенная и робкая, осторожно касающаяся тайных струн сердца… Благодаря сочетанию учености и воображения поэт в вашем лице никогда целиком не подавляется критиком, а критик никогда целиком не перестает быть поэтом, — всеми этими чертами вы напоминаете Академии одного из самых дорогих и оплакиваемых ею сочленов, доброго и обаятельного Нодье, который был таким крупным писателем и таким кротким человеком…»[114]
О романе «Сладострастие» и о новелле «Госпожа де Понтиви» он не без лукавства сказал, что Сент-Бев как романист «исследовал неизвестные стороны возможной жизни». Словом «возможной» он тонко отметил, что жизнь эта не превратилась в реальность. Касаясь сочинения «Пор-Рояль», Гюго произнес красноречивый панегирик янсенизму и вере. Короче говоря, публике поневоле пришлось восхищаться. Сент-Бев поблагодарил его.
Гюго — Сент-Беву:
«Ваше письмо меня растрогало и взволновало. Глубоко признателен за вашу благодарность…»
Гюго попросил переплести обе речи в одну тетрадь, которую и преподнес Адели со следующим посвящением: «Моей жене в знак двойного почитания — с нежностью, потому что она очаровательна, и с уважением за ее доброту». К первой странице он прикрепил письмо Сент-Бева. Такие чудеса творились во Французской Академии.
Честолюбцы — несчастные люди: они ненасытны. С того момента, как Виктор Гюго надел зеленый сюртук академика, он только и думал о раззолоченном мундире пэра Французского королевства. Жюльетта не желала, чтоб он избрал политическую карьеру. «Стать академиком, пэром Франции, министром? Да что все это для Тото, ставшего по милости Божьей великим поэтом?..» А госпожа Биар, напротив, одобряла и поощряла это стремление. Гюго теперь ухаживал за королем, и Луи-Филипп говорил с ним доверительно, относился к нему дружески. Поэт начертал его портрет, и запечатленные им реплики короля достойны Ретца или Сент-Симона. Король предстает здесь человечным, находчивым, разумным и часто исполненным горечи: «Господин Гюго, обо мне плохо судят… Говорят, что я хитер. Говорят, что я пронырлив. Это означает, что я предатель. Это меня огорчает. Я порядочный человек. У меня добрые намерения. Я не люблю кривых путей. Все те, с кем я близко соприкасался, знают, что я человек прямодушный». И Виктор Гюго, с которым король здоровался запросто, порою готов был поверить этим словам.
Однако он действовал искусно. Герцогиня Орлеанская хлопотала за него перед своим августейшим свекром. А поэт произносил великолепные речи во Французской Академии. Как говорил Сент-Бев, «была пущена в ход вся артиллерия». Эта тактика привела к победе. Королевским ордонансом от 13 апреля 1845 года виконт Гюго (Виктор-Мари) был возведен в пэры. Республиканские газеты отозвались об этом саркастически. Арман Марра в газете «Насьональ» описал обстановку приема поэта в Люксембургском дворце: «Проникавший сквозь витражи яркий свет, похожий на иллюминацию, придавал палевым стенам зала красный отблеск. Господин Паскье в квадратной бархатной шапочке прочитал ордонанс, который возводил в звание пэра Франции господина виконта Виктора Гюго… Грудь нашу распирало от гордости. Мы-то этого не знали! Он, оказывается, был виконтом! Поэтический восторг охватил нас; мы были восхищены этим титулом… Виктор Гюго умер, приветствуйте виконта Гюго, лирического пэра Франции! Демократия, которую он оскорбил, отныне может над ним потешаться: он заслужил эту месть». А вот что писал Шарль Морис в «Театральном курьере»: «Господин Виктор Гюго возведен в пэры Франции. Король забавляется…» В Париже поговаривали, что Гюго хочет быть послом в Испании. «Истина же состояла в том, что он твердо надеялся стать когда-нибудь министром», — утверждал Теодор Пави. Что касается Жюльетты, то во втором письме, написанном в течение одного и того же дня, она обращалась к Гюго с вопросом: «Почему всемогущий Бог только и думал о том, чтобы вы стали академиком и пэром Франции, а я — вашей любовницей, почему он столь щедро одарил вас роскошными темными волосами и молодостью, совершенно ненужными для стародавних званий, тогда как у меня вся голова седая?»
Пьер Фуше был еще жив, когда его дочь стала супругой пэра. Этот скромный старик умер в мае 1845 года. Смерть пощадила его — и он не дожил до разразившегося скандала, который, несомненно, был бы жестоким потрясением для этого примерного отца семейства и религиозного человека. Утром 5 июля, по прошению Огюста Биара, полицейский комиссар Вандомского квартала именем закона приказал открыть ему дверь в укромной квартирке в пассаже Сен-Рок и застал там «во время преступного разговора» Виктора Гюго и его любовницу. В то время адюльтер сурово карался; муж был неумолим. Леони д’Онэ, «по мужу госпожа Биар», была арестована и посажена в тюрьму Сен-Лазар. Виктор Гюго сослался на закон о неприкосновенности пэра, и комиссар после некоторого колебания отпустил его. Тогда Биар подал жалобу канцлеру Паскье. На следующий день газеты «Патри», «Насьональ», «Котидьен» эзоповским языком сообщали о плачевном скандальном происшествии и о той неприятной миссии, которую должна выполнить палата пэров, — судить за адюльтер одного из своих членов. Дело дошло до того, что в этот скандал вмешался сам король, заставив художника Биара явиться в Сен-Клу и взять обратно свою жалобу. В ту пору поговаривали, что фрески, заказанные художнику для Версальского дворца, заставили его забыть о похождениях своей супруги.
Друзья и недруги долго издевались над этим скандалом, одни тайно, другие открыто. Ламартин отозвался на это событие трогательно и жестоко. Он написал графу Сиркуру: «Меня это очень рассердило, но подобные происшествия скоро забываются. Франция — страна гибкая. В ней быстро поднимаются даже с дивана». А в письме к Дарго он писал: «Любовное приключение моего бедного друга Гюго огорчает меня… Самым горестным для него должно быть то обстоятельство, что эта женщина оказалась в тюрьме, а он — на свободе». Король посоветовал Гюго на некоторое время уехать из Парижа, но он предпочел укрыться у Жюльетты, чтобы создать, как выразился Сент-Бев, «такое произведение, которое перечеркнуло бы приключение в пассаже Сен-Рок». Жюльетта ничего не знала об этом скандале. Встревоженная письмом сестры, госпожи Луизы Кох, жившей в Бретани, в котором та вопрошала: «Что означают статьи и заметки в „Насьональ“ и „Патри“?», она искренне все опровергала. Что же касается госпожи Гюго, то она на утро после разоблаченного свидания выслушала признания виновника, отнеслась к ним весьма снисходительно и даже отправилась в тюрьму, чтобы навестить там плачущую госпожу Биар.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.